Если Артур Шопенгауэр считал, что мы живём в самом худшем из миров, то немецкий философ Готфрид Вильгельм Лейбниц считал, что наш мир — самый лучший из возможных миров. О взглядах Лейбница решили поговорить философы Артем Беседин и Антон Кузнецов.
Почему мы живем в лучшем из возможных миров?
Лейбниц считал, что наш мир — это лучший из возможных миров. Наверняка, у всех, кто впервые слышит такое заявление, возникает некоторое возмущение. Мы видим большую пропасть между тем, как мир устроен, и тем, каким он должен быть. У людей обычно есть сильное интуитивное убеждение, что мир может быть лучше, дела могут обстоять лучше и так далее.
И такая же реакция возникла у первых читателей Лейбница. Наиболее показательным здесь будет, пожалуй, Вольтер. Он написал целых два литературных произведения. Одно произведение — это поэма «На гибель Лиссабона», посвященная землетрясению 1755 г., когда из-за стихии был разрушен полностью город Лиссабон, и из 200 000 жителей погибло, по приблизительным оценкам, от 30 до 60 тысяч человек. Другое произведение — знаменитая философская повесть «Кандид или оптимизм», где в образе доктора Панглосса он вывел персонажа, похожего на Лейбница, такую карикатуру Лейбница. Вот цитата из его поэмы:
«О жалкая земля, о смертных доля злая!
О ярость всех бичей, что встала, угрожая!
Неистощимый спор бессмысленных скорбей.
О вы, чей разум лжет: "Все благо в жизни сей",
Спешите созерцать ужасные руины,
Обломки, горький прах, виденья злой кончины,
Истерзанных детей и женщин без числа,
Разбитым мрамором сраженные тела…
Мне Лейбниц не раскрыл, какой стезей незримой,
В сей лучший из миров, в порядок нерушимый
Врывается разлад, извечный хаос бед,
Ведя живую скорбь пустой мечте вослед…».
Это большая поэма, и она вся в таком духе построена: посмотрите вокруг, просто посмотрите на то, какие страдания претерпевают люди в этом мире и по совершенно внешним причинам, совершенно незаслуженно. Как это возможно в лучшем из возможных миров?
Но Лейбница такими аргументами довольно сложно достать. Он жил в том же самом мире, что и Вольтер, и в том же мире, в котором живём мы сейчас, и он был в курсе того, сколько здесь страданий и несчастий. Во-первых, нужно понять, что главная цель, которую ставит перед собой Лейбниц, — это то, что называется теодицеей, то есть оправданием Бога. Мы не просто хотим показать, что наш мир самый лучший из возможных, а мы хотим показать, как возможно существование зла при том, что наш мир сотворён всеблагим и всемогущим Богом. Это известная дилемма, которую в истории философии иногда называют эпикурейской дилеммой. Если Бог может устранить зло в мире и не хочет этого, значит, он не всеблагой, если он хочет, но не может, значит, он не всемогущий, и соответственно если он не может и не хочет, значит, он вообще не соответствует определению Бога. Многие специалисты, которые принимают существование Бога, находят моральный аргумент одним из самых действенных против того, что Бог существует.
Лейбниц рассуждает очень просто: он считает, что Бог существует, и мы можем это доказать априори при помощи онтологического аргумента, то есть просто Бог существует по определению. И раз он является всемогущим и всеблагим, то он не мог не выбрать самый лучший мир. Следовательно, тот мир, который существует, и является самым лучшим из возможных, нам не нужно искать какого-то другого объяснения для этого.
Отсюда возникает тема утешения. Именно на это, как кажется, реагируют люди, когда слышат тезис о том, что этот мир самый лучший из возможных. Это должно как будто бы нас утешать, мы должны радоваться, что наш мир так хорош, но, мягко говоря, у нас не возникает такой реакции. И Лейбниц в том числе вкладывает много усилий в то, чтобы показать, что этот тезис должен нас утешать, что мы должны изменить свое отношение ко злу в мире.
Наименьшее и необходимое зло в лучшем из миров
Итак, наш мир — самый лучший из возможных миров даже при условии наличия зла, именно потому что Бог таков, что он не мог создать мир хуже, будучи всеблагим. Даже несмотря на то, что мы видим какое-то зло в мире, мы должны понимать, что это зло является просто минимально возможным. Или же вовсе злом не является.
