Страшно проводить ребенка сквозь испытания, которые иной раз не под силу и взрослому. Только сейчас увидел он бледное лицо сынишки, такое бледное, будто оно превозмогало страдание и болезнь, и вспомнил, что он всё время стряхивал землю с его головы и плеч.
Всё это продиктовало приказ — семью никуда со священной палубы Севастополя не увозить, а, если понадобится, умереть, сражаясь всем домом.
"День в день 80 лет назад"
КРАСНАЯ ЗВЕЗДА ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОРГАН НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР № 192 (5563) 15 августа 1943 г., воскресенье.
ВОИН
Недавно гвардии старшина Борис Мельник был награжден орденом «Красное Знамя», вторым орденом за Отечественную войну. «Красную Звезду» он заслужил еще в Севастополе. Впрочем, и вторым орденом он тоже награждался за подвиг, относящийся к дням севастопольской обороны. Но это был подвиг такого высокого душевного мужества, такого редчайшего самопожертвования, что будь до этого у Мельника не один, а все пять или шесть орденов, его неминуемо ожидала новая награда.
Это произошло в Севастополе, в последние дни его героической обороны. Немцы уже ворвались в город, овладели северной и южной бухтами и замыкали свой круг у херсонесского маяка, но на узкой полоске берега всё еще сражались последние севастопольцы.
По ночам к берегу подходили небольшие суденышки и вывозили остатки гарнизона и населения. Под неприятельским огнем суда грузились в течение нескольких минут и сейчас же уходили в море, а люди, оставшиеся на берегу, те, кого не успели забрать в этот рейс, продолжали отбивать наседающего противника в ожидании следующей партии перевозочных средств. Люди были утомлены до такой степени, что находились как бы по ту сторону чувств.
Не было на свете опасности, перед которой они остановились бы в нерешительности.
Они разводили костры, варили пищу, перевязывали товарищей и ходили в атаки точно во сне, не помня последовательности событий. Хмель дьявольской усталости сделал их малочувствительными ко всему происходящему, хотя надо сказать, что не в нем одном следует искать объяснения характера севастопольца.
Двести пятьдесят дней боев, бомбежек, бомбардировок, взрывов, пожаров, атак и контратак создали у людей свой особый строй души, свои нормы поведения, свои реакции на явления внешнего мира. Севастопольцы привыкли чувствовать себя победителями. Они и сейчас были победителями, на последней полоске берега. Севастопольцы и во сне знали, что на атаку надо отвечать контратакою, что пожар надо тушить, а на орудийный огонь отвечать орудийным огнем и что, когда охота поесть, так надо есть, потому что ожидать спокойного времени незачем — его не будет.
Батарея, на которой Борис Климентьевич Мельник служил старшиною электриков, еще работала, но уже был дан приказ всё приготовить к ее уничтожению.
Выполнив приказание, Мельник отпросился домой. Он служил в Севастополе с 1935 года и семья его — жена с одиннадцатилетним сыном — была при нем, в городе. Он не эвакуировал своих ни в начале осады, ни в разгар ее, потому что спокойнее, когда семья на глазах. Да и куда, думал Мельник, вывозить, еще, чего доброго, растеряешь и потом не скоро найдешь.
Мельник считал, что вдали от Севастополя семья будет больше о нем беспокоиться, чем здесь, когда каждую ночь можно было послать жене весточку о себе и получить ответ от нее.
Так и жили.
Слава восходила над городом, как северное сияние восходит над тундрой, преображая ее от края до края. Город рождал героев, которые сразу становились общенародными, национальными. На старых камнях 1854 и 1855 годов, среди бессмертных исторических воспоминаний, рождалась новая эпопея. К именам Корнилова, Нахимова, Кошки прибавлялись новые имена. Люди, носившие их, были не менее велики. Слава Севастополя живой ходила по окровавленным окопам, по размозженным улицам, и все были ею освещены, всех она пригревала, всех касалась.
Борис Климентьевич Мельник не раз бывал в рукопашных. Он уже пережил то упоение боем, когда человек находится точно во хмелю, когда для него не существует опасности, ему не до нее, он весь страстное вдохновение, не знающее страха и осторожности. О многих своих успехах Мельник узнавал от товарищей, потому что сам никогда не мог толком припомнить всех мелочей рукопашной.
Развалины Севастополя, который для черноморского моряка больше, чем родной дом, подсказывали ему решительную отвагу. Севастополь для черноморского моряка — корабль, пришвартованный к славе.
Вот всё это вместе взятое и продиктовало в свое время Мельнику приказ — семью никуда со священной палубы Севастополя не увозить, а, если понадобится, умереть, сражаясь всем домом.
