Почему в КНР больше не верят в коммунизм и что общего у Путина с романтиками
«Существует Европейская идея, а Русская идея в значительной степени от нее зависит. Европа создала культуру как уникальный феномен. Ничего похожего на Востоке, смею заверить, нет. Однако в ЕС европейская культурная модель самоуничтожилась, а у нас она сохранилась. Более того, мы способны ее развивать. Таким образом, единственный подлинный европеец сегодня — это русский европеец», — рассуждает доктор философских наук, писатель Игорь Евлампиев. О том, почему китайцы — это «американцы Востока», когда было искажено христианство, что Фридрих Ницше позаимствовал у Александра Герцена и какой философский смысл скрывается за событиями на фронте, Евлампиев рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».
«Когда мы говорим о европейскую культуру, мы не должны забывать, что она теперь русская насквозь»
— Игорь Иванович, нашу страну традиционно считают щитом между Востоком и Западом (известны, к примеру, блоковские строки: «Мы, как послушные холопы, держали щит меж двух враждебных рас монголов и Европы»). Другие полагают, что Россия — это некий синтез западной и восточной культур, их творческое переплетение на одной 6-й суши. Кто здесь прав, на ваш взгляд?
— Когда говорят о том, что Россия — это синтез культур Запада и Востока, я всегда задаю вопрос: «Скажите, а что такое культура Востока»? И я тут же вам отвечу от себя: «Нет никакой культуры Востока в том смысле, в каком мы, европейцы, обычно понимаем культуру». Применительно к восточным цивилизациям это скорее условное обозначение целого комплекса сложных явлений. К примеру, есть великая китайская живопись. Я, кстати, в июне был с лекциями по истории русской философии в КНР и был поражен некоторыми вещами. Скажем, в Поднебесной нет музыкальной культуры как таковой. Быть может, я высказываю радикальную точку зрения, но, на мой взгляд, там нет традиции слушать серьезную музыку, видеть в ней духовный смысл и считать ее важной частью образования личности. Внутри европейской культуры каждому понятно, о чем я говорю, — даже если человек не ходит в филармонию, он все равно знает: «Ходить туда надо, а если я этого не делаю, то это мой недостаток». В Китае вы не встретите подобной рефлексии. Да, наиболее образованные китайцы знают, что в Европе есть такой феномен, как классическая музыка. Но он им настолько чужд, что они искренне не понимают, зачем это нужно. По крайней мере, в том круге довольно образованных китайских студентов-русистов, которые изучают Россию и ее философию, мне это с удивлением довелось наблюдать.
Но это лишь один из примеров. Дело в том, что, когда мы произносим слово «культура», мы подразумеваем то, в чем живем мы. Многие из нас и не догадываются, что европейская модель культуры абсолютно уникальна. Сравнивая ее с китайской или другой восточной моделью, мы сопоставляем несопоставимые вещи. Да, в Поднебесной есть идущие в глубокую древность традиции музыки или живописи, но если мы будем говорить о них с точки зрения их ценности и роли в обществе, то это что-то абсолютно другое. В Китае это просто одна из рутинных, вторичных и совершенно не принципиальных слагаемых социальной жизни. У нас, в Европе, как вы знаете, это не так.
Меня иногда спрашивают, что такое, скажем, Русская или Европейская идея. У русского философа Владимира Соловьева в его творчестве, как известно, прослеживается мысль, что у каждой нации есть своя идея. Как красиво сказал по этому поводу Владимир Сергеевич, идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности. Так вот, прежде всего следует сказать, что существует Европейская идея, а Русская идея в значительной степени от нее зависит. Европейскую идею сформулировали в свое время немецкие романтики и, в частности, немецкий философ-идеалист Иоганн Готлиб Фихте — его иногда указывают как одного из родоначальников правильного понимания Европы как единого целого. Основа для единства европейского целого (не того, которое сейчас фиктивно достигнуто в ЕС, а подлинного) — это культура. Европа создала культуру как уникальный феномен, обладающий абсолютной ценностью для развития человека и общества. Именно в этом заключается европейская динамика — в культурном развитии. Ничего похожего на Востоке, смею заверить, нет. Поэтому, когда мы заговариваем о синтезе Запада и Востока, я обычно спрашиваю: «А как можно что-то ценное и великое синтезировать с ничем, с пустотой?»
Еще раз повторю: мы понимаем культуру как абсолютную ценность, но именно Европа изобрела эту ценность и показала всему миру, что цивилизация может развиваться лишь в том случае, если эта ценность положена в основу. Именно этот путь плодотворен для развития любой нации и человечества в целом. Соответственно, когда мы смотрим на динамику развития восточных стран, в том числе культурную, видим знакомую европейскую модель. Я всегда привожу в пример великую японскую литературу ХХ века. Кобо Абэ, Рюноскэ Акутагава, Осаму Дадзай — это известнейшие писатели, я их всех знаю и люблю. Или есть феномен японского кинематографа, тоже родом из прошлого столетия: Акира Куросава, Кэндзи Мидзогути и прочие. Но что это такое? Я думаю, японцы просто очень успешно усвоили формы европейской культуры, вложили в нее свое национальное содержание, и в результате появились великие японские книги и фильмы. А это, в свою очередь, означает, что Европа изобрела такую модель, которая универсальна, она вовсе не европейская, а общечеловеческая. Ее можно и нужно заимствовать. В этом смысле я против евразийства. Вы, наверное, это имели в виду, спрашивая меня о синтезе?