Если мы возьмём мир целиком, то нет такого мира, в котором было бы меньше зла. Но если мы возьмём какое-то конкретное зло, например, землетрясение, которое унесло десятки тысяч жизней, мы легко себе можем представить ситуацию, в которой в тот конкретный момент землетрясение не случилось. По логике Лейбница, не наступление этого события здесь и сейчас просто привело бы к большему злу в будущем или в другом месте, то есть увеличило бы суммарное зло в мире.
То есть искушение заявить Лейбницу, что можно легко отмыслить всякое зло и помыслить мир лучше, на взгляд Лейбница, является нереалистичным: если вы отмысливаете какое-то зло и мыслите мир, в котором какого-то конкретного зла нет, то в итоге этот мир будет еще злее, еще хуже, и там будет просто другое зло.
Чтобы понять, что хочет Лейбниц от наилучшего из возможных миров, нужно немножко заглянуть в его метафизику. Лейбниц выделяет три вида добра и зла — метафизическое, физическое и моральное.
Метафизическое зло — это несовершенство творения. Это ограничение, которое касается того, что укоренено в самой природе вещей. Например, можно считать, что плохо, что люди не умеют летать. Эта мысль может вызывать страдание. Физическое зло — это страдания, которые причиняются людям внешними причинами: болезни, землетрясения, наводнения, засуха, различные природные катаклизмы. И наконец моральное зло — это зло, которое зависит от выбора человека. Это грех в терминологии Лейбница. Оно существует, потому что мы свободны выбрать совершить плохой поступок.
Максимальная сумма удовольствий и бесконечное количество существ
Для Лейбница особенно важно, чтобы наш мир был максимально совершенен во всех этих отношениях, в том числе чтобы он был максимально метафизически совершенен. Можно было бы Лейбницу возразить так: почему не сотворить Богу мир, в котором существует только 1000 человек, и каждый из этих людей просто живёт райской жизнью? Кажется, что многие бы согласились, что этот мир был бы лучше, чем наш мир. Но этот мир как раз нарушал бы принцип метафизического блага, принцип метафизической полноты. Потому что наш мир хорош не только потому, что в нём много удовольствий, а ещё и потому что он наиболее богат, он бесконечен в пространстве и во времени.
Другими словами, если мы будем представлять самый лучший из возможных миров лишь через метрику удовольствия, то этот мир будет хуже, потому что он будет просто очень однороден, беден, не разнообразен. Нам интересен плюрализм блага, и поэтому Бог в первую очередь стремится выбрать такой мир, в котором будет, допустим, наибольшее число существ.
Наш мир так устроен, что в нём сумма удовольствия максимальна. По Лейбницу, в нашем мире бесконечное количество существ. Но представим, что мы каждое второе существо убрали. Мир, в котором та же сумма блага и удовольствия будет распределена по меньшему числу существ, будет хуже, несмотря на то, что у каждого существа будет больше удовольствия. Именно из-за его метафизического несовершенства, из-за того, что этот мир будет недостаточно разнообразен, он будет недостаточно полон. Потому что Бог в творении может проявить свою творческую силу более разнообразно, чем в этом мире, он может сотворить больше существ, и он творит настолько много, насколько возможно.
Три вида неизбежности и ошибки Вольтера
Лейбниц детерминист: он считает, что Бог устанавливает весь порядок вещей в мире раз и навсегда, придавая миру постоянные законы. И тем не менее, это не составляет, с его точки зрения, проблемы для оправдания Бога и для свободы человека. Чтобы пояснить, какого рода детерминизм господствует в мире, он выделяет три вида фатума, то есть детерминизма в мире.
Первый он называет магометанским фатумом. Это представление об устройстве мира основано на так называемом ленивом софизме. Дескать раз случится то, что должно случиться, можно ничего и не делать. Это глубоко ошибочное и грубое представление о том, как устроен мир.
Другое представление, которое уже гораздо ближе самому Лейбницу, — это стоический фатум. Стоики, как их представляет Лейбниц, верили в то, что миром руководит некоторая рациональная причина. У мира есть некоторое рациональное устройство, но это устройство само по себе не имеет морального измерения. То есть эта рациональная причина абсолютно безразлична к делам людей. И отсюда стоическое отношение к происходящему, то есть терпеть и не жаловаться.
А вот третий вид фатума — христианский фатум — предполагает существование не только рационального устроителя мира, но еще и его заботу, которая проявляется в справедливом распределении удовольствий и страданий, наград и наказаний. Из этого следует несколько вещей. Например, мы должны понять, что мир не дан нам как самый лучший прямо здесь и сейчас: мир является наилучшим, взятый целиком, и он еще все время прогрессирует, а мы можем содействовать этому прогрессу.
