— Так, ну что, посмотрим… Ершова садится с Пенкиным, Лужина с Егоровым…
Тамара Петровна водила пальцем по списку учеников, потом, остановившись на очередной фамилии, словно забыла, кто этот человек, поднимала глаза и поверх очков рассматривала ее или его.
Изменились… За одно лето преобразились, как будто крылья расправили. Девочки все накрасились, мальчишки волосы вздыбили, ёжиками торчат шевелюры, а плечи!.. Косые сажени, все как на подбор, молодцы, как будто с картины про богатырей…
Девочки… Такие разные, яркие, дерзко стреляющие глазами на своих товарищей. А ведь только недавно крутили кончики косичек на маленькие пальчики и таскали в школу кукол, чтобы на переменке заняться извечными переодеваниями и начёсами бедных искусственных волос на токих пластмассовых шейках…
Детство уходит от них, а они радуются, словно в лотерею выиграли. Глупенькие!
Тамара Петровна улыбнулась, кивнула и, посерьезнев, продолжила:
— Дальше, Женечка Уланова садится за третью парту, к Васькову. Ну что ты куксишься?! Васьков вон какой у нас теперь красавчик! Ты, Уланова, приглядись, прохлопаешь счастье такое!
Ребята засмеялись. Они давно привыкли к Тамарочке, на шутки ее не обижались.
— И еще мои дорогие, у нас новый человек в классе. Эля! Эля, где ты? Ах, да, ты рядом же стоишь… Извини, не заметила тебя… Итак, Эля Борисова, надеюсь, что тебе с нами будет хорошо. Так куда мы тебя посадим?..
Тамара Петровна скакала взглядом с одной парты на другую, а Эля, маленькая, тонкая, сейчас ветром из фрамуги сдует, девочка, скромно стояла рядом с педагогом, смотрела в пол и ужасно боялась.
Элька сменила уже три школы, потому что родители постоянно переезжали. У них были проекты, семья таскалась то в один город, то в другой, сидела там на съёмной квартире год–полтора, потом ехали дальше. Эля, бабушка Агаша, мама и папа – все колесили по стране, каждый со своими мечтами и желаниями… И вот опять новые лица, новые отношения, проблемы, драмы…
— А садись–ка ты с Ангаровой. Мариша, ты подвинься, пожалуйста. Эля, проходи. Если не будет видно доску, ты скажи. Марина, ну убери локти–то!
Тамара Петровна строго шикнула на Марину, та подобралась, вся как будто втянулась сама в себя, но всё равно занимала слишком много места.
Маринка всегда была крупненькой, и посадить с ней дюймовочку–Элю было насмешкой. Но Тамара не со зла, просто там, у Маринки, было хорошее место…
Элеонора, кивнув новой соседке по парте, тихонько села на стул, вынула из рюкзака учебник, сложила маленькие ручки перед собой и замерла, слушая педагога.
Тамара Петровна вела математику, тогда уже, конечно, геометрию и алгебру, говорила быстро, в запале иногда переходя на крик. Её любовь к королеве всех наук переливалась через край, и горе было тому, кто на уроке смел хотя бы зевнуть. Тогда Тамарочка останавливалась на полуслове, нервно сдергивала с переносицы очки и горько вздыхала, качая головой…
— Привет! — Маринин голос было слышно на другом конце класса. Зычный, с таким бы петь в русском народном хоре, но девушка выбрала другой путь. Она занималась спортом, просто так, для себя, без соревнований и сборов. Мама прочно внушила ей идею постоянного стремления к похудению, пугала призраками ожирения, упрекала за огромность и неказистость. Поэтому Марина очень старалась мать не разочаровать, но получалось плохо. И дело даже не в широкой кости девочки, которая не позволяла превратиться в дистрофика, а в абсолютной слепоте матери при ее абсолютной же зрячести. Маринкина мать, Людмила, очень хотела девочку, всю беременность нервничала, что родится мальчик, а потом плакала от счастья, увидев свою пуговку, солнышко, карамельку – Мариночку. Мечты о бантиках–косичках, нежных платьицах и туфельках, правда, лопнули все разом и достаточно быстро. Марина ни внешне, ни своим внутренним миром будто не оправдала маминых ожиданий, не получилось из нее куколки, а вышла этакая пеструшка–огромина, с руками в два раза больше, чем у матери.
