Из "Записок" Ильи Васильевича Селиванова
Это было, если не ошибаюсь, в 1836 или 1837 году. Я служил тогда в Московском горном правлении, где начальником или берг-инспектором был Фавст Петрович Макеровский. Спустя какие-нибудь сутки после отъезда в Петербург министра финансов графа Е. Ф. Канкрина, всегда останавливавшегося, когда он приезжал в Москву у Макеровского, в горном правлении на Моховой, берг-инспектор вышел из своей квартиры в канцелярии горного правления, где я занимался, и позвал меня в себе.
- Я хочу дать вам поручение, - сказал, он.
- С удовольствием его исполню, ваше превосходительство, - отвечал я.
- Граф Егор Францевич, уезжая вчера из Москвы, поручил мне разослать или развезти вот эти монеты всем почетным лицам города. Наденьте завтра мундир и развезите эти монеты, вот по этому списку.
При этом он положил мне в руку 10 или 12 серебряных монет и список лиц, которым я должен был развезти их.
Монеты были серебряные, величиной в пятикопеечную медную монету или даже несколько больше. Цена ее определялась, кажется, в полтора рубля серебром. По одной стороне были поясные изображения императора Николая, императрицы и всех августейших детей, фигур 8, расположенных кругом; а на другой стороне, кажется, двуглавый орел.
О том, как развез их и кому, я расскажу после, теперь же считаю нужным сказать несколько слов о графе Е. Ф. Канкрине, министре финансов, которого, вследствие того, что он останавливался в горном правлении, куда я по службе ходил каждый день, хотя и не принадлежал еще к семейству Макеровских, видел часто.
Я сказал выше, что граф, когда приезжая в Москву, всегда останавливался в квартире Макеровского, которого он, а особенно графиня (Екатерина Захаровна), рожденная Муравьева (сестра декабриста Артамона Муравьева), очень любила, может быть отчасти потому, что графиня была скуповата, а Макеровский страстно желал угодить ей.
Приезжая в Москву, и граф и графиня делались как бы "семейными" Макеровского: обедали вместе, вместе пили чай и проч. Простота, с какой вел себя граф Канкрин, была просто удивительна. Когда он уставал заниматься (а занимался он чуть ни целый день), он надевал шинель в рукава (он ходил в военном костюме), подпоясывался носовым платком и шел или в сад, или осматривал строения.
В столовой в доме Макеровского происходили иногда сцены, имеющие государственное значение, и которых мне иногда случалось быть свидетелем, как дежурному. Было время то время, когда монетная единица, бывшая прежде в виде ассигнационного рубля, превратилась в рубль серебряный. Красненькая, 10-ти-рублевая бумажка, стоила 12 рублей серебряной монетой, курс бумажек беспрестанно менялся, что в торговле производило большие затруднения.
Пришла к графу депутация от купечества, с просьбой установить неизменный и единообразный курс денег.
Выслушав их очень внимательно; он отвечал:
- Я, батушка, тут ничего не могу сделать! Деньги - товар.
А вскоре после этого установлена была монетная единица в рубль серебром, и определены были отношения бумажного рубля, его частей, к золотому и серебряному рублю.
Другой раз мне случилось слышать, как он, в присутствии начальников частей, состоящих в его ведомстве: председателя казенной палаты, начальника таможни, управляющего конторой государственного банка и членов этих мест, сказал одному из директоров департамента министерства финансов;
- Вы, батушка, государственный вор!
Граф Канкрин был добродушнейший из людей. Надо было видеть, как обращался он, например, с Кранихфельдом (Александр Иванович), кажется правителем его канцелярии. Никто бы не поверил, что Канкрин - министр финансов, а Кранихфельд - его подчиненный, все сказали бы, что это два старые студента-товарища, которые никогда не расставались, и так привыкли друг к другу, что всякое подобие каких бы то ни было церемоний между ними никогда не существовало.
С носогрейкой в зубах, или Канкрин шел в комнату к Кранихфельду, вечером, после ужина, перед тем, как ложиться спать, садился к нему на кровать и беседа шла далеко за полночь; или Кранихфельд шел в комнату к графу со своей носогрейкой, чуть не в одном белье, потому что ни у того, ни у другого ничего схожего с халатом даже и в помине не было.
Граф Канкрин был чрезвычайно чуток и внимателен ко всему, что могло навести его на мысли улучшения по всем отраслям государственного хозяйства. Он был чрезвычайно экономен, или, пожалуй, даже скуп на государственные деньги.