Одна из ошибок Вольтера, и одна из карикатурных черт вольтеровской репрезентации Лейбница состоит в том, что герои Вольтера попадают в неурядицы и удивляются, что же так так все плохо. В конце Кандид и целая компания персонажей, которая вокруг него образовалась, поселяются в некотором саду, и Вольтер делает такой вывод: они правильно начинают жить, они начинают возделывать этот сад. То есть не нужно ждать, что мир преподнесет все на блюдечке, поскольку он самый лучший, а нужно его возделывать. Но это и есть позиция Лейбница — Бог не дает нам мир в готовом виде: мы, как часть этого мира, таковы, что от нас тоже ожидается, что мы будем совершать правильные поступки, будем творить моральное добро, совершать правильный выбор и участвовать в произведении этого мира как самого лучшего.
Зачем перерождение в лучшем из миров
Наш мир — самый лучший из возможных миров, и в перспективе он будет еще лучше. В каждый момент времени не могло быть лучше, но в следующий момент времени может стать лучше. В связи с этим встает вопрос справедливости: почему кто-то живёт в какие-то варварские, условно говоря, времена, кто-то был рабом на галерах, кто-то претерпевал какие-то несправедливые наказания, а вот мы сейчас живём гораздо лучше, чем, допустим, те же самые рабы в древности? Где справедливость в этом мире? Бог же обеспечивает справедливое распределение наград и наказаний, удовольствий и страданий.
Дело в том, что Лейбниц считает, что мы все являемся вечными, неуничтожимыми субстанциями, и верит в своего рода перерождение. То есть на протяжении этой бесконечной жизни каждая монада, отдельная субстанция, проходит циклы ясного восприятия и тёмного сна без сновидений. После смерти моя монада не уничтожится — в какой-то момент она снова вернётся к сознанию. Здесь есть своего рода карма, то есть физическое зло распределяется так, что в итоге оно оказывается наказанием за моральные грехи.
Но даже если здесь и сейчас вы чувствуете некоторое несовершенство жизни, которое обращено к вашей личной судьбе, это не значит, что это несовершенство не устранимо. В последующих перерождениях или возвращениях из монадического сна будет лучше. Всякое страдание, которое с вами происходит, заканчивается, и в конечном счёте все придёт к какому-то знаменателю. Для того, чтобы поверить в то, что наш мир наилучший из возможных, нам нужно принять набор довольно сильных метафизических положений. И тогда будет утешение. То есть мы должны поверить в то, что мир устроен неким заботливым творцом и устроен справедливо.
Лейбниц верит в то, что, поскольку у нас есть свобода, мы можем совершать грехи, а раз мы свободно можем творить зло, то оно не может быть устранено из мира. То есть, во всяком случае, мы не можем жаловаться на то, что в мире есть зло как таковое. Его наличие является частью справедливого распределения блага. То есть абсурдно предъявлять Лейбницу такое возражение, что почему я все время не нахожусь в состоянии райского блаженства. Ответ будет таким, что ты его не заслужил, то есть тебе дана свобода для того, чтобы ты действовал в этом мире и дальше получал награду и наказание.
Появление бессмысленного зла как знак смены эпох
Особенность философии Лейбница заключается в том, что он своей теодицеей завершил период в истории философии, в котором доминировало определённое отношение ко злу в мире. После смерти Лейбница в 18-м веке начинается период другого отношения ко злу в мире. На протяжении большей части человеческой истории отношение к физическому злу, например, у Вольтера, — это обеспокоенность, почему люди болеют какими-то неизлечимыми болезнями, почему происходят несправедливые вещи. Метафизическое зло не устранимо — просто мы не совершенны. Моральное зло устранимо, поддается терапии: мы в целом верим, что моральное исправление возможно. Наибольшую проблему для объяснения составляет именно физическое зло. Именно оно кажется просто несправедливым.
Когда Дарвин исследовал разнообразные виды, он обнаружил одного интересного паразита и задался вопросом: «Я не могу убедить себя в том, что благодетельный и всемогущий Бог мог бы намеренно создать ихневмонид, чтобы они питались телами живых гусениц, или что кот должен играть с мышью». Ихневмониды — это паразитирующие на других насекомых осы, которые откладывают свои яйца в живых личинок, и развиваются там, пока личинка живая: личинка этой осы ест другую живую личинку.