— Привет, где тут столовая? — дождавшись звонка, спросила новенькая у соседки. — Я голодная, не успела позавтракать…
Эля нервно сглотнула.
— А, это… На первом этаже. Пойдем, как раз перемена большая, успеем!
Марина, тяжело отодвинув стул, вскочила и широко зашагала по старому линолеуму, переступая кроссовками тридцать девятого размера через валяющиеся на полу ручки и карандаши. Элькин тридцать пятый не успевал за Мариной, девочке пришлось перейти на бег.
Девятиклассницы сбежали вниз по лестнице. Марина, растолкав сгрудившихся у входа в буфет первоклашек, потянула Эльку за собой, как буксир тянет заплутавший кораблик, спасая его от неминуемой гибели.
— Вот, ешь! — Марина взяла с прилавка салат, два куска хлеба, потом тарелку с рисом и котлетой, поставила всё это на ближайший стол, кивнув кассиру.
— Тёть Рит, добрый день. Ты не переживай, Эля, я заплачу. Вот, у меня есть.
Марина положила у кассового аппарата несколько купюр.
— Не нужно, я сама, у меня тоже есть деньги! — вскинулась Эля. — Ой, только в рюкзаке оставила кошелек. Я сбегаю!
— Сядь и ешь! — строго гаркнула на нее Марина. — Не хватало еще по лестницам бегать! Потом рассчитаемся. Ну, чего застыла? Перемена не резиновая, работаем ложкой!
— Вилкой… — тихо поправила её «дюймовочка».
— Не важно, жуй, глотай.
Марина жила с матерью, отцом и бабушкой Машей. От неё, от Марии Гавриловны, перешел девчонке и строгий тон, и повелительное наклонение, жесткое, назидательное обращение со всеми, кто был рядом.
В все время это оттолкнуло от Мариночки всех друзей. А кому приятно, чтобы ими командовали?..
— А ты? Поешь тоже, — Эля пододвинула девочке нетронутую тарелку с супом.
— Мне нельзя, я на диете, — пожала Марина плечами. — Мать решила сделать из меня кого–то… Я забыла… Так, вспоминаю, вспоминаю… Веру Брежневу, вот. Ну, помнишь: «Я знаю пароль, я вижу ориентир…» Вспомнила? Нет? Ну, чего молчишь?
— Я ем, извини. Да, знаю, Вера Брежнева… А зачем?
— Что зачем?
— Зачем из тебя Брежневу?
Марина уже открыла рот, чтобы доходчиво объяснить лилипутке, что есть определенный идеал женщины, до которого Марина по неопытности ли, или по року судьбы, не дотягивает, поэтому нужно постараться и вылепить себя самой. Но тут прозвенел звонок.
Ангарова вскочила, толкнув кого–то за своей спиной, извинилась, схватила Эльку с котлетой на вилке за руку и потащила вон из столовой.
— Ты что! Давай–давай! Ногами передвигай, у нас же биология! Божечки, а мы не подготовились! Всё, Петр Петрович опять будет ворчать!..
…В раздевалке было пусто. Только Марина копалась в своем мешке, вытаскивая ботинки. Эля, задержавшаяся в библиотеке, потому что получала учебники, скрипнула железной, с вензелями, решетчатой дверью, нашла глазами крючок, где повесила курту утром, и хотела уже быстро одеться, но замерла. Маринка Ангарова, сидя в уголке и отвернувшись, тихонько всхлипывала, шмыгая большим носом и комкая в руках клетчатый, отцовский носовой платок.
— Ты чего? Ты почему плачешь? — Эля робко присела рядом и тронула девочку за плечо.
— Ничего, отстань! Иди себе, куда шла! — огрызнулась Марина, потом, посмотрев сбоку на тоненькую, сутулую Элеонору, прошипела:
— И спину выпрями, сколиозница! Лопатки назад, плечи туда же, живот в себя. За осанкой надо следить! — снова заговорила в Марине бабушка.