— Да, в том числе. Хотя взгляд на Россию как на связующее звено свойственен не только евразийцам.
— Нет, я полагаю, что Россия — это европейская страна, и наша Русская идея является продолжением Европейской. Именно таким, как мне кажется, был взгляд Федора Достоевского, который он сформулировал в своей Пушкинской речи и, к примеру, монологе Версилова из романа «Подросток». Помните, Андрей Петрович Версилов говорит: «Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. …Русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями». Таким образом, единственный подлинный европеец сегодня — это русский европеец. Это Достоевский сформулировал еще в последней четверти XIX века. Парадокс или трагедия Европы в том, что она утратила понимание ценности собственной культуры. Об этом, между прочим, написал еще Александр Герцен в своей книге «С того берега». Он говорил о том, что Европа стала мещанской, «мир этот пережил эпоху своей славы» и больше не способен осознать свою значимость. Но Россия восприняла европейские культурные формы и вложила в них свое содержание.
Когда мы произносим словосочетание «европейская культура», мы не должны забывать, что она теперь русская насквозь. Потому что в Европе после прихода постмодернизма европейская культурная модель самоуничтожилась, а у нас она сохранилась. Более того, мы способны ее развивать. Если мы уйдем от ложной либеральной, постмодернистской традиции, тогда мы становимся хранителями европейской культурной модели, и от нас зависит ее будущее. Я, кстати, общался, на эту тему с китайцами, и некоторые из них это понимают — особенно те, кто изучает русскую культуру. В Китае, как мы знаем, долгое время увлекались западной культурой и философией, но теперь увидели, что ее больше нет, осталась пустота. Этим, в частности, а не только экономическими соображениями объясняется движение Китая в сторону России: именно здесь они могут найти ту модель, посредством которой смогут выразить свое национальное начало.
«Коммунистическую идею никто из китайских интеллектуалов особенно не уважает и не понимает, зачем она нужна»
— Раз уж мы заговорили о Китае, хочется спросить: как китайцы воспринимают русскую философию и Русскую идею и чем обусловлен их интерес? Зачем им это нужно?
— Мне кажется, мы преувеличиваем интерес Китая к нам, если посмотреть на это изнутри. В прагматическом смысле да, Китайская Народная Республика понимает, что без России она не проживет. А китайцы прежде всего прагматики. Один мой коллега-востоковед дал им очень удачное определение, назвав «американцами Востока». Как мы знаем, янки отличаются своим прагматизмом, но и китайцы от них не отстают. Сейчас, на фоне конфликта США и КНР, это сопоставление может показаться диким, но оно верное. К этому сводится весь Конфуций: как бы устроить общество на таких началах, чтобы все было надежно, устойчиво и хорошо работало. Поэтому, если рассматривать ситуацию с этой точки зрения, китайцы на всех уровнях приветствуют дружбу с Россией, поскольку это полезно, выгодно, да и вообще только так можно победить врагов (при том что к самой Америке в Поднебесной относятся по-разному).
Однако серьезного интереса к нашей духовности у них нет — по той простой причине, что у них отсутствуют духовность и культура в нашем понимании. В этом контексте русская философия для них — совершенная экзотика. Конечно, находясь в КНР, я был в кругу людей, которые профессионально занимаются этой темой. Но я могу сказать о главном наблюдении, которое я вынес из своего визита в Китай (достаточно долгого, 20-дневного). Я ведь человек довольно старый — был студентом еще во второй половине 1970-х, а университет закончил в 1979 году. Начал преподавать в 1983-м. Я еще марксизм преподавал! И вот теперь я узнаю в Китае те годы, то время, когда я был студентом и молодым преподавателем — со всеми свойственными той эпохе недостатками. Наши коммунисты твердят о достоинствах китайской системы (коммунизм плюс западное предпринимательство), но я, к сожалению, вижу одни недостатки. Двоемыслие — прежде всего: говорим одно, думаем другое. Огромное количество людей думает совсем иначе, совсем не так, как говорят китайские лидеры. Китайцы, конечно, другие по складу своего характера, но для Советского Союза, как мы знаем, это стало одной из роковых причин, приведших страну к распаду. В России такая модель просто не могла долго существовать.
