Давно я не репостила здесь большие статьи из "Русского мира". Хотя я по-прежнему там публикуюсь. И даже с той же периодичностью. Но вот вышел текст о Драйзере в СССР. Прочитают его, конечно, полтора землекопа (или трое по половине статьи), но пусть!
Теодор Драйзер и СССР? Это примерно то же, что плотник и дерево, зима и сани, мельница и ветер. Американский писатель был словно создан для поездки в советскую Россию. Лучшего наблюдателя за коммунистическим экспериментом, может быть, и нельзя было отыскать. Наблюдателя, безусловно, пристрастного, строгого, но заинтересованного настолько, чтобы на самом деле попытаться понять, была ли оправданна революция в России.
Молодое Советское государство тоже нуждалось во взгляде со стороны, в признании права на свой путь известными, влиятельными иностранцами. Драйзер с его пролетарским происхождением, с его литературой, описывающей тяготы и лишения жизни человека, борющегося за лучшую долю, мог стать прекрасным союзником.
МЕЖДУ СПЕНСЕРОМ И МАРКСОМ
Стоит, конечно, хотя бы пунктиром пройтись по биографии писателя. Теодор Герман Альберт Драйзер — это практически американский Максим Горький. Он родился в августе 1871 года в семье немецкого рабочего, приехавшего в США за лучшей жизнью. Это лучшее, впрочем, от родителя будущего писателя вечно ускользало. В семье один за другим появлялись дети — у Драйзера было 10 братьев и сестер, — и сколько бы много и тяжело ни работал отец, как ни старалась устроить быт мать, достигнуть даже иллюзии благополучия не представлялось возможным. Глава семейства пытался установить хоть какой-то порядок в доме жестокой дисциплиной и религиозным диктатом, но это создавало лишь еще более гнетущую атмосферу и провоцировало взрослеющих "наследников" на бунт. Один из братьев, вырвавшись из отчего дома, сделал карьеру третьеразрядного музыканта, сочинителя популярных безвкусных куплетов. Другой ославил семью пьяными дебошами. Личная и семейная жизнь сестер тоже сложилась крайне непросто. Сам Драйзер начал свой самостоятельный путь с покорения грохочущего Чикаго с 6 долларами в кармане. Все это так или иначе нашло отражение в сюжетах его романов.
Материала для его произведений, безусловно, добавила и работа в газетах. В журналистику Драйзер пришел, не имея классического образования: в 1889 году он поступил в университет в Блумингтоне, но бросил учебу через год из-за безденежья. Начал Драйзер с того, что устроился в Chicago Herald простым клерком на время рождественских праздников. Его задачей было следить за раздачей подарков беднякам от спонсоров издания. Но молодой человек мечтал о большем. Так, едва познакомившись с журналистской атмосферой, он почувствовал, что и сам может писать обо всем, что видит: о поющем и танцующем в огнях центре Чикаго и его мрачных окраинах, о возносящихся фабрикантах и разоряющихся рабочих, об иностранцах, ищущих счастья, об авантюристах всех мастей, о богемной молодежи. Драйзер стал стучать в двери разных редакций, и однажды ему повезло — он получил место в одной из городских газет.
Работая репортером, он старается много читать. Входят в круг его чтения и русские писатели: Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Чехов, Горький. Он все больше и больше интересуется Россией. В январе 1893 года 22-летний Драйзер пророчески пишет в St. Louis Globe-Democrat: "Россия могла бы стать самым восхитительным социалистическим обществом, если бы император был внезапно смещен, а народ так же внезапно стал образованным. Сейчас все контролирует правительство; достаточно передать этот контроль народу, и у вас получится разновидность Утопии. Конечно, все это можно обратить в свою противоположность, и тогда прекрасное социалистическое общество превратится в самую деспотическую форму правления, при котором все рычаги управления будут находиться в руках одного человека".