— Да при чем тут осанка?! Ладно, ладно, вот, выпрямилась. Так что стряслось–то? Вроде днем хорошо всё было!.. Ну, Мариночка, расскажешь? Одевайся, пойдем, по дороге поговорим…
Ангарова Маринка, которую все либо шпыняли за большие телесные объемы, либо просто советовали, что делать в этой жизни, удивленно вскинула брови.
— Тебе, правда, интересно?
— Ну да.
— Ладно.
Девочки быстро застегнули куртки, переобулись и, кивнув проходящей мимо раздевалок Тамаре Петровне, вышли на улицу.
— Хорошо бы, чтобы подружились… — подумала педагог, улыбнулась, глядя в окошко на комичное сочетание большой и маленькой, идущих рядом по школьному двору. Вот Элька остановилась, сунула Марине свой рюкзак, потом, передумав, просто положила его на асфальт, и стала прыгать в «классики».
— Ну! Ты тоже давай! Бросай пожитки, и вперед! — Эля по–детски счастливо и беззаботно рассмеялась и стала прыгать еще быстрее, словно кузнечика выпустили на волю, и он радостно взмывает в воздух, отталкиваясь ножками–струнками.
Марина, угрюмо оглядев двор, не видит ли кто, поставила рюкзак к бордюру, вздохнула и медленно, нехотя пропрыгала за подругой.
— Кузнечики моя милые! — Тамара Петровна, прячась за шторой, кивнула. — Не спешите взрослеть… Успеется…
Эля, поправляя съехавшую набок шапку, остановилась, чтобы отдышаться.
— Молодец, Маринка! Ты настоящая спортсменка! — улыбнулась она и, подняв их с Мариной вещи, пошла вперед. — Ладно, давай кленовых листьев наберем, и по домам. Так что там стряслось?
Только Марина хотела ответить, как за спинами девочек раздался насмешливый, с издевкой растягивающий слова голос.
— Батюшки, Ангарова пируэты выделывает! Ну ты даешь, громобой! Смотри, как бы асфальт не треснул! Это ж надо! Ты, Марина, совсем себя не бережешь, все ноженьки отбила, поди!
Эля, заметив, как тут же слетела улыбка с лица подруги, резко обернулась. Перед ней стоял высокий парень, жердина жердиной, да еще и лопоухий, но самомнения – до небес. Он, потягивая из банки газировку, послал Эле «чмок» тонкими, бледными губами.
— А что это рядом с тобой такая малютка? Марина, ты ж ее раздавишь! — будто наслаждался парень Маринкиными слезами.
— Да иди ты! Тоже мне, червяк–переросток! — Эля сделала три шага вперед и снизу вверх глянула на обидчика. — Да тебя надо на обследование сдать! Ты ж переломишься скоро! Марина, пойдем, что тут какие–то палочники с нами разговаривают?!
Она схватила Марину за руку и повела прочь, за ворота школы.
— Иди гордо, вот так, правильно! Спокойно, не суетись, он всё еще смотрит. Пусть смотрит, жердина ореховая.
— Почему ореховая? — чуть хихикнув и стараясь идти, как велела Эля, спросила Марина.
— Не знаю. Слово другое не подобралось. А ну его! Это ты что ж, из–за него что ли плакала?
Девочки уже шли по узенькой, засыпанной осенними листьями улице, а ветер легонько толкал их в спину, дергая за помпоны на шапках.
— Ой, Эля… Тут так всё плохо! Так плохо, что ты даже не поймешь! Ты маленькая еще…
Тут Марина осеклась, вспомнив, что они с Элеонорой ровесницы.
— В общем, я ничего не поняла. Собираем листья, и ко мне! Ты же не занята этим вечером? — заключила Эля.
Марина пожала плечами.
По небу неслись серыми баранами облака, того гляди, пойдет дождь, станет совсем грустно. И домой не хотелось, там опять начнется воспитательная миссия по спасению Марины от самой себя…
Девочки, подойдя к пятиэтажкам, что пестрели вывешенными на балконах полотенцами и кофтами, источали ароматы борща и жареной картошки и шумели людскими голосами из открытых форточек, принялись собирать кленовые листья – разноцветные пятерни засыпающих деревьев, щедро облитые радужно–золотым, изумрудно–зеленым, охристым с переходом в апельсиново–янтарный, шоколадно–коричневым и вишнево–свекольным цветами. Один к другому ложились собранные листья, шуршали, цеплялись друг за друга остренькими уголками, сплетались тонкими, прочными ножками. Скоро они все скукожатся, свернутся, запахнут сухостью и рассыпятся прахом, но пока они – короли осени, драгоценные каменья, щедро раздаваемые природой…
…Эля подтолкнула Марину вперед, зашла сама и закрыла дверь.
