Ни дня без строчки
…Обычная в пруду шла жизнь. Был конец августа и утки уже, сбившись в стаю, тревожились предчувствием перелёта. Побирались голуби. Потревоженные, шумно взлетали, будто взрывом петарды подброшенные. Под ногами у голубей путались воробьи. Две вороны косолапили по берегу, высматривая, где и что плохо лежит. Все эти обыватели Сада жирели себе потихоньку доброхотством природы и ежедневным хлебным подаянием добросердечных его (Сада) посетителей. Благополучная жизнь монотонна, её и описывать скучно. Если бы в этом пруду завелись вдруг свои летописцы, им нечего было бы сказать потомству. Вот ведь какое дело, литература дремлет, покуда не изломано плавное течение жизни. Обыватели городка Трои, например, жили тихо и сытно, как в этом болоте, пока ни грянула сеча. Повод для неё по сегодняшним дням кажется смехотворным. Какому то судье Парису пообещали взятку (в виде соблазнительной женщины, правда) и он оскоромился. Поступил не по совести. Плавная дотоле жизнь образовала зигзаг. Началась маленькая война, которая и породила великую литературу.
А вот какой случай мог бы дать настоящую работу летописцам пруда, окажись они в наличии, конечно. В небе вдруг появился сокол. Летел он много выше деревьев, наверное, ему хотелось видеть весь этот пруд разом. Со всей его живностью, лакомой и радующей глаз своим изобилием. Он зависал над прудом, крылья его трепетали. Солнечный луч пронзал их порою насквозь, и они вспыхивали тихим подвижным огнём. Видно было, как сокол поворачивал при этом медальную голову, оценивая открывшийся вид прицельным взглядом. И вдруг сделал изумительный финт, разом поменявший благостную картину довольства и покоя. Сложив крылья, он стремительно спикировал в самый центр этого уютного мира. Истошным смертным криком изошлись утки, голуби ошалело брызнули в разные стороны. Важные прежде вороны, сломя головы понеслись прочь. Белый свет будто померк на это мгновение… И ничего… Сокол лихо вывернул у самой воды и опять взмыл, тут же исчезнув из виду. Вот ведь какая разбойная душа — испугать что ли решил? Или напомнить всему этому благополучному миру о том, как эфемерно и непрочно его благополучие…
Нескоро всё пришло в прежний вид. Утки долго ещё оглядывались в небо и тревожно созывали рассеянных по поверхности пруда взрослых утят. Голуби прятались в густой листве…
К своему возрасту я особенно чуток стал к живому, к безоговорочному праву каждой самой малой твари на существование, но тут я вдруг с ясной печалью понял, что есть в природе и мире право на кровь. И, главное, что есть те, в ком это право считается непререкаемым. Сокол одна из самых любимых наших и почитаемых нами птиц. И, скорее всего, как раз за эту хищную бестрепетную волю внушать страх своей отвагой. Не знаю человека, которому не польстило бы, когда назовут его соколом. Есть, конечно, и ненужная, скорбная в человеке отвага. Емелька Пугачёв, Стенька Разин. Один из них, уже чувствуя смертную истому, сказал будто бы: «Лучше раз напиться свежей крови, чем всю жизнь питаться мертвечиной». Умей сокол владеть русским языком, он точно так бы и сказал. Это я прочитал у Пушкина в «Истории Пугачёва». Говорят, что Пушкин это выдумал. Значит, Пушкин тут хотел добавить что-то от собственного себя? Не знаю ответа. Знаю только, что в народе, который в каком-то краешке души таит и холит своё собственное представление об истории, ни Стенька, ни Емелька не числятся простыми душегубами. Они очищены людской общей памятью, которая восприняла только их соколиную, орлиную суть. Это, конечно, легендарная и неправильная история. Она таит восхищение характером не совсем того стоющим. Для того, единственно, и явившимся над смирным человеческим стадом, чтобы переполошить его. Но и дать задохнуться от одного вида удалой красоты вольного порыва, пусть даже злого и беспутного в корне. Так и я залюбовался неразгаданным виражом сокола, неизвестно для чего всполошившего этот обжитой болотный мирок. Залюбовался и обмер сердцем. Я много раз видел обитателей этого пруда, сочувствовал им, кормил белым магазинным батоном. Я по натуре и сам, наверное, отношусь к этому роду птиц, смирных и убегающих от грозы. Сокол же явился сюда на миг и заворожил, дал встрепенуться душе. И это восхищение решительной и злой красотой было нужно мне, коль скоро я не забыл его… Вот почему, пожалуй, нам до сей поры интересны и Стенька и Емелька, но вовсе нет любопытства, например, к генералу Михельсону, который заарканил вольную свирепую красивую силу, какую явил нам тот же Пугачёв…