Тогда же определилась основная тема Драйзера как публициста и писателя — тема жизни как социальной драмы, жизни как крушения или преодоления. Работая журналистом, Драйзер столкнулся с жизненными невзгодами уже не в частном порядке, когда многое можно списать на жестокую случайность судьбы или собственные ошибки, он как будто с высоты увидел, каков в мире размах зла, несправедливости, насколько прочно они вписаны в социально-экономическую систему. Он писал о сомнительных деловых операциях, несправедливых судах, внезапных банкротствах, о размахе преступности и ее причинах, об ужасном положении рабочих, о расизме, растущем из невежества белых господ. И он, конечно, пытался все это объяснить. Вооружившись одновременно Спенсером и Марксом, он пытался разобраться, что же лежит в основе неравенства: порочная, но непреодолимая человеческая природа, помноженная на законы естественного отбора, или какая-то неведомая ошибка развития истории цивилизации, в результате которой стала возможной узурпация власти небольшой кучкой скверных людей, держащих в страхе и подчинении непросвещенные массы.
Все эти вопросы Теодор Драйзер задает и в своих произведениях. В первом романе, "Сестра Керри", он показывает, как по-разному социальные обстоятельства влияют на характеры людей. Молодая актриса со средними способностями, преодолевая череду испытаний, болезнь, бедность, отсутствие поддержки близких, достигает успеха. А ее любовник, которому, казалось бы, судьба благоволила, у которого было положение, приличная работа, деньги, теряет себя, опускается на самое дно из-за страсти, безволия, бесхребетности, маскирующихся под достоинство и принципиальность. В следующем романе, "Дженни Герхардт", героиня, вся состоящая из человеческих достоинств, терпит фиаско, ведь ее чистосердечие не вписывается в буржуазную мораль. Велик соблазн записать Драйзера в обличители капиталистического общества, в котором торжествует посредственность и гибнет все светлое, доброе, чистое, но оба романа, конечно, и сложнее, и глубже. Так же одномерно могли быть истолкованы (и истолковывались!) первые части "Трилогии желания" ("Финансист", "Титан") и "Американская трагедия". Консервативные соотечественники не поняли и осудили, зато из-за океана, из другого политического лагеря, встретили с одобрением и надеждой, хотя, вероятно, точно так же не разобрались до конца, что к чему.
В конце 1926-го, через год после выхода "Американской трагедии", Драйзер получил письмо от советского литературоведа и критика Сергея Динамова. Прочитал в нем, что он "величайший писатель мира". В ответном письме Драйзер постарался несколько охладить пыл молодого критика и пламенного большевика, полагающего, что нашел в американце единомышленника, и объяснил, что его позиция все же сложнее, чем просто нелюбовь к капитализму. "У меня нет никаких теорий относительно жизни или какого-либо средства разрешить экономические и политические проблемы, — пишет Драйзер Динамову в январе 1927 года. — Жизнь, как я вижу ее, есть организованный процесс, по отношению к которому мы в конечном счете бессильны. Конечно, наука, искусство, технический прогресс направлены к тому, чтобы облегчить и улучшить материальную сторону существования человечества. Но я полагаю, что с начала христианства и далее не было ни одного плана, который был бы чем-то большим, чем просто теория.<...> Жадность, эгоизм, тщеславие, ненависть, чувства, любовь передаются по наследству ничтожнейшему из нас, и пока они не будут вырваны с корнем, невозможна никакая утопия. <...> страдание, слабость, неспособность, нищета всегда существовали и, нет сомнения, всегда будут существовать бок о бок со счастьем, силой, властью, богатством. И до тех пор, пока интеллект, который заправляет в этом мире, не сочтет необходимым переделать природу человека, до этих пор, я думаю, будут выживать наиболее приспособленные — будет ли это происходить в монархиях Англии, демократиях Америки или Советах России. В заключение я хотел бы сказать, что я знаю так мало правды об условиях в России, что я не осмеливаюсь высказывать свое мнение в отношении окончательного результата того, что там происходит, но я действительно надеюсь, что нечто прекрасное, большое и бессмертное выйдет из этого".