— Элечка, ты? — бабушка выглянула с кухни, заметила гостью и, улыбнувшись, поспешила встречать.
— Бабуль, это Марина, моя одноклассница. А это тебе!
Эля протянула родственнице охапку листьев.
— Ой, красота какая! Боже мой, как же я люблю осень… Вы бы, девочки, знали… Чудесно! Просто неописуемо!
С того самого букета и началась у Марины новая, полная чудесных превращений жизнь, ценнее которой не сыскать.
Эля подмигнула растерянной подруге. Та во все глаза смотрела на кружащуюся с подаренными кленовыми листьями женщину, такую же маленькую, компактную, как Эля, такую же воздушную и нежно–уютную в своем простом домашнем платье и тапках поверх шерстяных носков. Маринина бабушка была совсем другой, как будто выточенной из камня, а потому непреступно холодной. Она не танцевала с кленовыми листьями, не варила в кастрюльке какао и не складывала из фантиков от конфет смешных лягушат. А Элина бабушка, Аглая Львовна, так делала и при этом еще успевала лепетать восхищенно, что Марина – настоящая русская красавица, статная, с темно–русыми волосами, бровями вразлет, темно–зелеными глазами и гордым профилем.
Марина заливалась краской и молчала, дуя на горячее какао в чашке и уговаривая себя не брать еще один кусочек пирога с вишневым вареньем.
— Вы, Мариночка, зря смущаетесь! Знаете, уж простите, я ко всем на «вы», вы не из Сибири? Есть в вас такая красота – суровая, непреклонная, что ли. Ой, Эля, я что–то не то сказала? Я…
Аглая Львовна смутилась, видя, как по лицу гостьи текут слезы.
— Да тут, бабуль, Марину хотят сделать похожей на одну эстрадную певицу, на Веру Брежневу…
— Ой, ну сравнили! Там совсем другой типаж! Как же можно! Нет, Мариночка, не плачьте! Вы красавица, вы чудо! Ну что же вы ревете…
Аглая испуганно смотрела на внучку.
— Мы, бабуль, ко мне пойдем, ладно? Да всё хорошо, ты не переживай!
Уже в Элиной комнате, полупустой, необжитой, Марина, захлебываясь, рассказала, что тот парень, Сережа, не дает Марине прохода, дразнит. Но, что самое страшное, он Марине нравится… Такая вот беда…
Эля, пристроившись рядом с плачущей подругой, гладила ее по руке, утешала, а сама вдруг поняла, что еще никогда никого не любила, вот так, как поется в песнях, как пишут в книгах или показывают в кино… Не страдала от душевных мук, не мечтала ночами о поцелуях. Её и всерьез–то никто не воспринимал, так, крошка–енот, не более. Ну, какая из неё возлюбленная?! А Марина, та достойна высокого, мощного чувства! Просто характер в ней пообломали, свернули дугой, заставив молчать, а он должен гореть пламенем сибирских рассветов и шуметь, разливаясь полноводными реками необъятного края!..
Аглая Львовна уже не сколько раз подходила к Элиной комнате, прислушивалась. Марина больше не плакала. Девочки разговаривали о чем–то.