Здесь можно ввести немножко ещё другой термин — бессмысленное страдание. Почему происходят катаклизмы, почему имеются болезни? На протяжении большей части человеческой истории отношение к этому бессмысленному страданию было установкой на его принятие. То есть люди верили в то, что землетрясение, чума, засуха, — это просто какая-то кара, это нечто, насылаемое высшими сверхъестественными силами, и роль человека состоит в том, чтобы это перетерпеть и, может быть, укрепиться в своей вере. И если мы посмотрим на христианское отношение, то мы увидим, что для христиан совершенно нормально, что в мире так много испытаний, то есть это страдание рассматривается именно как испытание перед другой вечной жизнью.
В 19-м веке люди уже по-другому начали смотреть на страдания. Посмотрим на цитату из Ницше: «Что собственно возмущает в страдании, так это не само страдание, но бессмысленность в страдании. А между тем ни для христианина, толковавшего в страдании целую машинерию таинственного спасения, ни для наивного человека более старых времён, гораздого толковать себе всякое страдание с точки зрения соглядатая или мучителя, не существовало вообще подобного бессмысленного страдания».
И другая цитата: «Нынче ненавидят боль в гораздо большей степени, чем прежние люди, и злословят о ней злее, чем когда-либо. Даже саму мысль о боли находят уже едва выносимой и делают отсюда вопрос совести и упрёк всему существованию. Появление эпистемических философии отнюдь не является признаком великих страшных бедствий. Эти вопросительные знаки о ценности всякой жизни ставятся скорее в те времена, когда утончённость и облегчённость существования достигает такой степени, при которой неизбежные комариные укусы души и тела считаются слишком кровавыми и злостными. И на фоне скудного опыта по части действительных страданий уже томительное общее представление о них с лёгкостью предстает страданием высшего рода. Против эпистемических философий и гипертрофированной сверхчувствительности, которая кажется мне сущим бедствием современности, есть один рецепт, но возможно рецепт этот прозвучит слишком жестоко и сам будет причислен к признакам, на основании которых изрекают нынче суждения существование есть зло. Что ж, рецепт против нужды гласит: нужда».
Это уже 19-й век, и Ницше диагностирует болезнь своей эпохи. Эта болезнь, эта черта эпохи связана с тем, что отношение к страданию меняется с принятия на его искоренение. То есть с прогрессом, с развитием технологий и развитием идеологии Просвещения, которую, например, очень ярко выражает Вольтер, люди стали рассматривать всякого рода бедствия или болезни не как то, что нужно перетерпеть, а как то, что можно и нужно искоренить.
Получается интересная перспектива: видимо, до эпохи Нового времени зло и страдания, во всяком случае физическое зло, вполне воспринимались людьми как нечто необходимое. То есть если с вами случается какая-то болезнь, этому есть некое объяснение — вы нагрешили, или на роду так написано, или ещё что-то. То есть физическое зло имеет необходимые черты. Но с появлением проблемы теодицеи появляется и представление о том, что это зло вообще-то какое-то бессмысленное, его могло бы и не быть. И Лейбниц пытается во многом закрыть эту калиточку и объяснить, почему то зло, которое нам кажется необязательным, все ещё обязательно.
Возможно, здесь имеет место простое совпадение: Лейбниц пишет в начале 18-го века, и Просвещение начинается приблизительно в то же время. Идеология Просвещения состоит в том, что мы можем собственными усилиями изменить природу. Лейбниц вряд ли согласился бы с тем, что мы должны технологически как-то изменять мир, хотя трудно сказать. Но он действительно закрывает калитку: он стоит последним в ряду идеологов принятия зла. Он стоит в конце эпохи, когда принятие зла было фактически единственным официальным отношением ко злу. Люди всегда пытались найти фонтан молодости, философский камень, дающий бессмертие, алхимики колдовали над всяким зельями. Человечеству не была чужда мечта искоренения зла, просто она была недостижима. А когда в 19-м веке и тем более в 20-м стало ясно, что по крайней мере от некоторых видов страдания, таких как голод, какие-то болезни, которые раньше истребляли тысячи людей, мы можем избавиться, отношение изменилось.
И во многом тот факт, что мы поняли, что от какого-то зла можно избавиться, связан с поворотом мировоззрения. Можно представить какое-нибудь архаическое племя, в котором время замерло. Очень много есть примеров замершего времени, когда столетиями в общем-то ни технологически, ни мировоззренчески ничего не меняется. И поэтому если кто-то какой-то болезнью заболевает, то это остается только принять. Сам факт того, что мы противимся болезни, корневым образом связан с тем, что в мировоззрении что-то сильно изменилось.
