В середине сентября в райцентре открывалась выставка, куда ее пригласили в числе художников маленького творческого объединения любителей. Она отвезла в село Светлый Яр пять холстов.
И вот уже несколько дней, как работа простаивала. Нет, у нее были идеи. Но еще больше было роящихся мыслей и тревоги на счет зимы. Чистых холстов было слишком мало, чтобы пачкать их чем-то проходящим. Нужно было сделать что-то новое и непохожее на предыдущие работы. Поэтому она много думала, анализировала и вынашивала силуэты и цветовые пятна будущих картин. К тому же в эти дни ей не нравился свет.
Она это отметила аккурат первого сентября с утра. Как по заказу, с уходом августа исчез утренний свет. Хмарь овладела небом, и дома стало темно-темно, будто разом задернули все шторы. Заморосил дождь, и с ним уже не осталось никаких сомнений, что лето все.
Хотя еще вчера утренний свет был мягок и уютен, как хлопок. А в июле или даже в августе - прозрачен и струился словно шелк. Почему с утра было удобнее всего начинать работать. Но ей казалось, что это удовольствие в ее широтах с каждым годом становится всё короче и короче. Будто кто-то невидимый отрезает по сантиметру времени и света, сгущая краски и наводя серость и хмурость. Оставляя жаждущим одну лишь надежду - искать и находить свет в своей душе.
Квартира, что успела за год превратиться в мастерскую, захламилась уже вернувшимися с выставок работами, а некоторые так и не встретились с публикой.
Под диваном вылеживались зеленые помидоры. Целая россыпь не подавала признаков, что собирается спеть. Десять лет назад она так вдохновилась этим неопределенным овощным цветом, что написала четыре помидора на темном фоне. Подумать только, минуло десять лет, а картина так и висит на кухне. Белесые блики на твердых зеленых формах и иссиня-черный задник. Кто-то из тогдашних друзей заметил, что изображение вышло эротичным. Ее вообще тогда уличали в эротичности цветов, которые она писала. Ее это не задевало, а скорее забавляло. Критика вообще всегда умиляет, иногда даже смешит, и редко трогает за живое. Ну, был однажды бывший одноклассник, что написал ей в личке, «Картины твои говно!». Или родственник разнес два ее холста в порыве алкогольного бреда. В последнем случае она даже не могла писать два месяца, так он ее огорчил. Потом как-то собралась, взяла себя в руки и вернулась к станку.
Сейчас вспоминала эти эпизоды с улыбкой. Насобирала спелых помидоров и решила их повялить, пока не вернулась к картинам. Чистила чеснок, терла его, смешивала базилик и орегано, сахар с солью, медитативно перебирала в памяти события лета и наступившей осени. Еще недавно думала о том, чтобы вернуться к дневнику – фиксировать что произошло за день. Но так и не возобновила писанину. Хотя периодически делилась своей рефлексией в соцсетях. Вышла как-то из дома по делам, дело было в августе, а вернулась с готовым куском прозы. Накрыло, что называется.
Утренний воздух в тот день пришел из детства. Из Ялты, такой же летний, с предвкушением длинной и пока еще неведомой жизни. Это едва сладковатое чувство щекотало, растравляло любопытство, чем обернётся новый день. В Ялте он начинался с прогулки к морю по каменной улочке, мимо домиков с уютными дворами и виноградом. У хозяев был такой, и в нем водились улитки. Почти экзотика для рожденного в Сибири. Но настоящая ждала на пляже - желейные медузы, вылизанное морем стекло, оно же «морские камушки», ракушки, самые разные, и солёная, солёная вода.
Вряд ли что-то ещё более яркое можно было вспомнить тогда, вдохнув остатки летнего кислородного коктейля. По составу он был один в один с тем ялтинским утренним, не хватало лишь морского бриза.
Еще одна дверь чулана памяти отворилась, когда послышался вкус еды. Точка, название которой даже неинтересно было запоминать, вызвала воспоминания о путешествиях в Юго-Восточную Азию. Захотелось пройти мимо этого места снова. Или собрать бы этот аромат в волшебную бутылку и открывать зимой по случаю, когда совсем осатанеешь от мороза и серости. Ведь привозят же морские раковины, в которых кто-то шумит в ухо, чтобы ты уверовала в это аудио-море. Почему бы с запахом не вытворить нечто?