ПУТЬ НА ВОСТОК
В 1927 году Драйзер получил приглашение советской организации "Международная рабочая помощь" посетить СССР и принять участие в праздновании десятилетия Октябрьской революции. Мечтавший поехать в Россию еще с начала 1900-х годов Драйзер, впрочем, принял приглашение не без условий. Меньше всего американца интересовал официоз: парады, конференции и организованные экскурсии. Он жаждал увидеть, как живет в новом, Советском государстве обычный человек, с какими трудностями сталкиваются рабочие и крестьяне, чем дышит деревня, как работают заводы, как развиваются национальные республики. Писатель сразу уточнил, что хочет задержаться в России на гораздо больший срок, что он настаивает на свободном перемещении и самостоятельном выборе маршрута, а также праве задавать любые вопросы. И в довершение ко всему он попросил выделить ему секретаря-переводчика. Драйзера заверили, что все его условия будут выполнены, а поездка, сколько бы она ни длилась, еще и полностью оплачена. Настолько СССР был заинтересован произвести благоприятное впечатление на американского писателя с возможным левым уклоном во взглядах.
Оставался только один вопрос. "Но что, если мое мнение окажется неблагоприятным?" — уточнил американец. "Мы рискнем", — ответили ему.
19 октября 1927 года Драйзер отплыл из Нью-Йорка на восток, а 4 ноября, после недолгих остановок в Париже и Берлине, он приехал в Москву. В общей сложности писатель пробыл в России два с половиной месяца. Сначала он жил в столице, потом — в Ленинграде, затем отправился путешествовать вглубь страны, посетив Пермь, Новосибирск, Нижний Новгород, Киев, Харьков, Сталин (Донецк), Ростов-на-Дону, Тифлис, Баку, Батум, и объехал все черноморское побережье от Батуми до Одессы.
С первых дней пребывания в России Драйзер ведет ежедневный дневник. Результатом фиксации его наблюдений потом станут сразу два произведения: "Русский дневник" и книга "Драйзер смотрит на Россию". Сразу следует обозначить принципиальную разницу между двумя текстами. Первый — документ в формате записных книжек, отличающийся живостью и непосредственностью, однако все-таки довольно сырой и неструктурированный, к тому же не являющийся плодом творчества только Драйзера. Соавтор этого труда — тот самый секретарь-переводчик, в котором нуждался Драйзер. Дело в том, что представленный писателю специалист оказался... молодой очаровательной американкой, женщиной приятной во всех смыслах, красивой, умной, интересной. В общем, 56-летний Драйзер влюбился не только в профессионализм своей молодой помощницы, а она, в свою очередь, ответила ему не только уважением и почетом. Писатель доверил помощнице делать небольшие правки и писать целые фрагменты от его имени, то есть самой выбирать, что заслуживает внимания, а что — нет, расставлять акценты. Позже, уже в США, Драйзер полностью переработал эти записи, добавил пространных рассуждений, где-то смягчил острые моменты с помощью разных оговорок. Дневник превратился в сборник художественно-документальных очерков. Из-за взвешенных оценок, результатов размышления писателя эта книга все же представляет куда больший интерес. Дневник же любопытен, скорее, с фактологической стороны.
В СССР книга "Драйзер смотрит на Россию" полностью так и не была опубликована. Даже во времена перестройки, в 1988 году, было издано только несколько очерков из всего сборника. Позже недостающие главы были опубликованы в разных журналах. И это неудивительно. Несмотря на общий благожелательный тон Драйзера, на искреннее принятие им многого происходящего в советской России, Драйзер все же смог уловить, почувствовать надвигающиеся сумерки: вырождение творческого начала в искусстве, торжество посредственности и бюрократии, отравляющий, но невидимый, точно угарный газ, страх, парализующий созидательные начала. В конце 1920-х такие наблюдения, почти прямо указывающие на разворачивающиеся уже репрессии, были, разумеется, невозможными. В конце 1980-х, уже много позже после XX съезда, "оттепели", перестройки, видимо, такая проницательность заезжего иностранца казалась слишком горькой.