Меня, кстати, удивляют разговоры о том, что имелась возможность сохранить СССР. Вероятно, это было возможно, но я не считаю, что случилась великая геополитическая трагедия, нарушившая логику истории. При тех двоящихся мыслях, в атмосфере которых мы жили (когда есть официальная идеология и есть мое личное представление, что вся эта идеология — чепуха) психическое здоровье нации ставится под большое сомнение. Но китайцы в настоящее время живут ровно в такой же ситуации. Это удивительно и печально: я был в интеллигентной среде, где мог наблюдать настроения, напомнившие мне мою юность. Это почти буквальное повторение нашего советского идеологического кризиса. Коммунистическую идею, насколько я могу судить, никто из китайских интеллектуалов особенно не уважает и не понимает, зачем она нужна. Но тут возникает вопрос: а может быть, это нужно для народа и коммунизм в народной массе до сих пор популярен? Как относятся к этому китайцы, которые работают на многочисленных заводах КНР? Не могу сказать за них — я видел то, что видел. Если китайские рабочие верят в коммунизм, тогда это в самом деле фактор устойчивости. Если же нет, то я не знаю, как КНР будет развиваться в ближней и дальней перспективе.
— Я был в свое время в Северной Корее и не могу сказать, что там массово верят в идеи чучхе. Однако страна стоит как ни в чем не бывало — одиноким социалистическим клочком суши, «омываемая» капиталистическим миром (Японией, Южной Кореей и прочими).
— Да чужой национальный характер нам никогда не понять до конца. Повлечет за собой это какие-то социальные феномены или нет — сказать сложно.
Что касается тех, кто в Китае занимается русской философией, то могу засвидетельствовать, что это очень активные и умные люди, и они очень уважаемы в своей стране. Да и в принципе все, что связано с Россией, там сейчас уважаемо. Между тем вот еще один китайский парадокс: КНР явно идет на сближение с нами, идеологическое, культурное, практическое, но при этом за последние пять лет китайское руководство радикально усилило антирелигиозную пропаганду. Об этом мне сказали мои коллеги. Для китайских специалистов по русской философии эта ситуация в чем-то даже трагическая: они просто не могут публиковать свои работы, поскольку каждая такая публикация волей-неволей содержит религиозные элементы. А современная китайская цензура начала все это жестко отсеивать. Поэтому для моих китайских коллег происходящее — лишение перспектив: они не смогут печататься и занимать должности. И как это дальше будет коррелироваться? Ведь у нас, в России, религиозность — фактически наш национальный тренд.
Я не против этого. Несмотря на критику официальной церкви и церковной традиции, я понимаю, что в практическом преломлении Русская православная церковь — это столп нашего общества. Я даже это подчеркну, чтобы не думали, что я из числа либеральных критиков РПЦ. Ничего подобного. Много ложного в истории играло позитивную роль. Да, в своих работах я утверждаю, что церковная идеология — искаженная с точки зрения развития великих концептов развития нации и человечества. Но для истории иногда необходимо, чтобы упрощенная концепция победила. Мне иногда говорят: «Только представьте, что ваша гностическая, истинная религиозность, которую вы проповедуете в пику официальной догматике, взяла бы верх в историческом процессе. Но за счет чего? Это ведь элитная, сложная философская концепция». Да, я согласен: победив, она, скорее всего, просто умерла бы и не оказала такого мощного влияния на европейскую культуру. Вероятно, исторически было обусловлено, чтобы искаженное, модифицированное христианство стало бы мейнстримом. Значит, оно сыграло отведенную ему положительную роль, в том числе в истории России. Как человек я отношусь к церкви очень положительно. Но как теоретик и философ я должен говорить истину. Искаженная модель была полезна в течение длительного времени, но сейчас она подошла к своему пределу.
Кстати, таково же было отношение к церкви и философа Владимира Соловьева. Он всегда говорил о ней уважительно, его дед был православным протоиереем. Но при этом он часто критиковал церковь и обвинял ее в том, что она искажает христианство.
«Искажение христианства произошло уже в II веке нашей эры — в церковной традиции Рима»
— Все же хотелось бы немного удивиться вашему мнению об отсутствии культуры на Востоке. А как же великие памятники древнеиндийской письменности — Веды, Махабхарата, шумерский «Эпос о Гильгамеше», китайские мыслители Конфуций и Лао-цзы? Или это не культура?
— Для любого философа очень важно точное определение, причем каждое понятие имеет разные уровни определения. То, что я назвал универсальной моделью, подходящей всем нациям, независимо от ареала их обитания, можно назвать современной культурой, свойственной человечеству начиная с эпохи Возрождения.
— То есть секуляризованной культурой, лишенной религиозной доминанты?
— Нет, тут я не согласен. Здесь вы затрагиваете еще одну большую проблему. Возрождение вовсе не секулярная эпоха, это все ложь. Данный исторический период столь же религиозен, как и Средние века, но по-другому. С моей точки зрения, развитие русской культуры и русской философии на первый план выдвигает идею истинного христианства. Историческое церковное христианство (неважно, какое оно — католическое, протестантское или православное) — это одна модель. Как я уже сказал, я называю это искаженным христианством. Причем искажение произошло уже в II веке нашей эры — в церковной традиции Рима. Тем не менее истинное христианство сохранилось, оно передавалось дальше от поколения к поколению через разнообразные философские системы, существуя не в виде церкви, а в виде культуры.
— Простите, хочу уточнить: говоря о культурной традиции «истинного христианства», вы не альбигойцев ли подразумеваете?
— Да, вы правы. В более широком смысле это то, что церковь называет гностической ересью. Но на самом деле это не ересь, а истинное христианство. Русский философ Лев Карсавин много занимался этой темой как медиевист и знаток средневековой религиозности.