Эля рассказывала, как устала переезжать, как скучает по их квартире, родной, той, где она маленькой девчонкой изрисовала обои, где прятала бабушкины гостинцы под подушкой и ждала деда Мороза… А все эти, чужие, холодные, пустые, они заставляют Элю грустить. Если бы не бабушка, то было бы совсем худо. Мама с отцом вечно в делах, им все равно, где спать, что вокруг. У них в головах проекты и чертежи, договоры и выгодные сделки. Придут вечером, чмокнут Элю в макушку и велят идти спать. Она для них до сих пор маленькая тыковка, сюсюкают, что только «козу» пальцами ей не тычут. А Эле хочется другого – посекретничать с матерью, спросить, как она полюбила папу, как поняла, что ему можно доверять… Но это всё потом, видимо, когда мама освободится…
Спасала бабушка. Немного старомодная, манерная, она в то же время была чувственной, тонкой натурой. Она словно на сцене играла, но не фальшиво, а искренне. Если радовалась – так с восторженными возгласами, грустила – так со слезами и горькими причитаниями. Она жила и жизнь свою показывала Эльке. Она первая разглядела, что Эля повзрослела, стала подсовывать ей романы великих писателей о любви, рассказывала о высоком и грешном, не осуждала, не винила никого, но чужие жизни умела разложить так, что и вопросов не оставалось, кто хороший, кто плохой…
И теперь Аглая радовалась, что у Элички появилась подруга. Марина – сама вещь – загадка, сложная, спящая пока натура, но она выпрямится, она сильная, просто сама не знает, какой мощью обладает!
С того дня Эля часто приводила в гости Маринку. Та, смущенно топчась в прихожей, снимала свои ботики тридцать девятого размера, вешала курточку на крючок и, сжавшись, протискивалась в чужую жизнь этих странных людей. Здесь никто не следил, кто сколько съел, здесь танцевали под оркестровые шедевры, льющиеся из бабушкиного магнитофона, здесь говорили добрые слова и смотрели так, будто тебя только ждали, ты пришла, и все счастливы…
В школе по–прежнему Маринка была в сторонке, Эля при ней. Сережа, на два года старше, иногда также наскакивал на девчонок, петушился, но Эля, встав перед ним и задрав вверх курносый носик, только усмехалась.
— Попляшешь ты у нас еще, Сереженька! Ох, попляшешь! — хитро улыбалась она.
У Эльки с бабулей родился один план.
Школа готовилась к новогоднему празднику. Поставили в холле елку, на стеклах окон умельцы нарисовали голубой гуашью елочки и снежинки, сугробы во дворе сбросили в одну кучу и залили там серебряную дорожку для развлечения детворы. Учеба по боку, только бы поскорее на улицу, на ледяную горку, в гущу визжащей ребятни…
— Ну, Элечка, ткань я купила. Как и договаривались, изумрудно–зеленую, — Аглая Львовна развернула перед внучкой рулон красивой плотной материи. — Подойдет? А тебе – нежно–розовый, с кружевами.
Элеонора придирчиво пощупала материал, кивнула и улыбнулась.
— Будет наша Марина королевой! — запрыгала девочка по комнате.
— И ты! Слышишь, егоза? Надо мерки снимать, а то не успеем!
У себя дома о предстоящем бале Марина не рассказывала.
— Ну какой тебе бал?! — сказала бы ее бабушка, Мария Гавриловна, усмехнулась бы, а потом, думая, что Марина не слышит, обсуждала бы на кухне с матерью девочки, что есть люди «для балов», а есть другие, что рождены не под той звездой… Вот Вера Брежнева, она царь–птица, ей уж и на бал можно, а Марина, с её объемами и громоздкими формами оставалась бы дома!.. Маринка, слушая это, опять бы тихо плакала и отворачивалась бы от зеркала.
Не рассказала она и про новую подругу, про единственную в этом мире, кто прыгал с Маринкой в «классики», совершенно не смущаясь её статности...
Родители узнали случайно, услышав, как Марина по телефону обсуждала с Элей предстоящий праздник.
— Ты разве пойдешь? — бросила мать. — Надо тогда похудеть хоть чуть–чуть! Марина, ты же обещала мне следить за собой! Нет, ну иди, конечно, только нужно будет закрытый наряд. Я подумаю…
Никаких обновок Марине так и не купили, решив, что не заслужила, раз не перестала быть собой. Но Марина не унывала. У нее теперь была тайна, которая заставляла улыбаться, засыпая, а утром, пока все завтракают, вертеться перед зеркалом, любуясь собой.
… — Маришка, примерь! Не тянет ли в поясе? Что–то я сомневаюсь! — Аглая Львовна повесила на дверцу шкафа готовое платье.
Марина, устав отказываться и извиняться за свое существование в жизни бабы Агаши, послушно переоделась.