По распоряжению его в горном правлении хранилось 800 тысяч рублей, не знаю откуда-то поступивших. Хотя они хранились в кладовой и при железной двери этой кладовой стоял часовой, но, тем не менее, хранение и ответственность за такую большую сумму, беспокоили Макеровского, и он однажды за обедом стал просить графа взять от него эти деньги и отослать в казначейство.
- Нет, батушка, - отвечал он; - об этих деньгах позабыли, а между тем как понадобятся деньги на военное министерство и государь скажет: - Канкрин! Давай денег! А они у меня и есть. Пусть пока у вас полежат.
Когда министр бывал в Москве, у него по очереди бывали на дежурстве чиновники горного правления. В одно из таких дежурств случилось быть Н. С. Селивановскому, сыну известного типографщика из крестьян села Деднова Семёна Иоанникиевича Селивановского.
Как дежурный, Селивановский сидел в зале, когда вдруг, неожиданно, вышел граф, и спросил его: "Умеет ли он сделать пакет"? Тот, разумеется, отвечал утвердительно.
Пока пакет этот делался, граф спросил его: "Кто он такой"? и когда Селивановский объяснил ему, что он сын типографщика, Канкрин стал его расспрашивать о типографском деле, и Селивановский, как малый смышленый, объяснил ему, что типографское дело очень выгодное, и что оно могло бы быть еще выгоднее, если бы не разоряли их типографские чернила, материал для которых они обязаны выписывать из-за границы и платить очень дорого, так как пошлина на них очень высока.
Этот случайный разговор не прошел бесследно. При первом тарифе, пошлина на предметы для типографских чернил была уменьшена или даже уничтожена вовсе.
Обращаюсь теперь к рассказу о монете. Облекшись в горный мундир, надо сказать очень красивый, военного покроя, синий с черным бархатным воротником и с богатым золотым шитьем на воротнике и рукавах, я отправился.
Конечно, прежде всего, поехал я к генерал-губернатору, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, так как он первый стоял в списке. Когда я подъехал к генерал-губернаторскому дому, швейцар, услыхав, что я желаю видеть князя, очень бесцеремонно захлопнул мне дверь, чуть не под носом, и очень категорически объявил, что сегодня не приёмный день, и что князя видеть нельзя.
Тогда я объявил, что приехал от имени министра финансов. Нужно было видеть какое магическое действие произвело это имя. Двери распахнулись настежь; послышалось несколько звонков, и меня ввели в приемную, всем москвичам вероятно известную, угольную комнату перед кабинетом. При моем появлении князь встал из-за стола, за которым сидел, и по-русски спросил, "что мне угодно"?
Этот вопрос и последовавший затем, хотя и короткий разговор по-русски, должен служить опровержением тем господам, которые утверждали, что князь не умеет говорить по-русски. Напротив, он не только говорил, но и хорошо говорил; даже акцента, какой бывает у иностранцев, я у него не заметил.
Одет он был в светло-синий шелковый халат. Когда я подал ему одну из монет, он ласково и приветливо отвечал: - Поблагодарите графа Канкрина, что он вспомнил обо мне.
Не лишним считаю сказать несколько слов о наружности князя Д. В. Голицына. Не смотря на свои 60 слишком лет, это был чрезвычайно красивый господин: высок ростом, волосы с сединою, простота, изящество во всех движениях, прирожденная приветливость, возвышенная конечно воспитанием и пребыванием при дворе; что-то необыкновенно изящное, располагающее к себе, пожалуй, даже симпатичное.
Вот каким показался мне князь Голицын, - любимец москвичей, которых конечно он обворожил своей манерой обращения так, что ни у кого не было духу осуждать его за "кой-какие неважные грешки, даже слишком явные", которых конечно, никогда не простили бы другому.
Другой мой визит был к графу Петру Александровичу Толстому, жившему в своем доме в переулке на Тверской. Когда я вошел к нему, он лежал на кушетке, покрытой желтым штофом. Поклонившись, я остановился у двери, ожидая вопроса; он подозвал меня к себе следующими словами:
- Виноват, брат, что не встаю. Проклятые раны не дают встать. Подойди сюда и скажи, что тебе нужно?
- Я приехал, ваше сиятельство, по поручению графа Егора Францевича Канкрина доставить вам монету, которая предположена к обращению.
- Дай, дай посмотреть.