Возвращаясь к вашему вопросу: есть модель культуры, которая возникла начиная с эпохи Ренессанса, и для нас она по-прежнему актуальная и рабочая, и есть ее основания — религиозные, антропологические, общечеловеческие, укорененные в самой сути человека. Эти основания присутствуют у всех народов, но у одних они почему-то привели к созданию модели, о которой мы говорим (действенной, быстрой, развивающейся, универсальной культуры), а у других нет. Есть модель культуры как пирамида всех достижений человечества (Веды, даосы, Конфуций и так далее), а есть модель живой и постоянно растущей системы, мало похожей на склад древностей и артефактов.
Между прочим, в Китае отношение к Конфуцию весьма двусмысленное, он ведь подменил культуры законом, и эта традиция скорее негативно сказалась на Поднебесной. Это я понял, общаясь с китайскими коллегами-философами. Конфуций — это радикальный прагматизм, главное понятие в его философской системе — идеальный гражданин, который полностью вписан в социум и при этом подчинен ему. Но если это так, человек превращается в винтик, и его творческое начало становится вторичным. На этой почве в Китае так и не смогла возникнуть культура Возрождения с ее культом индивидуального. Конфуцианство — это очень хороший способ обеспечить стабильность общества и его функционирование. Это общество как цивилизация, в которой творческая культура не способна развиваться (вспомните Освальда Шпенглера с его антиномиями «культура-цивилизация»), поскольку личность здесь подавлена, точнее, почти полностью подчинена прагматическим целям социума. Культура в шпенглеровском понимании даже не рождается на Востоке, и Конфуций тому — нагляднейшее подтверждение. Да, Китай — это великая цивилизация, насчитывающая пять тысяч лет (если вести отчет от появления первой иероглифической надписи), но, к сожалению, это не культура. Тем не менее китайцы — открытая нация и она вполне подвержена новым влияниям.
Впрочем, вы совершенно правильно вспомнили о Лао-цзы и даосизме. Даосизм — одно из наиболее точных универсальных оснований для правильного религиозного мировоззрения. Я, кстати, уверен, что есть правильные и неправильные мировоззренческие системы — как религиозные, так и философские. Обычно считают, что точный критерий истины имеется только у науки, а у философов — сплошной туман в голове. Поэтому в философии множество систем, а у науки — только одна, чья правота эмпирически доказана. У меня по этому поводу прямо противоположная позиция. Как раз в науке критерий истины относителен, поэтому окончательной научной теории никогда не возникнет: разные системы здесь приходят на смену друг другу, при этом каждая отрицает предыдущую. А вот в философии, как ни странно, есть абсолютный критерий истины, следовательно, есть абсолютно истинная философская система, интуитивно найденная многими народами. Даосизм — это, пожалуй, самый древний пример истинной философской системы, которая, по сути, является пантеизмом с элементами дуализма. Именно это искали русские религиозные философы в христианстве, отвергая традиционное церковное учение.
О том, что западное христианство — это, по сути, дуализм, где Бог отодвинут куда-то в немыслимую даль, хорошо писал Карсавин. В этом контексте переломным временем для Запада стала эпоха Просвещения. О Боге, которого католицизм отодвинул в недосягаемые глубины, просветители вполне резонно сказали: «А зачем он нам тогда вообще нужен, этот вольтеровский „великий часовщик“? Если ты осознал законы природы, то и живи по ним. Этого достаточно». А вот если Бог не где-то далеко, а в нас и посредством нас себя проявляет, тогда нет никаких законов для человека. Подлинно религиозный человек выше закона — это отмечал еще мыслитель Лев Шестов. Пантеизм означает: Бога мы ищем в себе и мире и в то же время осознаем как свою свободу. Это не детерминизм, хотя есть такие негативные формы пантеизма, и буддизм — одна из них, поскольку внутри него человек устраняется как личность. Что касается даосизма и русских философских систем (Чаадаева, Достоевского, Соловьева), то здесь пантеизм неотделим от элемента человеческой свободы.
— Вы говорите о том, что Ренессанс был возвращением к истинному христианству, но в связи с этим вспоминается разгул язычества, преступности и пороков в эпоху Возрождения, о чем писал наш философ Алексей Лосев, метко назвав это «обратной стороной титанизма». Есть также мнение, что именно гуманизм творцов Ренессанса оказался предтечей нынешнего европейского трансгуманизма.
