1. Текст.
«Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скромностью оговаривался. «Идёт некто за мной, — говорил он, — который будет ещё ужаснее меня».
Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, которым были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчётливого механизма. Он не жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то неизречённая бесстыжесть. Человек, на котором останавливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные предчувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и всё поглотит, всё разом... То был взор, светлый как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость — и ничего более. [397 — 398]
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, — вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился. Его понятие о «долге» не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном; его представление о «простоте» не переступало далее простоты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не признавал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, шёл вперёд, сметая с лица земли всё, что не успевало посторониться с дороги. «Зачем?» — вот единственное слово, которым он выражал движения своей души.
Вовремя посторониться — вот всё, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района — можно было только маршировать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же — далеко не заслуженное название «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, — и трепетные лбы их шептали: сатана!»
Салтыков-Щедрин, М. Е. История одного города. — Салтыков-Щедрин, М. Е. Собр. соч. В 20 тт. Т. 8. М.: «Художественная литература», 1969. Сс. 397 — 398.
2. «Помпадуры и помпадурши», а также «История одного города» — пожалуй, наиболее ёмкие произведения Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, ибо вмещают при сравнительно небольших объёмах так много политических типов. Угрюм-Бурчеев явно писался с Николая I, гиганта с неподвижно-оловянным взглядом, хотя, конечно, не только Николай поставлял материалы для этого образа.
Но нас не должно интересовать совпадение литературы с реальностью. Если для оправдания литературы нужна ещё какая-то реальность помимо реальности самой литературы, то это сразу свидетельствует, что литература есть нуждающееся, ущербное нечто. Напротив, сама нужда в литературе и вообще в сознательной умственной деятельности у людей возникает лишь тогда, когда окружающая человека реальность и сам человек как такая же реальность оказываются недостаточными в том виде, в каком они в той ситуации существуют. И потому эти две реальности, — сам человек и окружающие его предметы, — нуждаются в осмыслении, словесно, а также литературно, то есть в текстах, представленном. Предметно-вещественная реальность требуют предметно-невещественной идеальности. Только тогда, при выполнении этого требования, будет достигнута цельность, уже не нуждающаяся ни в каких дополнениях.
3. Иными словами, не искать прототипов и прообразов Угрюм-Бурчеева и прочих героев «Истории одного города» и других литературных героев этого и других произведений, а искать и находить реальных политиков, прообразами литературных персон не служивших, но по образу и подобию этих персон скроенных. То есть литература нужна, потребна, служит не своему личному прошлому, не хронологии и истории своего создания, а настоящему и будущему самой живой реальности. Может служить и прошлому, когда литератор — историк, но это служение прошлому из настоящего для настоящего и для будущего.
4. И потому посмотрите, поищите, кто из современных политиков соответствует такому описанию: «Страстность была вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчётливого механизма. Он не жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то неизречённая бесстыжесть».
А как найдёте, отметьте, что литератор позапрошлого века не напрасно старался, создавая «Историю одного города».
2023.09.23.