"И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано `неведомому Богу. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам".
(Деян. 17; 22-23).
Когда отцы ранней Церкви говорят об отношении христиан к другим религиям, они следуют путем проложенным в Новом Завете. В религиозных высказываниях нехристиан они усматривают проявление знания о Боге. Это знание было присущего и язычникам. В действительности, раннее христианство более терпимо к язычникам, скажем в отличие от ислама и иудаизма. В "Апологии" св. Иустина эта двойная задача выражена как теологический диалог христианства с нехристианскими традициями, в их напряженности и сопряженности: "Те, которые живут в согласии с разумом (сообразно Логосу), суть христиане, пусть даже их считают безбожниками". Св. Августин предположил некую анонимную принадлежность человечества Христу от начала человеческой истории. С его точки зрения, "то самое, что теперь называют христианской религией, присутствовало уже у древних — да что там, уже у начала человечества".
Такая оценка отношения религий к христианству, высказанная с позиций истории спасения рода человеческого, остается в силе и там, где исторически предшествовавшие христианству другие религии осмысляются как исторически продолженные, соседствующие с христианством феномены. И свидетельство о Христе соотносится с их верованиями как исполнение того ожидания спасения, которое уже присутствовало в языческих религиях. Стремление поставить истину об Иисусе Христе в осмысленное отношение к воззрениям и к идеалам своего времени особенно отчетливо прослеживается у христианских писателей II в. Диалог, который вели отцы ранней Церкви, не есть ни чисто исторический метод привязок, ни солидарность с эйфорией плюрализма, так свойственная духу нашего подлого времени. Истины открытые или найденные в инсайте нехристианами подлежали двойственной оценке: в них, как в достигнутой части цели, одновременно присутствовало знание и незнание, истина и заблуждение. Поэтому заблуждения и недостатки должны были поддаваться именованию.
Мы видим здесь позицию, по своему значению обратную утвердившемуся в Новое время взгляду на религии. Не христианская весть должна подстраиваться под некое общее, включающее в том числе и ее саму. Напротив, множественность испробованных путей к истине, множественность религиозного опыта и форм его выражения представляет собой раздробленный, а потому неизбежно несовершенный и неверный отблеск до сих пор недоступной всецелой истины, впервые явившейся во Христе. А потому эти религии предстают исключительно в перспективе дохристианского и рассматриваются как приуготовление к Благой Вести — praeparatio evangelica (Евсевий). Ответ Нового Завета и теологии ранней Церкви на проблему ино-религиозного плюрализма остается в силе даже для таких религий, как ислам и другие постхристианские религии. В этих случаях диалог следует вести в перспективе некоего опережения. При этом религиозный опыт, обретенный в других религиях, высвечивается в герменевтическом поле значений христианской теологии: в ней он получает свою историческую значимость и завершенность.
В Риме предпринимается попытка доказать, что христианская вера делает ее приверженцев лучшими и более надежными членами государственного сообщества: ведь они принадлежат истинному Богу, явившему себя во Христе, а потому следуют новой заповеди любви и бескорыстия. Вследствие этого они являют собой пример высоконравственных граждан, безупречных в своей заботе о всеобщем благе. Таким образом, диалог о месте христиан в государстве превращается в спор о подлинных религиозных устоях общества.
Как справедливо указывал в этом случае великий русский историк-патриот Аполлон Григорьевич Кузьмин, "необходимо помнить, что термин "язычество" имеет славянское происхождение (от древнерусского "язык" - "народ") и появился уже после принятия христианства, когда христианские проповедники стали называть "язычниками" все нехристианские политеистические культы. Основной смысл язычества как религиозного культа заключается в объяснении отношений человека с природой. При этом отношения с природой не менялись веками, а потому многие дохристианские верования, представления и приметы сохранились вплоть до ХХ столетия. Христианство же выведет на первый план проблемы социальных отношений. И во все эти века христианство так или иначе будет сосуществовать с языческими верованиями, поскольку нельзя отменить ни отношения человека с природой, ни отношения между людьми".
В исторической, религиоведческой литературе, начиная с XIХ века, много говорится о "двоеверии". Термин этот, конечно, несколько режет ухо: слишком уж созвучен с "двоедушием", а то и с "двурушничеством". На самом же деле речь идет о весьма своеобразном пересечении в русской истории языческих и христианских традиций, и в первую очередь это касается празднеств.
Во многом это объясняется самой спецификой принятия Русью христианства. Вопреки достаточно примитивному и назойливому толкованию, что его приняли чуть ли не в один день, причем именно от "греков", процесс этот на деле протекал более сложно.
Но, что важно, протекал он именно в русле т. н. традиции Кирилла и Мефодия. Упомянутый Аполлон Кузьмин объяснял: "Кирилло-мефодиевская традиция – это особое течение в христианстве, которое учитывает своеобразие славянского мировоззрения и совмещает в себе черты различных христианских учений". А христианство проникало на Русь в разное время (в т. ч. и за более чем столетие до крещения Руси князем Владимиром) и разными путями. И на первых этапах явно отличалось от византийского, а тем более римского. Напомним, что первый византийский митрополит, Феопемпт, появился в Киеве только в 1037 году – почти через полвека после "официального" крещения. А без него управлялись собраниями избранных епископов и настоятелей первых монастырей и храмов, во главе с Анастасом - настоятелем Десятинной церкви в Киеве. Последний, напомним, мало того что изменил Византии и сдал Херсонес князю Владимиру, но и явно весьма вольно относился и к ортодоксии Константинопольского патриархата. И проявлялось это в первую очередь в высокой терпимости к христианам, придерживающимся иных толкований, кроме греческого и римского, а также в терпимости к руским языческим традициям. "Византийское христианство не устранило славянское язычество из сознания и повседневного обихода народов нашей страны, а ассимилировало его, включив языческие верования и обряды в свой вероисповедно-культовый комплекс". (см. Гордиенко Н.С. "Крещение Руси": факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 95.)
Добродетели и общественно-полезные ценности, по мнению ранних христианских апологетов, присущи человеку по природе, как некая врожденная мудрость. Религия и этика смыкаются тут теснейшим образом, взаимно предполагая и обусловливая друг друга. Доказательство христианской истины через нравственную жизнь христиан и достоверность источников истины взаимно обусловливают друг друга. И естественно, если нравственная жизнь представителей христианской иерархии (как наиболее близко стоящих к Богу), ставится под сомнение и дискредитируется (чем в последнее время активно занимается Кураев), это автоматически ставит под сомнение Истину христианского вероисповедания.
Библейская концепция объяснения многообразия религиозных представлений говорит: 1) о первичном и непосредственном знании Бога (Эдемский сад); 2) о деградации человеческих знаний о Творце, но и о знание-вере о пришествие Спасителя мира (пророки); 3) о хранении этого знания и боговедения редкими представителям человеческого рода; 4) о, говоря языком М. Элиаде, иерофании божественного в нашем профанном мире; 5) о Божественном Откровении и Синайском законодательстве; 6) о Пришествии Спасителя и реальном вхождении Божественного в мир, а следовательно, о принципиальном знании и возможности обожения для человека; 7) о том, говоря словами Спасителя: "Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?" (Лк. 18.8); 8) о Парусии. Таким образом, пред нами картина динамического, а порой и, если удобно применить это слово, экзистенциально-драматического хода развития и духовной борьбы человека за божественное ведение, а в итоге, и за самого человека (со своими взлётами и глубочайшими падениями).
Навеяло после чтения Хорста Бюркле: "Человек в поисках Бога"