Долго смотрел он на монету, когда я подал ее ему, и спросил:
- А граф уехал?
- Уехал вчера, ваше сиятельство.
- Ты кто ж такой?
- Я чиновник горного правления, ваше сиятельство.
- Как твоя фамилия?
Я себя назвал.
- А по состоянию кто ты?
- Дворянин, мой отец помещик Рязанской губернии.
- Доволен ты своей службой?
- Доволен, ваше сиятельство.
- А если недоволен, и хотел бы переменить ее, скажи, я готов помочь тебе. Тоже есть кой-какое знакомство.
Такого простодушия, такой искренности, я не видал никогда ни в ком из людей, высокопоставленных, кроме разве графа Сергея Григорьевича Строганова, у которого и прислуга была так настроена, что поневоле приводило на память известную французскую пословицу: "каков господин, таков и слуга", тогда как у других высокопоставленных господ, прислуга так важна, что к ней и подступу нет... так что надо чуть не подкупать ее, чтоб она о вас доложила.
После того, как я имел честь сделаться известным графу Строганову в Москве, я считал непременной обязанностью, бывая в Петербурге, приходить на поклонение к графу. В один из таких приездов, подъехав к подъезду дома графа у Полицейского моста, я спросил у швейцара, можно ли видеть графа?
Он отвечал коротко: - Ступайте! и указал мне на лестницу.
- Я попросил бы предварительно доложить графу: угодно ли будет ему принять меня.
- Ступайте, говорят вам, - отвечал швейцар даже с некоторой досадой, как будто бы даже просьба моя заключала в себе что-то оскорбительное.
Только при подобных словах простого швейцара, можно понять, почему 12-го января изо всех концов России шлют графу Строганову бывшие московские студенты поздравительные телеграммы, как бывшему попечителю Московского учебного округа, не смотря на то, что он выбыл из попечителей более 20 лет, и что им в нем нет теперь никакой надобности.
Третий визит мой к графу Гудовичу (Андрей Иванович?), тут же на Тверской. Прием его был совершенная противоположность тому, что я видел у графа Толстого.
Меня приняли с холодно, с уничтожающей вежливостью, не позволявшей сомневаться, что хозяин "помнит", какая неизмеримая пропасть разделяет меня, молодого человека, от высокого сановника, удостоившего говорить со мною.
Из "Записок" Федора Антоновича Рейнбота
Озабочиваясь определением меня на службу, покойный отец мой (Антон фон Рейнбот) обратился (взяв меня с собою) к графу Канкрину (Егор Францевич), и передал ему письмо от статс-секретаря Вилламова (Григория Ивановича), в котором последний, с разрешения вдовствующей императрицы Марии Федоровны, ходатайствовал об определении меня на службу в министерстве финансов. Прочитав письмо, министр обратился к моему отцу со словами:
- Да, молодые люди имеют понятие о солнце, но забывают, что и луна имеет свое значение. Сына вашего я определю.
Я был определен (1827 г.) в особенную канцелярию по кредитной части; в мае 1829 года меня перевели, по приказанию министра, в его "секретную канцелярию", о существовании которой я не знал. Как во время службы в кредитной, так в числясь канцелярским чиновником в секретной канцелярии, я был в числе дежурных чиновников при министре.
Проходя однажды через дежурную комнату, министр не оставил без одобрительного внимания мое занятие: я читал книгу "Наука о государственных финансах" Якоба; другой раз читал я поэму "Карелия, или заточение Марфы Иоанновны Романовой" (Ф. Н. Глинка), он взял книгу и возвратил, потом с разными пометками; книга моя кем-то была зачитана.
Два или три лета министр жил в здании Лесного Института, куда и я приходил из деревни Гражданки (где жил у моего отца). Однажды, позвав меня, дежурного, (звонком в два удара; для камердинера был один удар), министр дал мне немецкую и французскую книгу и пригласил читать; прослушав некоторое время, он мне сказал: - Я не сомневаюсь, что читать вы умеете, - но читать вслух - это разница.
На другой день я был назначен штатным читающим чиновником, 3 раза в неделю после обеда (за его обеденным столом; он это непременно требовал), иногда до поздней ночи. Отпуская меня однажды (в конце августа) из Лесного института во 2-м часу пополуночи, он мне подарил, как бы для защиты в случае опасности, при проходе лесом до деревни Гражданки, палку из срубленной им самим в лесу сосны, с вырезанной на верхнем конце собачьей мордой, собственноручной работы; в другие раза давал провожатого.