— Ну? Волосы так соберем, с лицом поработаем, но слегка, тут и своей красоты через край, — глазом мастера, прищурившись, рассуждала Аглая. — Хорошо, по–моему. В цвет попали, определенно! Запомни, Мариночка, такой оттенок зеленого тебе идет, подчеркивает природную красоту. Всё, девочки, — Аглая Львовна быстро посмотрела на часы и всплеснула руками, — у меня сериал начинается, мексиканский, горячий, а вы не волнуйтесь, будете у меня самые–самые! Маринка, не смей плакать, Эля, налей ей чаю. Всё, побежала!
Агаша поцеловала мелькнувшую мимо макушку Эли, потом, велев Марине наклониться, нежно провела рукой по ее волосам, по мягким, нежным щекам.
— Помни, Маришка, ты – звездочка, у тебя внутри столько силы и красоты, что и не удержишь, если наружу выпустить. Ты себя люби, изо всех сил люби, слышишь?!
Девочка кивнула…
… Тамара Петровна, в красивом брючном костюме, с мишурой, собранной в милый бантик, встречала своих ребят у двери кабинета. Сам бал будет в актовом зале, там уже всё готово, но нужно же полюбоваться своими орлами и горлицами, пока они не утонули в безрассудном танце молодости этим зимним вечером.
— Добрый вечер, Тамара Петровна! Здравствуйте! А когда пойдем? Кого еще ждем, а?
— Мариночка Ангарова еще не пришла, и Эля тоже. Не спешите.
— Да ну, нашли кого дожидаться! Слон и Моська… Да они, может, и не придут! Они…
Ребята разом замолчали, увидев девчонок, идущих по коридору. Аглая Львовна постаралась на славу. Фурор был произведен, и больше никто не смел сказать, что Марина или Эля не достойны того, чтобы их ждать. Половина мужского состава класса вдохнуло, выдохнуть забыло, да так и стояло, аршин проглотив и не смея отвести взгляд от парочки своих одноклассниц…
Серега, в красивой рубашке, рукава завернуты до локтей, напоказ мускулы и часы, взятые у старшего брата, в джинсах, стянутых на поясе кожаным ремнем, обернулся и, присвистнув, уставился на Марину. А та, спокойно и, как учила Агаша, достойно, шла по паркету, кивая знакомым. Сергея она, конечно, заметила, эффект от своего появления не пропустила и теперь чувствовала, как бьется в груди сердце, часто–часто, того гляди, выпрыгнет. А Серёга, сглотнув, уже шел к ней, хотел пригласить на танец.
Марина отказала, конечно. Весь вечер его игнорировала, только уже потом, когда вышла на улицу в пальто и сапожках, чтобы идти домой, а он, без шапки и в расстегнутой куртке, догнал её, извинился за всё, попросив разрешения проводить, оттаяла. Агаша велела слушать свое сердце. Маринка услышала…
Эля, порхая в толпе ребят, словно фея, просто наслаждалась праздником. Она почему–то знала, что непростой это бал, нужно его запомнить. Домой Эля шла в компании других девочек, довольная и разрумянившаяся от декабрьского ветра.
— С наступающим, Элька!
— И вас, девочки! — крикнула она и побежала домой. Там её уже ждала бабуля. Мама, уставшая, опять вся в своих мыслях, просто прослезилась, видя, какая у неё дочь красавица, отец, поманив к себе, подарил Эльке коробочку с золотыми сережками, такими же маленькими, как она сама…
А через месяц Эля уехала. Они с Мариной долго ревели, сидя на кухне и не представляя, как теперь будут жить друг без друга.
— Ой, нашли беду! — бодро уговаривала их Агаша. — Раз тянется душа к душе, значит, не навсегда расстаётесь! Звонить друг другу будете, писать! Вот ведь сырость развели!..
А потом сама проплакала полночи, потому что привязалась к Марине и к этому городку…
… Они потеряли друг друга в институтские годы. Общежития, учеба, работа, времени ни на что не хватало, разминулись где–то, не могли найтись. Агаша тоже часто вспоминала красавицу Марину, всё искала её на экране телевизора, думая, что та стала диктором или журналистом…
… — Эля? Эля, ты? — женщина обернулась, услышав, как кто–то окликнул её из толпы.