И действительно, сражались семьёю. Жена его, вместе с другими героинями Севастополя, работала по возведению оборонительных рубежей. От матерей не отставали и дети. Так и шло.
Но сейчас наступили последние часы Севастополя.
Размозженный, израненный город входил в бессмертие, и всё живое должно было его оставить. И тогда только Мельник отпросился сбегать за женою и сыном. Они находились недалеко, в каменоломнях, но искал он их довольно долго. Земля ходила ходуном, пока он полз, отсиживался в еще дымящихся воронках, отлеживался в канавах и разыскивал своих под землею, в темных штольнях. В глазах у него рябило — он никого не узнавал. Пробовал позвать своих — отказал слух. То ли откликаются, то ли нет — не слышал. Наконец, сам не помнил, как наткнулся на сына, Мальчик обнял отца и заплакал — ему еще утром сказали, что с тридцать пятой батареи никто не вышел живым.
Мельник заторопился со своими к берегу, поближе к месту ночной посадки. Но «повел» это совсем не то слово, которым можно объяснить, как они передвигались.
Никак не скажешь о живом существе, что оно идет, если взбаламученный воздух подбрасывает его и роняет, влачит по земле и вбивает в нее, и засыпает сверху, и вновь обнажает, заставляя перебирать ногами в воздухе, как брошенного в воду щенка.
Опасность была так велика, что думать о ней не было времени. Думать можно было лишь об очередном шаге. Вся твердость характера свелась к тому, чтобы двигаться, двигаться вопреки всему.
В конце концов семья Мельников добралась к скалам у берега, там Мельник спустил жену и сына по канату к самому морю и, оставив их на попечение знакомого кока, побежал на свою батарею, которая всё еще работала, не замолкая.
И только сейчас, оставшись один, Мельник представил себе путь, проделанный с женою и мальчиком. Его передернуло от запоздалого страха.
Только сейчас увидел он бледное лицо сынишки, такое бледное, будто оно превозмогало страдание и болезнь, и вспомнил, что он всё время стряхивал землю с его головы и плеч. И только сейчас осознал, точно глаза его, прежде чем что-нибудь увидеть, долго проявляли изображение в глубинах мозга, только сейчас увидел он раскаленный, шипящий в сухой траве осколок, в десяти сантиметрах от головы мальчика, и почувствовал запах паленой кожи. Но никак не мог вспомнить, горел ли сын. Ему стало страшно.
Он отмахнулся от этих не то воспоминаний, не то переживаний — кто их знает; как назвать эти замедленные впечатления, от которых щекотало весь позвоночник. Страшно проводить ребенка сквозь испытания, которые иной раз не под силу и взрослому.
Каждый знает, что такое единственный сын. И вот Мельник должен был вести сына под огнем всей немецкой орды, наседающей на последний клочок берега у херсонесского маяка. Всё, что 250 дней штурмовало крепость, штурмовало сейчас его сына.
Мельник много раз видел смерть — он знал, что мог донести от сына кусок ноги, палец, пустой рукав курточки. И как ему сейчас стал дорог и мил этот маленький мужчина, большевичок в душе, худой, бледный, а все-таки твердый, ни разу не заплакавший. И было приятно видеть, что курточка его по-флотски подтянута и что он хозяйственно сжал в ручонках свои узелок и не бросил его в пути. Было жаль и жену, но та — взрослый человек, жена моряка, севастопольская гражданка, и Мельник считал, что она обязана выдержать все трудности... Придя на батарею, Мельник успокоился: сейчас семья у самого среза берега на попечении знакомого человека, так что лучше и не придумаешь.
С темнотой ожидались сторожевые катера и морские охотники, и Мельник был спокоен за своих — успеют погрузиться, даже если не будет его самого.
Июльский день — как уж потом, на Большой земле, вспомнил он — медленно приближался к закату. Солнце ползло по небу, как подбитый танк. Вечер не приближался не потому, что было еще рано, а только потому, что как бы испортился к дьяволу весь механизм дня.
Это был последний день Севастополя.
Как и люди, день ни за что не хотел сдаваться. И немцы, боясь его, медлили. Они ждали ночи. Но как ни осторожно шли дни, а идти им осталось уже совсем немного.
Наши тоже поджидали ночи. Одна темнота могла прикрыть их на то недолгое время, что требовалось для погрузки. Корабли были близко. Они тоже ждали сумерек, чтобы проскочить к берегу. И тогда день склонился, как раненый часовой, и прикрыл собою героев.