Всякое ли страдание должно быть устранено?
В 19-м веке появляется Джереми Бентам и утилитаристская этика. Для Бентама все очень просто: если есть возможность избавиться от страдания, значит, это надо сделать, это будет морально правильным. Здесь мы подходим к такой теме, где как раз Лейбниц нам может быть очень полезен, поскольку он может сказать что-то действительно ценное. Согласны ли мы с тем, что всякое страдание должно быть устранено? Если мы будем следовать утилитаристской логике искоренения страдания, мы можем получить очень неприятные побочные эффекты. Например, мы можем ненароком страдания, наоборот, увеличить. Например, мы считаем, что продление жизни — это благо, и перед нами находится человек, который лежит прикованный к кровати и подключённый к аппаратам искусственного обеспечения жизни. Этот человек, может быть, испытывает адские муки каждый день. Продлевая его жизнь, мы увеличиваем количество страдания в мире или уменьшаем?
Другой аспект в том (это, кажется, очень точно характеризует общие настроения сегодня среди обычных людей в развитых обществах), что мы привыкли, что нормальное отношение к страданию — это его устранение, а когда мы сталкиваемся с неустранимым страданием, мы не имеем средств для того, чтобы как-то с ним справиться. То есть, да, мы можем продлить жизнь, но смерть все равно остается неизбежной. И в итоге она полностью убрана из какой-то публичной сферы: о смерти не принято говорить, не принято показывать, и когда лично каждый из нас сталкивается со смертью, допустим, близкого человека, у нас нет тех средств, которые были, скажем, у средневекового крестьянина или у стоика, или у того человека, для которого стандартным отношением к страданию было принятие, потому что принятие страдания означает наличие какого-то механизма объяснения этого страдания. Лейбниц предлагает такой механизм, который очень рационален и вряд ли может эффективно воздействовать на эмоциональную сторону нашей жизни, но тем не менее у Лейбница такое объяснение есть.
Два наиболее общих отношения к бессмысленному страданию — это его преодоление, то есть искоренение, и принятие. Но нашим наиболее стандартным отношением является нечто третье — игнорирование. Вместо того, чтобы, допустим, заботиться о тех, кто нуждается в этом, вместо того, чтобы помогать ближним, мы часто предпочитаем, например, весело проводить время. Такое отношение — просто игнорирование факта наличия такого бессмысленного страдания.
Почему мы не живем в лучшем из миров?
Какие есть хорошие аргументы против того, что говорит Лейбниц? Потому что кажется, что его позиция так устроена, что её никак нельзя атаковать. На любое возражение он скажет, что лучше все равно быть не может.
Похоже, у Лейбница не все гладко с аргументацией. Для того, чтобы наш мир был наилучшим из возможных, необходимо, чтобы среди всего бесконечного множества возможных миров можно было выбрать этот мир как наилучший из возможных. Но если существует бесконечность из возможных миров, почему не окажется так, что для каждого мира будет ещё лучший мир, и не будет конца этому порядку миров? Точно также как с натуральными числами: для каждого натурального числа есть большее натуральное число. Такая проблема обсуждалась в христианской теологии, в философской теологии, в томизме. Томистская позиция будет приблизительно такой, что наш мир действительно очень хорош, и он является самой лучшей комбинацией тех вещей, которые сотворены: то есть из того, что есть в нашем мире, лучше сделать нельзя. Но из этого не следует, что не могло бы быть миров, допустим, с большим числом вещей, с другими существами, с большим числом живых разумных существ.
Другая проблема — проблема с сопоставимостью миров. Если вдруг окажется, что какой-то мир не сопоставим с другим миром, выбор просто невозможен. Что лучше: участие в подкасте или поедание мороженого? Многие скажут, что это просто разные вещи. Это нельзя сравнивать. Я могу сделать выбор, но это не значит, что здесь можно взвесить какие-то объективные показатели.
Возможно, самое сильное из теоретических возражений: Лейбниц основывается в своих рассуждениях на таком принципе, что уже случившееся зло или несчастье можно компенсировать. Согласно его рассуждению о справедливости, так сложилось, что я пострадал, но ничего страшного, через какое-то время я получу удовольствие, получу какое-то благо. И в принципе мы понимаем такую логику: мы идем к зубному врачу, сидим в кресле, нам больно, но мы лечим зубы, чтобы нам не стало хуже. Но в логике развития нашего мира не совсем понятно, как это работает. То есть я сейчас являюсь одним человеком, я когда-то умру, и моя монада снова в какой-то момент станет сознательной, у неё вновь появится сознание, она станет разумным существом, и это разумное существо получит некоторое наказание за мои проступки. Где здесь справедливость? За что то существо, которое будет существовать потом и не будет помнить ничего о моих состояниях, будет страдать? Ни за что, получается.