ИСКУССТВО, БЫТ, КОНТРАСТЫ
Что же пришлось именитому путешественнику по сердцу? Неподдельный энтузиазм, тот душевный подъем общества, при котором в стране строилась новая жизнь. Драйзер не единожды убеждался, как искренне люди готовы были мириться с текущими сложностями, проблемами, скудостью жизни ради лучшего будущего, не своего даже, а своих детей. Удручало писателя лишь то, что иногда он сталкивался с лукавством, когда честное принятие неизбежных препятствий на пути к прогрессу, принятие именно как сложностей, пусть и временных, выдавалось за желаемое положение вещей. Так, американец был по-настоящему повержен впечатлениями от рабочего общежития. "Здесь в двух корпусах живет, наверное, семей двадцать. Каждая в одной или двух комнатах, в зависимости от количества членов семейства. Не менее троих в комнате, чаще по пять и больше. Обстановка настолько убогая, неприглядная и бестолковая, что просто слов нет. <...> Ванны нет. Есть одна, коммунальная, на нижнем этаже дома, где живет двенадцать семей. Кухня на каждые шесть семей". На эту кухню иностранцу организовали отдельную экскурсию. Чтобы убедить гостя, что никакого неудобства от такого положения дел советские женщины не испытывают, а даже находят в этом много преимуществ — ведь тут вам и компания, и солидарность, и взаимовыручка. Объясняли, что у русских в крови тяга к коммунальному быту, коллективизму. Но убедить писателя не удалось. Он не смог отказаться от мысли, что такой быт не может являться "олицетворением будущего коммунистического жилища", что революция была необходима как раз для того, чтобы его отменить, а вовсе не законсервировать.
Каково же было изумление писателя, когда он понял, насколько тесное, коммунальное сосуществование стало в России тотальным. Даже Мейерхольд и Эйзенштейн вынуждены были делить жилищные метры с огромным количеством людей. Печальнее всего, однако, было осознавать, что ограничивали признанных мастеров искусства не только стены, но и жесткие идеологические рамки. Драйзер пишет, что идеология не дает полностью раскрыться ни Мейерхольду, ни Таирову, ни Станиславскому, что они скованы пропагандистскими задачами, что русский театр наводнили мелодрамы из жизни большевиков, "где коммунист всегда положительный герой, всегда добр и всегда торжествует". Станиславский, впрочем, признавая, что в новых условиях работать непросто, попытался вселить в Драйзера надежду на лучшее, заверив, что "белая срединная линия искусства на дороге жизни вечна, ничему преходящему ее не перечеркнуть".
В противовес переживающему не лучшие времена театру Драйзер отметил успехи в кино. Если поиск новых форм на сцене, с точки зрения американца, выглядел беспомощно и даже куце, то новое, молодое искусство кино представлялось многообещающим. "Некоторые фильмы мне удалось посмотреть в Америке, — отмечал Драйзер. — "Броненосец "Потемкин", "Иван Грозный", "Власть тьмы", "Конец Санкт-Петербурга". По-моему, они сделаны очень талантливо (смею утверждать, что по своим достоинствам эти фильмы намного превышают качество наших голливудских). В Советском Союзе я посмотрел еще несколько фильмов. Такие как "Шторм" и "Бабы рязанские". Оба фильма сделаны на высочайшем профессиональном уровне. Признаюсь, я считаю их лучшими из того, что есть в мировом кино".