Жил граф Канкрин также в летнем дворце Петра I. Случилось мне, во время одной из его прогулок по Летнему саду, с ним встретиться, но уже на таком близком расстоянии, что я не мог своротить в сторону; между тем мне это следовало сделать, так как я, быв в виц-мундире, имел на голове какой- то зеленый складной картуз.
По возвращении с прогулки граф застал меня в комнате перед его кабинетом; проходя мимо меня, он проговорил: - Такие шапки носят только мастеровые. После этого мне оставалось только удалиться, что я и сделал; но граф велел меня воротить и встретил уже с обыкновенным неоценимым приветом. На вопрос его, чего я желаю, я дал ответ в виде записки, в которой просил о выдаче мне денежного пособия; просьба моя была, как и всегда, удовлетворена.
Перенесусь теперь в дом министра финансов.
Граф передал в секретную канцелярию сочинение немецкого учёного Гермбштедта "Начертание технологии". Заглянул я раз, другой в эту, для меня, как воспитанника бывшего пансиона Царскосельского лицея, "terra incognita", я все-таки, немедля нисколько, приступил к выполнению родившейся у меня мысли: перевести эту книгу на русский язык. Одолев, усидчивой работой, часть труда, я решился сказать графу о моем занятии.
- Это хорошее дело; вы переведите, а я вам дам деньги на напечатание, - вот что сказал граф, просмотрев мою рукопись. Можно ли было ожидать такой сочувственный привет случайному занятию? Да, можно, потому что это был граф Канкрин.
Через год перевод был окончен; напечатан за казенный счет, всё издание мне было подарено, и из этого подарка, куплено 100 экз. (2000 р.), по приказанию министра, для учебных заведений министерства финансов.
Не довольствуясь этим, незабвенный мой благодетель представил экземпляр моего перевода государыне императрице Александре Федоровне, и я получил перстень, осыпанный алмазами; другой экземпляр великой княгине Елене Павловны, и я получил золотую табакерку.
Впоследствии граф поручал мне переводить другие разные технические сочинения с немецкого языка на русский, и ни одна работа не была им оставляема без щедрого вознаграждения. Затрудняясь, при переводе одного сочинения, в приискании технических слов на русском языке (ведь технических лексиконов тогда вовсе не было), я сказал об этом графу:
- А вы выпишите немецкие слова, а я вам переведу на русский, - был его ответ (до сих пор хранится у меня, как само собою разумеется, сделанная мною выписка с написанными графом, собственноручно, переводными словами).
Тяжело для меня воспоминание о следующем эпизоде во время моей службы. Но доброе сердце графа руководило им, а потому я только "упоминаю" об этом эпизоде. Кроме меня был определён в секретную канцелярию Владимир Григорьевич Бенедиктов (известный своими стихотворениями), который, по почти ежедневным занятиям в кабинете у графа, занимал место секретаря; под его диктовку он писал разные секретные бумаги и даже наброски лекций (по науке о финансах и политической экономии), которые граф читал Наследнику Цесаревичу (Александр Николаевич).
Я "завидовал" Бенедиктову; мне хотелось быть при графе не только каждый день, но даже целый день. В январе 1839 года я получил, неожиданно, письмо от Бенедиктова, в котором он меня уведомлял, что получил в мае месяце отпуск и что граф намерен назначить меня на его место; но чтобы я сохранил это в тайне.
Чувства, которые возбудило во мне это "дорогое письмо", возобновились во мне и теперь, когда я пишу эти строки... Наконец, наступил месяц май. Накануне дня моей первой очереди я тяжко заболел. Во время болезни меня предупредил один из сослуживцев, что мои дела "не хорошо стоят" (как он писал мне).
Едва поправившись (через 3 недели), я явился на дачу (близ Каменноостровского моста), куда граф переехал (там была и для меня квартира). Проходя через дежурную комнату, граф мне сказал: - Для чтения я уже имею чиновника, что касается дежурств, Княжевич (тогда директор общей канцелярии) вам скажет.
Я явился на другой день; граф был в городе; по возвращении, пройдя через дежурную комнату, он выразил сильное неудовольствие, по одному случаю, против Княжевича и затем, увидев меня, сказал: - Сегодня вы, господин Рейнбот, могли бы и не приходить.
