Часть 2. Главный раввин всея Руси
Автор Игорь Шумейко
М-да-а. История вышла просто библейской поучительности. Или как у Томаса Манна в «Иосифе и его братьях». Или же как у нас говорят: «Судьба найдёт и за печкою».
— А родители Ваши... они по зову души сюда приехали?
— Отец — да. Он из Белоруссии, из маленького местечка... Сам сюда приехал, а все, кто там остались, все погибли. Братья, сёстры, отец, мать, племянники, племянницы. Большая семья, где-то около 50 человек. В 1939-м году мама ездила с папой туда к его родителям. Там очень хотели, чтобы они остались. Но мать с отцом как-то не решились, вернулись на Восток. Потому и остались живы...
Да, отец — по зову души, так сказать. В определённом смысле. А маму привезли. Тут такая история... Её родители, мои дедушка с бабушкой, когда поженились, уехали в Англию. Из Смоленска. Это ещё в самом начале прошлого века.... Жили в Англии, родили там девятерых детей, а после революции вернулись в Смоленск. Не знаю, как там на самом деле, но, судя по рассказам и мамы моей, и всех тетушек, дядюшек, жили они в Англии не очень хорошо. Но, наверное, всё-таки получше, чем когда вернулись в Смоленск. Да ещё вдобавок отец их бросил. Нашёл себе молодую... И осталась мать, бабушка моя, одна с девятью детьми. Старшему — лет пятнадцать-семнадцать. Вот она и завербовалась на Восток, приехала сюда со всем семейством. Бесплатно везли... Тут папа с ней, с мамой моей, и познакомился. В 1936-м году поженились. В 1937-м я родился.
Тогда ведь о государстве Израиль и в самых смелых мечтах не мечталось. И вдруг появляется возможность какое-то, как бы еврейское государство построить внутри Союза. Не такое, конечно, о каком написано в Библии. И строить его приехали в основном люди уже советского воспитания, большинство были коммунистами. Но они хотели сохранить что-то национальное, ехали семьями, везли с собой дедушек, бабушек. Которые ещё выросли в той традиции. Они для них и синагогу стали строить и построили. Когда она сгорела, после войны, эти старички собирались в частном доме...
Но для нас, молодых, всё это было малоинтересно. Да и родители старались нас от этого оградить. Мой отец, хотя и вырос в патриархальной семье, и знал очень многое, тем не менее, никаких таких разговоров по поводу религии не вёл. Во-первых, все эти аресты, расстрелы... Отец не был большим функционером, поэтому чаша эта его миновала. Но выводы какие-то он, видимо, сделал. И к тому дню, когда мы подросли и стали хоть чем-то интересоваться, он, естественно, уже понимал, что лучше бы нам держаться подальше от всех этих дел. Пионеры, комсомольцы. Как все...
Но сам он очень хорошо говорил на идише. И газету читал. С соседями, там у нас старики жили, общался. И мама говорила. Немного, но отец её подучил. И потом, когда нужно было скрыть от нас чего-нибудь, они между собой на этом языке разговаривали. А бабушка, когда мы ездили к ней в Хабаровск и там собирались сестры мамины, они говорили по-английски между собой.
Поэтому не от кого было узнавать какие-то традиции, язык...
Конечно, всё это изначально было мертворождённое. Изначально. Не могло в тех условиях иным быть. По многим причинам. Во-первых, сама идея не получила отклика, даже среди евреев. И после войны все, кто приехал с Украины, из Прибалтики, Белоруссии, все назад вернулись. Подавляющее большинство.
— А вас в Москву какой случай подтолкнул?
— Сначала сюда приехал мой друг. Он окончил хабаровский мединститут, отработал три года в области и уехал в Москву, устроился на «скорую помощь». Тогда на «скорую» врачей брали. По лимиту. И вот он меня стал долбить: Москва, только Москва, никакого Хабаровска, никаких других городов, жить стоит только в Москве! Год он меня так уговаривал.
Ну, естественно, я бывал до этого в Москве. Проездом, когда навещал родственников в Минске, в Вильнюсе. Кстати, они меня тоже уговаривали остаться. Устроиться, в принципе, было несложно. Инженер, холостяк, никаких особенных сложностей... Не поддался.
Но друг меня как-то напряг. Взял я за два года отпуск и поехал. Приехал. Хожу, ищу себе работу, читаю на заборах эти объявления. А специальность у меня ну просто ходовая. Звоню: «Я инженер-механик. Нужен?» — «Нужен, нужен!» Прихожу, даю паспорт. «Ты знаешь, — говорят, — чуть-чуть опоздал: до тебя пришёл человек, уже взяли». Или прямо: «Мы тебя возьмём, а ты завтра подашь документы на выезд — у нас неприятности». Не говорили: «Еврей? До свидания!» — но…
Единственное место, куда меня согласны были взять на работу, это автозавод имени Ленинского комсомола. Рабочим. Но после восьми лет инженерства отвык уже крутить гайки. Хотя, может быть, и надо было согласиться. Сейчас, глядишь, был бы уже каким-нибудь механиком. Но — не соблазнился...