— Да, вы вспомнили очень значительное имя Алексея Лосева (1893–1988, русский советский мыслитель, знаток античности, логик, православный монах, подстригшийся тайно вместе со своей супругой в 1929 году. Был репрессирован, на строительстве Беломоро-Балтийского канала почти потерял зрение. Вернулся к активной научной деятельности после смерти Иосифа Сталина — прим. ред.). Он действительно очень негативно оценивал Ренессанс в своей книге «Эстетика Возрождения». Я всегда цитирую своим студентам отрывок из этой книги, где Лосев описывает знаменитый портрет «Моны Лизы» кисти Леонардо да Винчи. Поразительно, но философ видит в этой картине только похоть. «Стоит только всмотреться в глаза Джоконды, как можно без труда заметить, что она, собственно говоря, совсем не улыбается, — пишет Лосев. — Это не улыбка, но хищная физиономия с холодными глазами и отчетливым знанием беспомощности той жертвы, которой Джоконда хочет овладеть и в которой, кроме слабости, она рассчитывает еще на бессилие перед овладевшим ею скверным чувством. Едва ли в этом можно находить вершину Ренессанса. Мелкокорыстная, тем не менее бесовская улыбочка выводит эту картину далеко за пределы Ренессанса, хотя и здесь общевозрожденческая личностно-материальная направленность все же остается непоколебимой».
Однако, читая это, надо помнить, кто такой Алексей Федорович Лосев. Если говорить прямо, это православный фанатик, и это даже не мое мнение, а мнение его секретаря Владимира Бибихина. К самому Лосеву я отношусь критически, но Бибихина очень люблю — это очень близкий мне по духу человек и мыслитель. Я считаю, что он пока недооценен, но сейчас о нем снова стали писать (даже в Англии его труды перевели), и у меня в том числе есть работы, посвященные Владимиру Вениаминовичу. Он один из тех, кто абсолютно точно описал диалектику Возрождения, Просвещения и романтизма. Моя точка зрения — это развитие взглядов Бибихина, другое дело, что он очень неясно об этом писал, поэтому его воззрения до сих пор вызывают споры. У него есть книга «Новый Ренессанс» — пожалуй, лучшее произведение Владимира Вениаминовича. В ней критикует распространенное убеждение о том, что Ренессанс был основан на язычестве. Нет, считает Бибихин, ренессансные гуманисты возрождали истинное, первоначальное христианство, которое в церковной истории было искажено за счет отделения Бога от человека и подавления человека божественным всемогуществом. А исходное, истинное христианство — это религия святости человека, когда человек в себе обнаруживает Бога и сам может стать святым, тем самым исполняя требование Иисуса Христа: «Ты должен стать таким, как я», — уподобиться. Возрождение — это религия и философия, раскрывающие абсолютность человека. Только на такой почве и возникает культура. А в чем еще человек может реализовать свою абсолютность? В том, что он, несмотря на законы этого мира, формирует среду, которая вовсе не по этим законам существует. Культура — это, по сути, искусственная природа. Иначе что такое наши города, которые не живут по законам природы, а, наоборот, на каждом шагу нарушают их? Здесь и проявляется абсолютное начало в человеке — способность творить новую реальность, которая постепенно разрастается и вытесняет старую, подчиненную законам природы среду. Это и есть классическая Русская идея в ее эсхатологическом преломлении — преобразование реальности через культуру.
«Тезис о переоценке всех ценностей Фридрих Ницше напрямую взял у Герцена»
— Кстати, у альбигойцев, о которых мы уже упоминали, не было священников, но имелись духовные лидеры, которых они называли «добрыми людьми». Как вы правильно говорите, это были те миряне, которые смогли открыть Бога в себе.
— Собственно, альбигойцы являлись разновидностью так называемой катарской ереси. Катары в переводе с греческого — «чистые». Их учение, распространившееся в XII–XIII веках на юге Франции и некоторых землях Италии, было объявлено ересью в католическом Риме и уничтожено вместе с его последователями. В этом же ряду — богомилы и некоторые другие религиозные движения Средних веков. Об этом я сейчас пишу большую книгу под рабочим названием «Неискаженное христианство и его судьба в европейской истории». Я прослеживаю в ней драматургию формирования двух разновидностей христианства. Это не только моя точка зрения. В критической, нецерковной библеистике говорится о двух формах христианства, которые всегда сосуществовали друг с другом, и называть их следует «ортодоксальное христианство» и «гностическое». Разумеется, в церковной библеистике гностическое направление признано ересью, но на самом деле это не ересь, а развитие подлинной христианской веры. Когда в XI–XII веках начался кризис ортодоксального, католического христианства и был впервые зафиксирован факт продажи папской должности (а что это за церковь, где продается высшая должность «наместника Бога на земле»?), гностическое христианство заявило о себе появлением таких массовых религиозных движений, как альбигойцы и катары. Возрождение стало следствием и итогом этого кризиса. На некоторое время истинное христианство, уничтоженное вроде бы вместе с альбигойцами в XIII веке, снова выходит на поверхность.
