Рассказ Бориса Панкова
8
Поляк всхлипнул и прикрыл ладонью морщинистое лицо. Сидящий по другую сторону совсем еще молодой парень с густым пушком на губах показал свои подмороженные пальцы на руке и сказал:
— Вот, видал, какая здесь жизнь и это почти у каждого.
Круглов взглянул на его изуродованные, кровоточащие пальцы и ужаснулся.
— Неужели здесь лазарета нет, чтобы сделать перевязку?
— В этом лагере не оказывают медицинской помощи.
— Да как же так? Это просто невозможно... Значит, люди должны заживо гнить?! Я был в лагере военнопленных, там больных в госпиталях содержат.
— Э-э, одно с другим не равняй! Там вы хоть немного пользовались какими-то правами. А здесь этого нет. Тут нас считают преступниками. Злейшими врагами Германии. Поэтому безжалостно уничтожают. Вот дела-то, дружок, какие. Так что положение наше безвыходное. В трубу, на вылет и все!..
— И сколько времени ты уже здесь?
— Два месяца, — собеседник болезненно поджал губы, задумался, потом тихо добавил, — осталось мне прожить еще столько же.
Круглов, придвинувшись к нему ближе, хмуро полюбопытствовал:
— Это что, гарантийная норма жизни здесь, установленная эсэсовцами?
— Да как тебе сказать... Вернее, мы ее сами установили. Потому что на большее не хватает сил. Но и это время можно выдержать с условием, если раньше не убьют.
— И чего же вы ждете? Лопаты в руки и на охрану! Ведь все равно один конец.
— Конечно, можно и так, но только ничего подобного не произойдет.
— Почему? Неужели здесь нет людей, которые бы смогли постоять за себя? Разве нельзя групповой побег организовать? Вот он, лес, рядом. — Круглов с укором посмотрел на соседа и продолжил: — Конечно, сейчас зима, далеко не уйти, затравят собаками, но было же тепло, чего же сидели, на что надеялись!
— Надеяться, конечно, не на что. Только напрасно все это. Чем отдавать себя на растерзание псам, лучше потихоньку сдохнуть.
— Боишься значит?
Парень осторожно отодрал отставшую на пальце кожу и обернул тряпкой руку.
— Бояться нечего... К чему бояться, когда живешь одним днем... — Он встал, поднял над головой больную руку, которая его сильно беспокоила, и обиженно добавил:
— Единственное желание у меня сейчас — это умереть в теплом месте. Ведь здесь по-настоящему и погреться негде. Крепко неохота на морозе Богу душу отдавать.
Круглова эта беседа очень встревожила. «Как быть дальше? Где искать спасения?» — начал размышлять он.
За тонкой стенкой барака жалобно завыл ветер, постукивая оторванной кровлей гнал по лагерю снежные комья, смешанные с человеческим пеплом, и посвистывал в колючках проволоки.
Вновь прибывшие разместились кто где. На какие-то мгновения барак сковала мертвая тишина, казалось, люди прислушивались к унылому напеву ветра, словно надеясь в этом бесконечном завывании открыть тайну своего будущего. Только временами то там, то здесь раздавались глухие стоны, да вырывались злые проклятья.
Покончив с едой, старшина блока отодвинул в сторону пустую миску, медленно поднялся, поскреб затылок, вытер полотенцем замусоленное рыло и открыв столик, начал копаться в нем. Это был немец-уголовник лет сорока. Его короткие ноги не соответствовали длинному туловищу, от этого он напоминал гориллу из зоопарка, особенно когда передвигался. Блоковой выволок из стола большую кучу тонких лент с черными номерами, достал швейные принадлежности и все это молча бросил на стол около сидящих вокруг заключенных. Высокий человек с измученным, в желтых пятнах лицом сразу встал и, взяв в руку несколько лент, охотно начал разъяснять:
— Ребята, один такой номерок пришьете на груди с правой стороны. А другой — с левой на брюках чуть повыше колена, — он сделал полуоборот, обвел всех взглядом, сел и затерялся за полосатыми спинами.
Круглов пришил номера на свой «мундир» и, глядя на бессмысленные цифры, спросил сам себя: — Кто я теперь, человек или животное? — И тут же ответил: — Ни то и ни другое, а пятизначное число.
В барак зашла еще партия заключенных, среди них Круглов заметил Ларина и махнул ему рукой. Тот подошел, стал напротив и угрюмо разгладил нашивку с номером на груди.
— Значит снова вместе с тобой, Борька!
— А ты где?