Как эти слова на меня подействовали, поймет каждый, обративший внимание на всё вышеописанное. Недолго, к счастью, пришлось мне отыскивать загадочную причину этой внезапной перемены графа в отношении меня; она оказалась вынужденной; в действительности же он не лишил меня своего неоценимого, ничем незаслуженного расположения.
Через неделю после этого перелома в моем положении, открылась вакансия члена комитета в технологическом институте. Директор департамента мануфактур представил графу список чиновников для особых поручений, для выбора на помянутую вакансию; граф, назначая меня, сказал, как передал мне директор (Я. А. Дружинин): - Я давно хотел туда определить кого-нибудь "из моих".
При вступлении моем (в 1841 году) в брак, он исходатайствовал мне всемилостивейшее денежное пособие, без моей о том просьбы и без чьего-либо ходатайства.
В то время бывал, во вторник на 1-й недели великого поста, маскарад для не православных; маскарад этот посещал и граф; я никогда там не бывал, но мне хотелось представить графу мою жену, и мы посетили с ней Большой театр; при встрече с нами, граф остановился и любовно приветствовал, но не упустил сделать мне замечание, что, "так как жена моя православного вероисповедания, то мне не следовало быть с нею, в этот вечер, в маскараде".
За два года до своей кончины, граф, отправляясь в отпуск, заграницу, передал своему товарищу Федору Павловичу Вронченко список немногих чиновников, в числе которых и я находился, для назначения их на штатные места в образовавшейся тогда экспедиции депозитных билетов, и сказал при том: "не забудьте моих".
От предложенного мне места я отказался. На переданный Ф. П. Вронченко ответ, он сказал: - Ну, по крайней мере, не скажет, что "царь жалует, а псарь не жалует".
В фельетоне одной газеты о графе Канкрине, было упомянуто, что граф не считал пишущих стихи людьми, способными на что-либо дельное и серьезное; между тем в его канцелярии по секретной части служили два поэта: Бенедиктов и Гернет (Жуковский), а в общей канцелярии: Кукольник (Нестор Васильевич) и Деларю (Михаил Данилович); князь Вяземский (Петр Андреевич) служил также в одном из его департаментов.
Экземпляр стихотворений Бенедиктова граф представил государю (Николай Павлович), и Бенедиктов получил за них денежную награду.
Однажды, когда было уже за полночь, граф, написав и запечатав сам какую-то нужную бумагу, позвал (звонком) дежурного чиновника (Кукольника); тот не явился; тогда граф сошел по внутренней лестнице в дежурную комнату; Кукольник спал сладким сном в мягком вольтере; чтобы его не разбудить, граф прошел к себе в кабинет через комнату своего камердинера.
На другой день граф, зная о таланте и способностях Кукольника вообще, сказал Александру Максимовичу Княжевичу (директору канцелярии), чтобы он освободил Кукольника, как способного человека, от дежурства, где ему приходится только запечатывать или распечатывать пакеты, и употреблять его на другие занятия.
По ходатайству графа Канкрина, знаменитый поэт наш А. С. Пушкин получил всемилостивейшее пособие в 10000 рублей.
Замечательна также степень или сила бодрствования умственных способностей графа: если читающий (разумеется, какую-либо повесть и т. п.), заметив, что граф как бы задремал, прекращал чтение, и потом опять продолжал, повторяя, на всякий случай, хотя бы несколько строк, уже прочтенных, то всегда приходилось услышать слова: - Это вы уже читали.
Несколько слов о следующем факте послужат объяснением тем, кто обвиняет графа в падении ценности вашего ассигнационного рубля.
- Государь это хочет, возьмите лист бумаги, я вам буду диктовать. Вот слова, которые граф произнес, в один из моих дежурных дней, при моем входе в кабинет, и исчезли ассигнации.
9-го сентября 1845 года граф скончался. Далеко не парадны были его похороны; не многочисленна была и публика "известного класса", сопровождавшая тело усопшего; но масса простого народа собралась на кладбище. Причина тому заключалась в отсутствии в С.-Петербурге, как государя императора Николая I, так пастора Муральдта (его духовника и друга) и А. М. Княжевича.
Видя постоянную неустанную (с 9 ч. утра до поздней ночи) деятельность этого "труженика-министра", я позволил себе однажды выразить графу, мое сочувственное скромное удивление.
- Человек имеет право называть себя человеком, когда он работает: когда он не работает, то он... Возьмите это за правило в своей жизни, - был его ответ.