А в Москве у меня ни родственников, ни знакомых. Жить негде. Один чемодан на Курском вокзале, другой — на Белорусском. Когда друг мой дежурит, отсыпаюсь у него на «скорой помощи». Когда не дежурит, спим вместе где-нибудь на вокзале, в аэропорту. Или в Серебряном бору, под лодкой. Случалось, какие-нибудь знакомые пустят переночевать. Раз больной один на дачу к себе повёз, неделю пожили.
И вот играем однажды в преферанс на пляже. А компания — несколько евреев. Перезнакомились. И тут один, фамилию сейчас не помню, такой шустрый очень парень, мне говорит: «А знаешь, в московской синагоге ребят учат — после институтов, после школы. И они дают на время учёбы прописку. Иди, поучись. Зацепишься, потом женишься на москвичке, получишь московскую прописку. И никаких проблем».
Вроде бы в шутку. А потом мои друзья эти новые, земляки, говорят: «А чего? Вариант хороший. Давай сходи, посмотри».
И пошёл я сюда, в синагогу. При ней школа религиозная. Учили таким чисто синогигальным специальностям. Скажем, шойхе, то есть специалист по убою скота, птицы. Чтец торы. Кантор — молиться перед амвоном. Диплом раввина не давали...
Там ректором был Лев Григорьевич Гурвич. Прекрасный человек, с очень интересной судьбой. Он и раввин Левин в 1917-м году закончили раввинскую семинарию. Получили дипломы, а тут — революция. И они, ни одного дня, естественно, не поработав, поехали в Днепропетровск, в какое-то заведение техническое. Поступили, окончили, стали работать в авиации. Всю жизнь проработали в авиации. Когда вышли на пенсию, Левина в Москву пригласили, раввином, а он, в свою очередь, пригласил этого Льва Григорьевича Гурвича. Ректором...
Ну, пришёл, говорю: «Такое дело, хочу учиться». А это 1972-й год, июль, наверное, месяц. И Лев Григорьевич открытым текстом мне, прямо: «Скажи честно, хочешь уехать? Если “да”, никаких разговоров. Потому что у нас неприятности из-за этого». И я ему также честно: «Хочу просто зацепиться в Москве». И рассказал всю свою историю.Он говорит: «Ладно, пиши заявление. Но больше — никому ни слова».
Написал заявление. Ну, очевидно, проверили меня. Тогда существовал такой совет по делам религий, они всё отслеживали. Но никаких отклонений в биографии не нашли. Обычный советский инженер, выпивоха. Это же не считалось большим таким минусом.
Короче, приняли меня. Через месяц оформили сторожем сюда же, по совместительству. То есть, фактически, разрешили здесь жить.
Утром открывал синагогу, вечером закрывал. И шёл спать. Шубу раздобыл какую-то. Постелю её на столе — и сплю. Вот такая жизнь... Денег нет, жилья нет, зато времени навалом. Что делать? Стал учиться. Потому что, с одной стороны, было очень интересно. Всё другое. Совершенно другой мир. О котором разве что у Шолома Алейхема читал. Думал, что всё это умерло. Оказывается, живо. И типажи совершенно шоломалейхемовские, один к одному. Как будто он с них списывал всё.
С другой стороны — Москва. Все музеи обошёл, до единого. По всем галереям, на все выставки, во все театры. Но всё один как-то. Неустроенность. Возраст уже не тот. Ну, думаю, надо жениться. Адресов и телефонов уже целая записная книжка. А в те годы каждую субботу возле синагоги собиралось несколько тысяч человек. Именно возле синагоги. Нечто вроде клуба. Все новости можно было узнать. Кто получил отказ, кому дали разрешение, кто получил письмо, кому позвонили. Естественно, знакомились. Знакомство — это было всё.
А поскольку я тут каждый день толкался, меня все знали. Подходят, сообщают: «Вот хорошая невеста... Вот хорошая невеста... Позвони». Ну, хорошие, положим, и так выходят замуж. А по телефону... Да и душа как-то уже не лежала жениться ради прописки.
Но не лежала и возвращаться. Как представлю, чем это закончится... Нет, думаю, надо устраиваться, жениться. Потому что никак не представлял себя хоть в каком-то качестве в синагоге. Даже сторожем.
И в это время приехал из Америки раввин. Артур Шнайер. В те годы, пускали буквально нескольких раввинов. Этот был «вхож». Он очень хорошие контакты имел с нашим послом тогдашним в Америке.
— Добрыниным?
— Да, Добрыниным. И он, действительно, был очень лояльный — в отличие от других. Не искал скандалов. Нормальный. Искренне желал помочь всей общине советской. Он и договорился — через Добрынина, через венгров — о том, чтобы послали отсюда пару человек учиться в Будапешт. Там была единственная на все соцстраны раввинская семинария.