— Напротив, во флигеле другого барака. Я уже все бараки обошел, все тебя искал. Пашков тоже со мной попал. — Ларин снял с головы похожую на блин бескозырку, повертел ее в руках, потом снова одел:
— Сменяли мы свой побег на эти полосатые тряпки. Теперь мы тоже солдаты, только другой армии. Слышал, куда мы угодили? Это Вевельсбург, один из самых жестоких концлагерей Германии.
Круглов указал головой на соседа:
— Да он мне уже рассказал, что здесь за порядочки.
— Завтра на работе увидите сами эти порядки, — уныло подтвердил сосед.
— И гоняют тебя с такой рукой на работу? — спросил Ларин.
— Это еще что! И похуже бывает у других и то идут на работу, потому что, если останешься в зоне, значит попадешь в штрафной блок. Туда всех доходяг собирают, а там холодина — ужас, да и паек наполовину меньше дают. С неделю, больше не выдержишь. Вот почему каждый старается не оставаться в лагере.
— Как же ты работаешь с одной рукой? — снова спросил Ларин.
— Очень просто, тачки нас таких возить не заставляют, а молотком камень бить можно.
Настало время вечерней проверки. Заключенные, шмыгая башмаками, медленно потянулись на плацаппель. Три прожектора на центральных воротах вспыхнули ярким ослепительным светом. Тонкий иней на стенах бараков в лучах казался серебристой паутиной. Под вышкой на колючей проволоке искрился снег. Дыхание людей сливалось в одно туманное облако и, поднимаясь кверху, расплывалось над лагерем. Где-то за бараками звенела электропила.
— Дранзи-и-и-бей, дранзи-и-и-бей, — казалось однозвучно выговаривала она.
Круглову от этого жужжания сделалось еще холодней, казалось, эти звуки прожигают тело до костей. Когда все выстроились, блоковые начали равнять шеренги рядов, проверяя количество заключенных в блоках. Так продолжалось с полчаса. Потом у самых ворот появился рослый эсэсовец и кто-то крикнул:
— Фертиг!
Блоковые, как дрессированные псы, лающими голосами дружно подхватили: — Фертиг!
— Фертиг! — разнеслось по всей площади. Дальше последовала команда:
— Штильгештанден! Смирно!
Раздался такой стук, словно над головами раскололи огромный грецкий орех. Плацаппель замер. Вдоль строя, как тени, заметались эсэсовцы.
Проверка быстро кончилась. Из лагерной канцелярии вышел комендант. Это был эсэсовец громадного роста, с землистым лицом, с длинными, до самых колен руками. Лохматые брови его срослись у переносицы. Он сделал несколько шагов вперед, легонько ударил короткой бамбуковой тростью по лакированному голенищу сапога и остановился. Чья-то глотка, надрываясь, гаркнула: — Мютцен аб!
Заключенные единым взмахом сорвали с голов свои бескозырки. Легкое пуф-ф порхнуло по рядам. Стоящий в стороне офицер подлетел с рапортом к коменданту. Тот выслушал его и сразу удалился. Ушли и остальные эсэсовцы, а заключенные остались стоять с обнаженными головами.
— И долго мы так будем торчать? — обратился Круглов к соседу, который старательно размахивал руками, точно хотел подлететь кверху. Не останавливая свои движения, он чуть повернулся, словно демонстрируя свой посиневший костлявый профиль и проговорил:
— Такое у нас каждый день. Закаляют для крематория. Но это еще ничего. Бывает так, что кто-нибудь останется в бараке, из-за слабости, запрячется подыхать, а его ищут кругом, а мы стоим, мерзнем. А когда его найдут, то он уже мертвый. Ему что, он готов, а за него десятки других делаются трупами. Вот оно как! Тут, друг, один за всех и все за одного страдают.
Прожектора давно погасли, а люди все стояли. Круглов почувствовал как кожа на голове начала превращаться в какую-то резиновую пленку, а электрические лампочки под сторожевыми вышками перед глазами слились в сплошной огненный жгут.
— Вот так можно замерзнуть, — подумал он и завертелся, запрыгал, застучал башмаками. Часа через два всех распустили по баракам. Блоковой объяснил, что можно идти спать. Уложив аккуратно на скамейку свою «одежду», Круглов в нижнем белье вошел в «спальный зал». Трехъярусные нары возвышались почти до самого потолка, между ними тянулись узкие проходы. Окна с одной стороны были наполовину открыты. Морозный воздух, как туман, вплывал в помещение и белым ледяным налетом покрывал переплеты рам. Круглову показалось, что его как будто окунули в прорубь с ледяной водой. Он быстро взобрался на нары. Мимо проскочило несколько уродливых фигур. Бумажный матрац, как промерзшая жесть, коснулся его тела, он, согнувшись, накрылся с головой старым шерстяным одеялом, но тут же послышался чей-то голос.
Продолжение следует.