Сережа, работая локтями и расталкивая прохожих, протиснулся к знакомой.
— Эля, привет! Надо же! Как же хорошо, что я тебя встретил!
— Сережа?! Вот это поворот!
Они стояли на станции, глубоко под землей, в метро. Мимо бежали люди, останавливались и уезжали электропоезда, было шумно и тесно.
— Ты куда? Я провожу! Поговорить надо, — Сережа схватил Элю за руку. Женщина кивнула и направилась к эскалатору.
— Ну, рассказывай! — через десять минут они уже сидели в кафе. Эля обнимала озябшими руками чашку с черным чаем.
— Да Маринка моя в больнице. Меня гонит, ну, по женской части там у неё, нехорошее, стесняется она. Плачет, мол, всё у нее не так. А я не знаю, что делать… Мать к себе она тоже не подпускает, ты же знаешь, они не близки… В общем, выручай, Элька!..
…— Эй, сибирская красота, а ну–ка глазки открывай! — Эля осторожно провела рукой по лицу лежащей на койке подруги. — Привет, родная! Привет! Молчи, отдыхай, операция была, знаю. Теперь всё будет хорошо. Маришка… Ну вот! Зачем ты так, а? Пропала, не звонит, не пишет, адрес не прислала… Ну, полно, не реви, Сережа твой меня в метро увидал, и вот я здесь.
Эля вытирала с Марининых щек слезы, сама стараясь казаться бодрой и веселой. Всё в жизни бывает и всё проходит. Пройдет и это!..
— Давай, потихоньку садись, — Эля поправила подушки. — Руку дай, помогу.
— Да куда ж тебе, дюймовочка моя, тягать такую, как я… — Марина сокрушенно покачала головой. — Сама уж!
— Потом сама, а сейчас вместе… И не тяжелая совсем! Исхудала моя красавица…
Маринины соседки, глядя на женщин, потом шепотом завидовали Марине, что у нее такая сестра хорошая.
— Эль, а бабушка… Жива? — наконец решилась спросить Марина.
— Типун тебе на язык! Конечно жива! Она – кремень, сказала, что не уйдет, пока замуж меня не выдаст.
— Жива… Хорошо, а то я боялась… А ты без мужа? Извини, я, может, грубо сказала… — Марина, переводя дух, доедала принесенный Элькой суп.
— Не замужем. Хотели этим летом пожениться, ну, посмотрим. Теперь буду ждать тебя, как на ноги встанешь, так и замуж можно мне. Ладно, об этом после. Тут твой Серега мне все уши прожужжал, чтоб уговорила тебя его пустить.
— Ну, понимаешь, столько он со мной возился, стыдно мне… Пусть отдыхает!
— Да? А давай–ка к окошку подойдём. Отставь тарелку, так, вставай, шаг, еще. Всё, теперь смотри!
Марина выглянула в окно. На фоне белого, не тронутого уличной слякотью снега маячила черная точка. Кепка, куртка расстегнута, шарф волочится сзади, в руках букет роз, и лицо то и дело поднимается вверх, освещаемое светом из больничных окон.
— Эх, Сережа, Сережа, как вспомню его, долговязого, с ушами–плошками, там, на школьном дворе, удивляюсь, что так переменился. Твоя заслуга, Маришка! Умничка. Дай ты ему до себя дотронуться, а то сгорит весь, как свечка!.. Позову?
Марина кивнула…
… И снова летели с деревьев разноцветные листья. Марина собрала их в букет и теперь несла, прижимая к груди.
Агаша, нарядная, стояла в прихожей и встречала красавицу–гостью, а та как будто в юность свою вернулась, так всё вокруг было знакомо. Ничего в Агаше не изменилось, разве что еще добрее взгляд стал, да медленнее движения. И снова стояли в вазе кленовые листья, разнося по комнате свой легкий аромат, и смеялась счастливая Эля, прижимаясь к плечу мужа, Юрия. А Сережа, скромно сидя в уголке, всё никак не мог отвести взгляд от своей жены. Если бы Эля тогда не появилась в их жизни, думал он, все было бы по–другому… Да ничего бы не было! Хорошо, что есть среди людей такие маленькие феи, как эта Элька!..