Говоря об «истинном христианстве», я рассуждаю в терминах Фихте, который, как известно, любил подчеркивать, что его философия и есть раскрытие подлинного учения Христа. Кстати, именно поэтому наследие Фихте имеет такое значение для русской философии. Оно свидетельствует о тождестве Бога и человека, при этом там отсутствует важнейший принцип ортодоксального христианства — легенда о грехопадении. На самом деле это иудейская идея. В этом, как мне кажется, и состояло искажение христианства — в него была внедрена идея грехопадения, отделения человека от Бога и его низменности по отношению к Создателю. А в истинном христианстве нет никакой идеи грехопадения: каждый потенциально может стать подобным Христу, то есть полностью божественным существом. Это принцип динамического тождества Бога и человека или же динамического пантеизма в варианте Фридриха Шеллинга. В этом смысле Возрождение было не возвращением к язычеству, а критикой ортодоксального христианства с точки зрения подлинного учения Христа. Это мистика божественной природы человека, для которого нет ограничения в виде законов. Если Бог всемогущ, то, значит, и человек всемогущ. Об этом писали гуманисты Ренессанса, к примеру, Пико делла Мирандола. Но Возрождение закончилось неудачей. В русской традиции эту мысль высказывал Владимир Бибихин, а до него — Александр Герцен (я не прослеживал, откуда Александр Иванович позаимствовал эту идею, наверняка у кого-нибудь из немцев). В своей философской работе «Письма об изучении природы» Герцен пишет о неудаче Ренессанса, который попытался восстановить целостность человека и Бога. Но эта попытка не удалась, в результате чего европейская цивилизация вернулась к Средним векам. Парадоксальный тезис о том, что переход от Возрождения к Просвещению — это движение не вверх, а вниз, в русской литературной традиции представлен наиболее наглядно. А в учебниках истории при этом обычно пишут: Возрождение передало эстафету Просвещению. Да ничего подобного! Возрождение было отрицаемо Просвещением. Это противоположные модели.
У армянского философа Карена Свасьяна в работе «Становление европейской науки» (название здесь, как и в случае с Герценом, совершенно не соответствует содержанию) показано, что Просвещение — это продолжение католицизма, как это ни странно. Казалось бы, одна из самых атеистических эпох в истории человечества — и вдруг ведет свою преемственность от католического учения. Но это так часто бывает: ребенок, воспитанный отцом, потом восстает против него. Так вот, католицизм воспитал Просвещение.
Вспомним еще о том, в октябре 1891 года философ Владимир Соловьев читает в Московском психологическом обществе доклад с красноречивым названием «Об упадке средневекового миросозерцания». Казалось бы, конец XIX века — о каком «средневековом миросозерцании» может идти речь? Конечно же, Владимир Сергеевич имел в виду ортодоксальное христианство, но по цензурным соображениям он не мог об этом написать. Реферат, озаглавленный «Об упадке христианского миросозерцания», наверняка вызвал бы в царской России целый шквал эмоций и негативных последствий. Впрочем, никакого противоречия в терминах здесь нет: церковное мировоззрение — до сих пор средневековое.
Кстати, парадоксальность и глубина мысли Герцена (о чем я написал не одну работу) еще ждет кропотливого исследования. Александра Ивановича обыкновенно трактуют только как революционного демократа, и в этом отношении он довольно кондовый. Если же рассматривать его в целом как личность, то, наоборот, он такой гениальный! Это просто русский Ницше. Между прочим, тезис о «переоценке всех ценностей» Фридрих Ницше напрямую взял у Герцена, которого он хорошо знал. Об этом в свое время писал профессор и превосходный филолог-исследователь Виктор Дудкин в работе «Ницше и Герцен». У Дудкина мы читаем: «Ницше связывали узы многолетней дружбы с немецкой писательницей Мальвидой фон Мейзенбуг, ныне совсем забытой сочинительницей „Воспоминаний идеалистки“. Она была воспитательницей детей Герцена. При ее деятельном посредничестве Ницше чуть не женился на старшей дочери Герцена Натали». Даже фразелогически ницшеанское выражение о «переоценке всех ценностей» восходит к Герцену — скорее всего, именно у Александра Ивановича он его и прочитал. Тем более Герцен хорошо изъяснялся и писал на немецком. После смерти Герцена Мальвидоа фон Мейзенбуг очень сблизилась с Ницше. Одновременно она перевела на немецкий «Былое и думы». Но почему это малоизвестно у нас? Мне кажется, это интереснейшие факты, которые надо популяризировать.
Между прочим, у меня есть работы, в которых я доказываю, что итоговое произведение Ницше «Антихрист» написано наполовину под влиянием Толстого, а на другую половину — под влиянием Достоевского. Это абсолютно русский труд. Перед тем как писать это произведение, которое философ считал своей финальной книгой (дескать, надо наконец-то рассчитаться с христианством), он захотел ознакомиться с новейшими трактовками учения Христа. А где еще искать новаторство, как не в России? В руки Ницше попадает роман Достоевского «Бесы» во французском переводе и трактат Толстого «В чем моя вера» — тоже на французском. Они настолько заинтересовывают его, что он конспектирует оба текста (в 13-м томе собрания сочинений Ницше, которое недавно появилось в России, это можно отследить). Далее могу отослать к моей книге «Русская философия в европейском контексте», где одну из глав я посвятил анализу замысла «Антихриста». По сути, он целиком определен влиянием Достоевского и Толстого. Более того, Ницше неожиданно пересматривает свое отношение к христианству. Через прочитанное у русских писателей он видит разницу между христианством истинным и церковным. Свое понимание сверхчеловека мыслитель даже сближает с образом богочеловека у Христа. Не зная об этом, Ницше вообще не понять.