Драйзер мечтал увидеть советскую экранизацию "Американской трагедии", он признавался, что был бы несказанно счастлив, если бы за такую работу взялся Эйзенштейн. Это даже почти случилось. Уже после возвращения писателя на родину, в 1930 году, советский режиссер подписал контракт с киностудией Paramount Pictures на экранизацию знаменитого романа о бессердечном убийце Клайде Грифитсе. Однако реакционные круги Голливуда требовали изгнания проклятого коммуниста из Америки за пропаганду чуждых взглядов. Под давлением общественности кинокомпания расторгла с Эйзенштейном контракт в одностороннем порядке, и режиссер покинул США. Это стало огромной утратой для американского классика.
Такой же потерей для него стала исчезнувшая в Советском Союзе литературная традиция. К своему огромному разочарованию, иностранец не встретил в СССР писателей уровня мастеров XIX столетия. "По сравнению с Гоголем, Тургеневым, Достоевским, Толстым, Чеховым — словом, со всей знаменитой плеядой русских писателей прошлого — современные советские писатели выглядят гораздо скромнее", — с горечью писал американец. Причем эту тенденцию он напрямую увязывал с политикой: "Большевистское искусство — явление непростое. Но я многое видел и позволю себе усомниться в его особой ценности. В нем слишком много экспериментаторства, чтобы оно могло впечатлить по-настоящему. Кроме того, оно до такой степени пронизано классовым сознанием и коммунистической идеологией, что нередко предстает образчиком чистейшей пропаганды, утрачивая истинно художественные достоинства".
Что до пропаганды, настоящей, не драпирующейся в художественное, то от нее и вовсе не было никакого спасения. Агитационные плакаты были повсюду, от них рябило в глазах. Призывы звучали по любому поводу. Фабричных рабочих мотивировали трудиться расторопнее и веселее, ясное дело, чтобы приблизить сначала семи-, потом шести-, далее пяти- и, наконец, четырехчасовой рабочий день. Хозяйкам напоминали о санитарии и гигиене, детям — о необходимости учиться, учиться и еще раз учиться.
РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Порой чем яростнее работала пропаганда, тем активнее сопротивлялся русский характер. Особенно это касалось призывов к опережению всего и вся. Русские, как известно, любят быструю езду, но не по чьему-то предписанию, а уж запрягают в любом случае не спеша.
Вот наблюдения самого Драйзера: "В большинстве своем русские очень медлительны, это касается и использования машин, экономящих человеческий труд. Руководство негодует: да что ж он такой непонятливый, этот рабочий! Неужели трудно лишний раз пошевелиться, ускорить наступление светлого дня, его же заветной мечты? <...> И что странно, с какой бы просьбой ни обратился к русскому, неизменно слышишь в ответ: "Сейчас, сейчас!" <...> А бывает и такое, я сам свидетель: вздумается машинистам остановиться перекусить — подумаешь пассажиры опаздывают! Айда, товарищи, в привокзальный ресторан, посидим, вкусно покушаем! Законное наше время! А поганая буржуазия, у которой есть деньги разъезжать, пусть подождет".
Случай, происшедший с писателем в гостинице "Большая Москва", и вовсе анекдотичен. Несколько дней почетный гость не мог принять ванну из-за неполадок с сантехникой. В кране износилась прокладка — мелочь для любого мастера с разводным ключом. Между тем из-за бюрократических проволочек проблему решали три дня десяток разных специалистов. В один из дней целый консилиум в ванной собрали. Восемь человек в комбинезонах громко о чем-то спорили, ушли... а кран так и не заработал.
Путешественник, пытаясь постичь этот феномен, пристает ко всем с расспросами. Одни рассказывают ему об особой системе, когда у всех специалистов своя зона ответственности и "рабочие одной профессии не могут посягать на функции другой". Другие, напротив, объясняли все безответственностью, потому, дескать, и берутся за дело целыми группами, чтобы никто не отвечал поодиночке. Сам писатель, кажется, нашел причину в оторванности русского от практических задач и излишней мечтательности, в чем, впрочем, он открыл не только недостатки, но и особую красоту. Особенно в сравнении с характером американским.