Когда мы познакомились, он сказал, что на будущий год от нас поедут туда несколько человек. Из тех, кто лучше язык знает... Ну, я о Венгрии знал, естественно, только по футболу. Как и все, наверное, в Союзе. И тут такой шанс выпадает! Кто меня туда в качестве инженера пошлёт работать? Даже на Монголию рассчитывать не приходилось...
И я, естественно, приналег на учёбу. Немножко даже обогнал тех, кто там уже дольше меня учились. И когда раввин Шнайер приехал ещё раз, уже зимой, я попал в число кандидатов. Теперь дело было за нашим советом по делам религий.
В конце концов, отобрали троих. И меня в том числе. В августе 1973-го выехали в Будапешт. Но вдвоем — у одного что-то дома случилось дома.
Приехали, поселились в общежитии, стали ходить на занятия. Училось там, в семинарии, человек десять всего. Мы, двое, были первые зарубежные студенты. И специально для нас двоих, поскольку, естественно, венгерского мы не знали, организовали уроки на иврите. Занимались с нами отдельно.
И так получилось, что через год у моего напарника, будущего ленинградского раввина Ефима Левитиса, сильно заболела мама, и он уехал. Я остался один. Ну, ради меня одного занятия проводить... Хочешь — оставайся, хочешь — уезжай. Я остался. Но пришлось заняться венгерским.
Но мне немножко и повезло. Сначала я познакомился с русскими женщинами, которые вышли замуж за венгров, жили там. И работали в разных русскоязычных издательствах. И вот они мне стали давать работу: переводить статейки, вычитывать корректуры. А потом у меня и стимул появился к изучению венгерского языка...
В Будапеште до сих пор существует языковый клуб, туда все ходят, кто языки изучает. Там — столы, на каждом столе — флажок. Стоял и наш флаг, советский. Это значит, что здесь можно поговорить по-русски. Подойти, сесть и пообщаться с людьми. Тут мы и познакомились. Она не из России была, просто победила на всевенгерском конкурсе среди школьников по русскому языку. И хотела, наверное, попрактиковаться. Вот на этой почве мы и познакомились. Она меня стала учить венгерскому языку. А через четыре года мы поженились. В 1983-м году родился первый сын, в 1986-м — второй...
Проучился я в Будапеште почти семь лет. В Москву возвратился в 1980-м, в апреле. Уже с дипломом. Но меня тут никак и ни в каком качестве не хотели. Тем не менее, раввин Фишман, очень больной был человек, настоял на своём, добился, чтобы оставили меня его помощником.
Ещё повезло, что как раз в том году Олимпиада была. И нужно было кого-то от нас направить в Олимпийскую деревню, в культурно-религиозный центр. Вот меня и направили. Собственно ничего, никакой работы не было. Поскольку Московскую олимпиаду бойкотировали почти все. И я всю Олимпиаду просидел у телевизора.
Но зато потом — ни у кого уже никаких вопросов. Потому что, действительно, раввин Фишман только по праздникам появлялся. Ежедневной деятельности не вёл. Так что нравилось кому-то или нет, а я тут всё тянул. А когда Фишман умер, это случилось в 1983-м году, остался вместо него.
Был главным раввином Москвы, поскольку тогда не было никакого объединения в Союзе. А в 1989-м году, когда у нас организовался Всесоюзный совет, меня избрали главным раввином Союза. Правда, Союз через два года распался. Но в 1993-м году образовался Российский конгресс еврейских общин. На нём меня опять избрали главным раввином. С 2000 года существует параллельная структура, у них свой главный раввин.
— Догадываюсь, что это за структура... Хасиды?
— Хасиды. Такое направление в иудаизме. Суперортодоксальное. Не очень характерное для России. Хотя, как ни странно, возникло именно здесь, в России. Но сегодняшнее руководство, в том числе и главный раввин, это всё уже не российские люди. В основном, из Штатов. Совсем другая ментальность... Те общины, которые в наш конгресс входят, их не признают. А они — нас. В общем, всё, как во всем мире.
Мы вышли с Адольфом Соломоновичем из кабинета сделать несколько снимков в синагоге. Приёмная была забита. Удивлённые взгляды. Я глянул на часы: вместо одного часа, как планировалось, проговорили два сорок.
Вспомнил, что ещё хотел спросить о коньяке, даже некоторое подобие остроты на языке крутилось: «А дубы для бочек должны быть из лиственного леса или можно из… смешанного?» Но так и не спросил…
М-да-а. История вышла просто библейской поучительности. Или как у Томаса Манна в «Иосифе и его братьях». Или же как у нас говорят: «Судьба найдёт и за печкою».
Наш фотограф, поймавший кураж, переставлял покорного Адольфа Соломоновича по синагоге из угла в угол, точно шахматную фигуру.
Я тем временем оглядывал внутреннее убранство, сравнивал с нашими православными храмами. И вдруг, справа от кафедры, на подсвеченном витраже обнаружил «Молитву о благополучии правительства России».
— Адольф Соломонович, а можно ещё фото вот… на фоне её?
— Конечно, ведь я читаю эту молитву каждую субботу.