Сколько атрибутов вообще нужно для укрощения строптивой памяти, которой с годами становится всё меньше и меньше. Она стремительно тает, как её клон в телефоне. Говорят, больные старческим слабоумием претенденты на счастье. Они блаженны, ибо не помнят и не ведают, что творили по молодости, или сказали несколько минут назад. Тут уж действительно есть к чему стремиться, жжение прошлого ощущается все меньше. Но маяки завтрашних дней светят все также ярко. Какая-то редкостная филигранная затея: вроде только-только научишься жить, а на жёстком все меньше места, еще меньше - времени. Особенно на чтение. Еще одна роскошь взрослой жизни, возведенная в необратимость.
А воздух тем утром был действительно хорош. Вспомнить его вкус зимой, морщась от печного смога, будет бесценно.
Ещё ценнее эти самые нейронные чудо-хранилища, пока их не разрушило ни время, ни еще что похлеще. А, если утратятся, то спасибо, что были.
Вынимала семена из помидоров, выкладывала половинки на пергаментную бумагу, вспоминала, как ночью пили какую-то настойку, закусывая ее оливками и каперсами. И те, и другие были невероятно крупные, гигантского размера. Кажется, после той ночи она больше ни с кем не повторяла подобную позднюю трапезу. Осколки той встречи хотела оставить в сохранности лишь с тем человеком, который пожелал разделить с ней крепкий напиток. Она и не хотела повторений. Повторяться – не в ее природе. Скучно, а жизнь слишком коротка, надо хоть чуточку оставить для новизны. Стояла поздняя осень, больше они никогда не виделись. Как-то стремительно все закончилось или оборвалось, едва начавшись.
«Я сейчас умру», призналась она, когда невозможно было тонуть в его ласках. Девятый вал, самый опасный и вероломный шторм чувств и наслаждения захлестнул ее тогда. Послевкусие от их последующих встреч было горьким, но тот эпизод буквально разъел память и вытравил всех. Всех, кому она желала угодить. А здесь ее просто уничтожили удовольствием, схлопнули до размера булавочной головки, господствовали над телом, топили в накатывающих волнах, пока он ее смаковал.
Не то в студенчестве, не то позднее, кто-то небрежно обронил, что с помощью помидоров можно научиться целоваться. Она, конечно, в ту ночь об этом не вспомнила, а сейчас улыбнулась.
Если он ее тогда не съел в пылу и страсти, то она с лихвой занялась самоедством, как только опомнилась от очередного амурного морока. Благо под рукой оказались холсты и краски. Это теперь она понимала, что живопись спасла ее и спасала в разные периоды жизни. Еще лекции по искусству и хорошая литература.
Эти крайне трудные и энергоемкие занятия – умение слушать и слышать, а также чтение – как сложный процесс, сделали ее изгоем и одиночкой. Она все больше молчала и созерцала. Все больше искала ответов на свои художественные вопросы. Почему картина плоская? Откуда взяться свету? Зачем люди гонятся за красивостью? Как оставаться честным художником? Где он – этот свой стиль? Ответы находились в «Овальном портрете» Эдгара По, в «Тени Караваджо», «Дневнике Микеланджело неистового», в «Исповеди» Блаженного Августина, в Книге Екклесиаста, «Диалогах» Платона. Еще в массе вещей и явлений находились подсказки.
В конце концов ответы неожиданно возникали в вязе, который будоражил ее воображение все лето, пока она не решилась его написать. И это была не копия, а образ. Все городские вязи, которые когда-либо встречались ей, сплавились в один емкий портрет дерева на фоне жухлого, отгорающего неба. Вяз кричал о себе своими растопыренными молодыми побегами, светился, горел и всем своим видом воспевал живую, неприукрашенную жизнь.
В каком-то смысле ее зеленые помидоры десятилетней давности тоже претендовали на правдивое отражение действительности. Кто сказал, что красота лишь в красном цвете и его многочисленных оттенках? Почему зеленые помидоры не могут быть красивыми, если еще не съедобны? Почему цветы красивы тогда, когда они цветные? Если изобразить их зелеными, разве они утратят свои краски?
Вяленые помидоры вошли в две маленькие баночки. Приготовились довольно быстро. Еще какое-то время аромат специй согревал квартиру, превратив ее на мгновение в уголок итальянской кухни.
Нужно было решить, заказывать холсты и тратить последние деньги или возвращаться к работе, используя оставшиеся, без оглядки на будущее. Покупателей не было, не рисовать было невозможно.
За год, который она посвятила исключительно живописи и выставкам, она вывела одну максиму: «Лишь два явления в жизни имеют значение. Любовь и искусство. Потому как оба несут в себе божественное начало и являются актами творения».
Желтые помидоры она отложила в сторону.