Мельник отходил с батареи одним из последних и торопился. Вот-вот должен был последовать взрыв ее материальной части.
На выходе, у крайнего орудия, он услышал стон. По слуху добрался до стонущего. Ощупал... Перед ним лежал тяжело контуженный командир. Что с ним делать? Подождать, пока он придет в себя, не было времени, а оставить... Война — это война, она не бывает без жертв. Оставить можно бы. Всё равно у командира отнялись руки и ноги, какой он вояка, да и жилец, видно, плохой. Оставить можно бы.
Сейчас важно было уйти тем, кто цел, кто еще сможет сражаться. Оставить, конечно, можно бы. Тем более, что времени в обрез, а у моря ждут жена и сынишка.
Мельник глянул в море — корабли приближались. Тогда он расстегнул и сбросил с себя портупею, взвалил командира на спину, привязал его туловище к своему ремнями портупеи, скрестил руки контуженного у себя на шее и, прижав их подбородком, чтоб не выскакивали, побежал с ношей к берегу. На нем кроме автомата и четырех гранат висел еще противогаз, но он не чувствовал никакой тяжести. Сейчас существовали в мире другие законы выносливости, чем раньше. Хотя бежать было не особенно далеко, но Мельник изо всех сил торопился, ему надо было успеть погрузить контуженного и разыскать и тоже погрузить свою семью.
Он торопился изо всех сил, боясь, что сделать два дела будет невероятно трудно. Надо либо бросить командира и бежать за своими, либо спасать командира, а жену и сына поручить счастливому случаю.
Редко бывает в человеческой жизни такое трудное испытание. Но сейчас, когда контуженный командир бессильно лежал на могучих плечах Мельника, вместе с его почти неживым телом на плечах батарейца лежал долг, тяжелый и доблестный долг военного моряка, предписывающий беречь командира больше себя. И Мельник не мог сбросить со своих плеч этот долг, не мог опустить на землю контуженного лейтенанта. Он нес на себе славу Севастополя, ее окровавленное, но гордое знамя, а не чье-то бессильное тело, которое можно было — не оглядываясь — сбросить с себя. Мельник добежал до отвесной скалы. От нее к берегу был опущен канат в двенадцать метров длиною. Прижав к груди подбородок, так, что хрустнули под ним пальцы контуженного, Мельник спустился на руках по канату. Погрузка катера уже началась. Немцы осатанело били по месту посадки. Каждый знал, что дело в секундах. Мельник успел вскочить на причал, ухватился за борт катера и с ходу перевалился через него со своею ношей, чувствуя телом дрожь работающего винта. Отошли! ...Очнулся в открытом море. Зарево Севастополя высоко стояло в небе, как заря.
На священной земле Севастополя было тихо, мертво. Устроив в кубрике спасенного командира, Мельник стал расспрашивать у ребят, сколько катеров подошло и погрузилось и не видел ли кто женщину с одиннадцатилетним мальчиком.
Никто толком не знал, был ли то первый катер или последний, и никто не запомнил женщины с сыном. Неизвестность успокоила Мельника. Она давала смутные надежды, что семья, может быть, погрузилась на другой, ранее отваливший катер, пока он спускался со скалы по канату. Катеров, помнил он, сразу подошло несколько, а жена с сыном стояли у самого берега, рядом с коком. Думая о своих, он простоял у борта почти до рассвета. Начинался первый день вдали от священных холмов Севастополя.
Тут Мельник столкнулся со знакомим коком, тем самым, заботам которого он поручил семью.
— Где мои?
— Потерял я твоих. Народу много. Отстали они от меня, кричу — не слышат.
— Отставить! — прервал его Мельник, уже зная всем своим существом, что семья его осталась в Севастополе.
Плакал ли он тогда, не помнит. На несколько дней сохранилась лишь боль и вялость в глазах. Худенькое личико сына неотступно стояло перед ними Больше суток простоял Мельник на юте катера, глядя в ту сторону моря, где за скрывшимся заревом умирал или уже умер его сын.
Добравшись до Большой земли, он скоро оказался в артиллерийском дивизионе гвардии майора Матушенко, севастопольского храбреца и любимца.
— Мы еще с тобой повоюем, Мельник, — сказал тот. — Надо за Севастополь рассчитаться.
— Точно, товарищ майор, счеты есть, — ответил Мельник, ничего не сказав о сыне.
И если бы контуженный лейтенант не поправился и не доложил о подвиге Мельника, быть может, и сейчас никто бы не знал, чего стоил ему Севастополь. (Петр ПАВЛЕНКО)
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1943 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.