"Американцы в своей массе люди предприимчивые, однако их способности в умствовании и в философствовании весьма ограниченны, — пишет Драйзер. — Если вообразить, что в своем духовном или интеллектуальном росте мы поднимаемся, скажем, до тридцать второго этажа, то американцев устроит десятый-одиннадцатый, где сосредоточена вся материальная и техническая основа многоэтажного сооружения, а что там выше — никого, во всяком случае большинство, не интересует. <...> У русских все не так, их повлечет выше десятого, потому что выше гораздо интереснее. И пусть никто из них не знает, что там, на верхних этажах, пусть верх скрыт дымкой неизвестности, все равно тысячи русских устремятся именно туда".
В этом плане американцу открылся и еще один парадокс: при всей оторванности от земли русские стремятся к техническому прогрессу, но не затем, чтобы, как американцы, наслаждаться им самим, а для того, чтобы с помощью машин переделать быстро все дела и философствовать вдоволь. И по той же причине при всей медлительности славянского характера Драйзер повсюду в СССР ощущал мощнейшие импульсы к движению вперед. Вперед — к мечте. Мечте странной, непонятной, загадочной, может быть, вовсе несбыточной.
Драйзер отчетливо видел, в какие темные тупики может эта мечта уводить. Он застал СССР во времена разворачивающегося раскулачивания, набирающей обороты борьбы с троцкизмом, захлестнувшей общество шпиономании. И он честно писал о своих опасениях, о том, что хорошее дело может быть загублено косностью, бюрократией, репрессивным аппаратом. Писал с горечью, поскольку наблюдал предзнаменования подступающей тьмы в пейзажах, сценах городской жизни. Он видел, как вырастают в городах серые, безликие громады, становился свидетелем уличных перепалок, драк, слышал робкий шепот тех, кто опасался за свои жизни, замечал обращенные к нему особые жесты, взгляды, как бы говорящие, что все не то, чем кажется. Однако Драйзер надеялся, что опасности все же минуют новую Россию, он верил в русских людей.
"Русским присуща любовь к разноцветью", — писал Драйзер, любуясь "ананасоподобными" куполами церквей, выглядывающими из-за серых многоэтажек, пестрыми одеждами казаков, грузин, узбеков, татар, башкир, населяющих огромную Москву и рассеянных по необъятной стране. Писатель верил, что именно это-то разноцветье защитит страну и народ от непоправимого, что люди здесь сохранят свою богатую культуру, уберегут от поругания славное прошлое и воплотят свои лучшие мечты в будущем.
Именно поэтому связь Драйзера с Россией почти не обрывалась все последующие годы его жизни. По возвращении в США он поддерживал переписку с советскими деятелями искусства, хотя порой у него и возникали со своими корреспондентами разногласия. Он писал статьи для советских газет, хотя редакции часто не компенсировали даже почтовые траты писателя, не говоря уже о выплате гонораров. Он популяризировал советские достижения в американской прессе, хотя чиновники СССР не спешили помогать ему с материалами для подобных статей. Он с большой напряженностью следил за ходом войны Советского Союза с Германией, подчеркивая, какую важную роль играет СССР в борьбе с фашизмом, ни на минуту не сомневаясь в победе русских.
А в августе 1945 года, за несколько месяцев до смерти, Драйзер вступил в коммунистическую партию США. Конечно, когда после этого шага американец прочно вошел в советский пантеон зарубежной классики (без включения, впрочем, в собрания сочинений очерков о путешествии по СССР), в этом было много политики, идеологического расчета. Но что касается русского читателя, то он-то полюбил Драйзера совершенно искренне. И, кажется, прежде всего за его честность, за правдивое изображение жизни во всей ее сложности.