У Лейбница есть лазейки. Он скажет, что просто на самом деле ничего не забывается, и все прошлые наши состояния остаются внутри у нашей субстанции. Всё это уводит нас в какую-то глубокую лейбницианскую метафизику, которая сама по себе противоречит здравому смыслу. Но здесь есть ещё более серьезный момент, который у Шопенгауэра очень хорошо явлен. Почему мы вообще должны принимать эту компенсацию? Почему мы верим в то, что страдание можно компенсировать? Допустим, человек пострадал, и после этого бессмысленного страдания, получил удовольствие. В чем собственно компенсация? Факт страдания никуда не делся: прошлое страдание не обнулилось, не исчезло. То есть мы можем просто поставить под сомнение основную идею Лейбница, которая, кстати, по своей природе имеет глубоко утилитаристскую интуицию.
Есть философы, которые утверждают, что проблема зла настолько вопиюща, что она делает христианство аморальным. Допустим, Гален Стросон считает, что быть христианином аморально, потому что христианин закрывает глаза на обилие бессмысленного страдания в мире и утешает себя какими-то иллюзиями относительно загробной жизни. Возможно, это всё-таки слишком радикальная позиция. Не зря и в наше время получила распространение новая версия стоицизма, или, может быть, происходит некое возрождение стоицизма прошлого. Для нас важно придать некоторый смысл бессмысленному страданию. И если человек уже религиозный, или не религиозный, но его страдание ведёт к принятию Бога, к религии, то это хорошо — это способ осмысления этого страдания. Можно осмысливать страдание через искусство, преобразуя его в музыку или живопись.
Получается, мы пришли к фундаментальной дилемме: нужно либо занять позицию принятия осмысленного страдания, либо позицию того, что осмысленного страдания не бывает. Кажется, что это просто принципиальное мировоззренческое расхождение, и в зависимости от того, где вы будете находиться, вы будете либо ближе к Лейбницу, либо ближе к стоикам.
Есть книга Скотта Самуэльсона «7 способов отношения к бессмысленному страданию». Один из этих способов он характеризует как конфуцианский. В нем есть педагогическая сторона, то есть мы учимся, когда мы страдаем. И есть сторона, которую можно назвать стороной скорби. В конфуцианстве нет загробной жизни, и оно предлагает нам страдание принять просто так, то есть не надеясь на то, что мы получим какое-то посмертное воздаяние, не пытаясь стоически его воспринять как некоторую часть мирового порядка, а просто орать — бессмысленно выливать свое страдание в мир и таким образом как-то пытаться с ним справиться. Возможно, такой способ отношения к бессмысленному страданию наиболее осмысленный: вместо того, чтобы придумывать какие-то фантастические картинки, принимать мир таким, какой он есть.
В конечном итоге, кажется, что против Лейбница работает аргумент от количества страдания. То есть, мы можем его как-то осмыслить, но просто посмотрите, сколько вокруг этого страдания. Мы не можем все вобрать. И ещё большую проблему составляют страдания животных. Если люди могут придумать какие-то способы с этим справиться, то как личинка может стать конфуцианцем или стоиком? Мораль очень простая: мы не живём а лучшим из возможных миров.
Итак, подведем итоги. Лейбниц считает, что наш мир — самый лучший из миров, потому что его создал всеблагой Бог, а он не мог выбрать для творения не самый лучший мир. Но почему тогда мы все не живем райской жизнью, и в мире есть зло? Лейбниц считает, отсутствие имеющегося зла неизбежно приводило бы к увеличению зла в будущем. К тому же с течением времени мир будет становится лучше, чему способствуют и наши старания. Наши монады бессмертны, и рано или поздно мы будем в мире без зла. Философия Лейбница пытается ответить на Новый вопрос о бессмысленности страданий. Ранее страдания воспринимались как неизбежные и необходимые, они не были бессмысленными. И Лейбниц пытается вернуть страданиям утраченную осмысленность, которая бы оправдывала Бога. Несмотря на все усилия, понятие лучшего мира содержит ряд серьёзных парадоксов, которые приводят нас к мысли, что актуальный мир точно не лучший.