На самом деле уже в XIX веке русская культура, приняв европейскую, достигла такого уровня, что влияние пошло уже в обратную сторону, и гениальные западные мыслители это видели. У того же Шпенглера в «Закате Европы» есть несколько ссылок на Толстого и Достоевского. Более того, моя гипотеза состоит в том, что название этой широко известной работы взято из романа Достоевского «Подросток». Вспомним сон Версилова о золотом веке, его пробуждение на закате и рассуждения о «заходящем солнце последнего дня европейского человечества». Как раз на роман «Подросток» и ссылается Шпенглер в своей книге.
Эти детали очень важны. Когда мне говорят, что у нас нет национальной идеи, я возражаю: «Наоборот, она давно есть. Тот же Достоевский ее сформулировал, и не надо ничего больше искать». Это европейская культура, усовершенствованная нами и отшлифованная до совершенства, до высшей стадии. Ее мы должны вернуть Европе и всему человечеству.
Кстати, укажу еще на один парадокс, который, насколько я знаю, прежде никто не фиксировал. У Герцена есть книга «О развитии революционных идей в России». Ее обычно рассматривают как обычную революционную работу, в которой готовится почва для появления Ленина. Но что пишет там Герцен? «Коммунизм — это русское самодержавие наоборот». При этом он говорит, что Россия начала великую духовную революцию и один из главных застрельщиков здесь — император Петр Первый. Он революционер, принес в Россию европейскую культуру, благодаря чему духовная революция только и стала возможной. Знаете, что еще интересно? Книга, если судить по названию, вроде бы посвящена «революционным идеям», но практически две трети ее объема занимают наблюдения над развитием русской литературы. Получается, для Герцена революция, которую Россия несет миру, — это не то, что произойдет в 1917 году, а культура, которую мы развиваем, начиная от Петра I. Таким образом, продолжая мысль Герцена, Русская идея — это идея великой культуры.
«То, что Запад называет режимом Путина, — очень глобальная система, у истоков которой находится романтизм»
— Но о чем в таком случае нам рассказывает русская культура? Это же не письмо в запечатанном конверте и не зашифрованный файл. У всякой культуры должно быть свое оригинальное содержание. В чем оно заключается? Это истинное христианство, идея справедливого общества?
— Да, это парадокс, но вы его правильно определили. Это истинное христианство или, говоря точнее, истинная религиозность. Не стоит привязывать идею к определенному вероучению, дабы не навязывать ее тем же китайцам. Там скажут не об истинном христианстве, а об истинном даосизме, и это будет правдой. Ведь в чем заключается главный тезис истинной религиозности? Как мы уже отметили, в идее божественной природы человека. По сути, здесь даже не Бог главный, а человек. У Николая Бердяева мы можем по этому поводу прочитать, что Бог — это метафора нашей собственной глубинной сущности. Абсолютное существо в мире — это человек. Что значит абсолютное? Это означает, что в нас заключено нечто, что противостоит всему относительному, но что мы должны еще реализовать. Мне возразят: разве абсолютное может быть неполным? Бог на то и Бог, что он завершен и не может развиваться. Но такая трактовка принята в классической философской традиции. А в неклассической у того же Бердяева Бог — это становление, он активен, динамичен, а вовсе не завершен.
Между прочим, похожие идеи есть у Артура Шопенгауэра в его известной работе «Мир как воля и представление». Там он говорит о том, что создает новую философию, а она, в свою очередь, связана с новой формой религии. А какая центральная идея у Шопенгауэра? Абсолют — это наша собственная воля, наша глубинная сущность. Подлинно религиозное начало — абсолютное. Шопенгауэр первым об этом сказал, и поэтому, наверное, от него и идет неклассическая философия. Причем модель «новой философии», согласно идеи мыслителя, присутствует во всех культурах. В качестве примеров Шопенгауэр упоминает гностиков, средневекового теолога Майстера Экхарта, затем суфиев (он так их и характеризует — «гностики ислама»). Все-таки в суфизме человек находит Всевышнего внутри себя, а не вовне — не подавляющего Бога, а раскрывающего твою творческую суть.
— Суфии на самом деле очень близки к катарам.
— Да, именно так. Получается, что существует некая абсолютная религиозность, которая для нас в христианстве связана с гностицизмом, но ее аналоги есть почти в любых религиях, и в исламе суфии — наиболее очевидный аналог. У мусульман нет догматики, поэтому нельзя сказать, что это ересь. Это направление внутри ислама.
— А почему, на ваш взгляд, догматика существует только в христианстве?
