Сегодня мы вспоминаем выдающегося актера из плеяды «второго поколения» мхатовцев: 13 сентября исполнилось 125 лет со дня рождения народного артиста СССР Марка Исааковича Прудкина (1898 – 1994).
Как это иногда случается у больших артистов, его театральная судьба делится как бы на две части. В первой, совпавшей с молодостью, он – актер на амплуа героя-любовника или на комедийные роли: блестящий, легкий, эффектный. Во второй же, зрелой жизни, произошло то, что театральный критик Александр Свободин назвал «укрупнением души», когда перед публикой предстал иной Прудкин: глубокий, мудрый, психологичный. Марк Исаакович прожил почти век, 96 лет – так что в обоих своих ипостасях он успел проявить себя в полной мере.
Марк Прудкин родился в Клину: дом, где жила его семья, находился неподалеку от дома Петра Чайковского. В семье любили музыку (мама Марка была профессиональным музыкантом), и Марк одно время даже мечтал стать оперным певцом. Учась в реальном училище, играл в любительских спектаклях. В 18 лет поехал в Москву и прошел отбор в Художественный театр, был принят на должность «сотрудника». После революции поступил в школу при Второй студии МХАТ. В спектакле Второй студии по «Разбойникам» Шиллера он выходил в роли Карла Моора, в связи с чем заслужил похвалу рецензентов:
«Карла Моора привычно играют так называемые могикане с рычанием, одышкой, втягиванием головы в плечи, мотанием головой и прочими конечностями. Прудкин молодой, настоящий Моор с широким темпераментом и свежестью, крепкий, настоящий актер, не заласканный аплодисментами ценителей старых академических традиций».
В 1924 году вместе со своими коллегами по Второй студии Прудкин был принят в труппу МХАТа. В то время там возобновляли «Горе от ума», решив отдать роли молодых героев только что пришедшим артистам. На роль Чацкого назначили двоих: Юрия Завадского и Марка Прудкина. Впрочем, его Чацкий особенно не прозвучал – настоящий успех пришел к актеру в 1926 году, когда состоялась премьера спектакля «Дни Турбиных» по пьесе Михаила Булгакова. Блестящий, щеголеватый влюбленный адъютант Шервинский стал одним из событий этой постановки. Уже в следующем, 1927, году в статье «Молодняк МХАТ Первого» критик Самуил Марголин так охарактеризовал Прудкина: «Он всегда обдает зрителя буйным темпераментом, непосредственностью, юмором, а его образы кажутся забияками, “бретерами”. Больше кого бы то из молодежи МХАТ этот актер подошел к современности».
Действительно, Прудкина остро интересовала современность, он был из тех, кто активно пытался продвинуть новую драматургию и новую режиссуру на сцену МХАТа. В конце 1920-х годов в Художественном театре была организована так называемая молодая «шестерка» для управления театром, куда вошли Николай Баталов, Юрий Завадский, Павел Марков, Марк Прудкин, Илья Судаков и Николай Хмелев. Они выступали за современный репертуар, за постановки для массового зрителя. Завадский, впрочем, скоро покинул МХАТ, но пятеро остались. Борьба инициативной «пятерки» со «стариками», их попытки утвердить свое видение искусства во многом нашли отражение в «Театральном романе» Булгакова.
Вот как вспоминал об этом периоде жизни театра и конкретно о Марке Прудкине легендарный завлит МХАТа, критик Павел Марков:
«Марк Исаакович Прудкин был в нашей “пятерке” наиболее ветреным молодым человеком. Он был типичен в своих по-актерски быстрых эмоциональных реакциях и стремительно менявшихся настроениях. Он был очень близок к труппе и на другой день после какого-нибудь очередного нашего решения, поговорив с кем-либо в театре, мог прийти и доказывать нам неразумность принятых мер с таким темпераментом, что мы его заслушивались. Он был своеобразной лакмусовой бумажкой, отражавшей все колебания труппы. Великолепный комедийный характерный актер, он из-за отсутствия в труппе героя-любовника предпочел это амплуа, но его актерская сущность глубже всего обнаружилась уже в поздние годы в Федоре Павловиче в “Братьях Карамазовых”».
В 1920-30-е годы Прудкин играл Незеласова в «Бронепоезде 14-69», Кастальского в «Страхе», его ввели на роль Фигаро. В «Анне Карениной» 1937 года он был роковым Вронским, в «Последней жертве» 1944-го – легкомысленным Дульчиным. Исподволь прорастала его вторая актерская жизнь.
«Старые московские театралы стали говорить: с Прудкиным происходит неизъяснимое – чем старше он становится, тем лучше играет!» – так писал о внутреннем пути артиста Александр Свободин.
Марку Исааковичу было за шестьдесят, когда всех поразило его исполнение роли Федора Карамазова во мхатовском спектакле «Братья Карамазовы». Это был подлинный герой Достоевского, сыгранный глубоко, подробно, виртуозно. Через восемь лет Марк Исаакович снялся в роли того же героя в фильме Ивана Пырьева. Удивительно, но то было, по сути, его первое появление на киноэкране, прежде Прудкин мелькнул лишь в паре эпизодов в фильмах 1920-х годов, то есть за сорок лет до этого! Не снимался Прудкин уж конечно не потому, что его не звали. Наверняка звали. Просто не в его правилах было изменять театру.
Марк Исаакович вообще был человеком правил, ощущал некий высший установленный порядок. Однажды в интервью произнес такую мудрую сентенцию: «Я всегда считал, что в природе театра, воплощенной в его организации, есть такие нормы, которые безнаказанно нарушать нельзя. Иначе театр поползет как горный сель. Сперва медленно, незаметно, а потом – обвал!»
Хмелик в «Соло для часов с боем» Анатолия Васильева и Олега Ефремова, Шабельский в «Иванове» Олега Ефремова, князь Абрезков в «Живом трупе» Анатолия Эфроса – на персонажах Марка Прудкина 1970-80-х годов лежал отсвет мудрости и печали, нежности и раздумий. Казалось, его энергия не иссякает. Анатолий Эфрос, рассказывая о репетициях «Живого трупа», восхищался работой со старейшинами МХАТа – с Марком Исааковичем, с Ангелиной Иосифовной Степановой:
«Старыми их никак не назовешь. Такое у них воспитание, такая закалка, что эти люди не могут быть старыми. В работе они дисциплинированны, понятливы, немногословны. Очаровательны. Однажды я попросил Степанову и Прудкина высказать свое мнение по поводу одной из сцен “Живого трупа”. Потом предложил свое решение. Их реакция была поразительна. Оба, внимательно выслушав меня, секунду молчали, а потом, не сговариваясь, засмеялись. Этот смех лучше всяких слов означал, что они меня поняли. Затем не последовало ни одного лишнего вопроса. Мастерство их такое, что раз они поняли и согласились, значит, сделают. Это было чуть ли не первое наше знакомство. С тех пор я с нетерпением жду прихода этих людей на каждую свою репетицию. Любопытные, неуставшие глаза, ясный ум».
Фото из фондов Музея МХАТ