— У меня есть ответ на этот вопрос. Догматика нужна, когда ты активно борешься с теми, кто протестует и говорит: «Не в тебе истина, а в нас, потому что мы идем от подлинного Учителя». И вот для того чтобы окончательно придавить оппонентов, идущих от «подлинного Учителя», требуется догматика. А зачем еще она нужна? Она ведь не раскрывает смысла христианства, а вся направлена против ересей. Она становится особенно актуальной, когда так называемые еретики (а они все происходят из одного гностического источника) в очередной раз начинают выступать. В этом смысле она, скорее, ситуативная, а не принципиальная, как уверяют нас богословы. К примеру, что такое идея сотворения мира из ничего (я как раз недавно статью на эту тему, подготовленную совместно с аспиранткой, сдал в печать)? Если мы посмотрим историю христианской философии, то увидим, что ни у кого из мыслителей это не разъяснено, такой концепции просто нет, это всего лишь слова. Ни у Фомы Аквинского, ни у блаженного Августина, ключевых столпов католической церкви, мы не найдем по этому поводу ничего внятного. Если же мы посмотрим гностическую линию, то убедимся, что она вся чрезвычайно выверена в философском отношении. Более того, я полагаю, что все достижения европейской философии связаны с развитием истинного христианства в философской форме. И ключевые персонажи истории европейской философии теснейшим образом с этим переплетены, начиная с великого мыслителя Оригена. Именно Ориген (жил в 185–253 годах нашей эры — прим. ред.) создал первую гностическую философскую систему внутри христианства. Далее — Дионисий Ареопагит, Иоанн Эриугена, Майстер Экхарт, немецкие романтики, немецкая классическая философия (Фихте, Шеллинг, Гегель) и так далее.
— Итак, эпоха Просвещения оказалась путем не вверх, а вниз. Получается, с этого исторического момента вектор Запада не менялся и он так и продолжает погружаться во тьму?
— Да, Просвещение было реакцией на Возрождение, это возвращение к Средневековью. Следовательно, Просвещение и породило современное либеральное мировоззрение Запада через феномен Соединенных Штатов. Но Возрождение, конечно, не могло умереть, оно получило продолжение в немецком романтизме и философии, которые, в свою очередь, очень сильно повлияли на Россию и ее культуру. Получается, наша страна приняла возрожденчески-романтическую модель с истинным христианством, где Бог — это абсолютная сущность человека. Противоположная модель была реализована американским обществом и потом уже навязана всему миру через гегемонию США после Второй Мировой войны. Из этого мы можем заключить, что еще в XIX веке началась конкуренция двух цивилизационных моделей, просветительской и романтической, а то, что сейчас мы наблюдаем в истории, — это просто окончательная фаза этой конкуренции. В просветительской модели человек — абсолютная марионетка законов природы: мы устраиваемся в мире, просто подстраиваясь под эти законы. Отсюда — культ науки в западном либеральном обществе, а свобода (согласно известному гегелевскому правилу) — это осознанная необходимость, поскольку никто из нас не может преодолеть власть законов. А в романтической модели, повторюсь, заключена мистика раскрытия абсолютного и божественного начал в человеке.
— Но как мы можем «вернуть» романтическую модель Европе, которая нас так яростно отрицает через культуру отмены? Или это возможно лишь в случае победы одной модели над другой, в том числе военной победы?
— Думаю, что да, для начала надо победить, причем в глобальном смысле. Ну а умных, проницательных, глубоких людей, которые все понимают, в Европе более чем достаточно. Сужу по собственным впечатлениям: до кризиса я часто ездил в Европу как минимум 2–3 раза в год — и с лекциями, и на конференции, и просто как турист. Поэтому я прекрасно знаю европейские страны, людей, живущих там, и уверен, что потенциал Европы, конечно же, далеко не исчерпан. Там просто царит гегемония США, умело внедренная через местные политические элиты и системы образования. Разумеется, мы вынуждены с этим считаться, поэтому в настоящее время Европа для нас — враждебная сфера, хотя при этом мы должны понимать свое культурное, глубинное единство с ней, в том числе на почве христианства.
— Какую роль в противоборстве двух культурных и цивилизационных моделей играет нынешняя спецоперация?
— Если рассматривать причины СВО как явления, то все очень конкретно, зримо и в то же время странно и не очень мотивированно. Если же стать на философскую позицию, которую я схематично обрисовал, то получится, что некое случайное стечение обстоятельство привело к тому, что ключевое столкновение двух моделей приобрело такую горячую форму. Сегодня в этом геополитическом акте, по сути, решается судьба «романтиков» и «просветителей»: кто кого. Между прочим, это не только точка зрения с нашей стороны. Я всегда в пример привожу книгу известного публициста, канадско-американского ученого Стивена Пинкера. Это американский технократ, теоретик развития науки и перспектив развития человечества. Так вот, в 2018 году он издал труд под названием Enlightenment Now: The Case for Reason, Science, Humanism, and Progress — «Просвещение сегодня. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса». На одном из сайтов я ознакомился с дайджестом этой книги — там все очень ясно. Поразительно, но все, что я сейчас говорю, он практически повторяет, но с обратными знаками. «Просвещение, как мы теперь знаем, далеко не наивная надежда, оно сработало, — пишет Пинкер. — Но больше, чем когда-либо, оно нуждается в энергичной защите. Проект Просвещения плывет против течений человеческой природы — трайбализма, авторитаризма, демонизации, магического мышления, — которыми демагоги слишком охотно пользуются». Главный враг «просветителей», как говорит американский мыслитель — это иррационализм и романтизм. Причем, анализируя романтизм, Пинкер в конце концов начинает рассуждать о фигуре Владимира Путина. Между ними он выстраивает непрерывную связующую цепь. «Просвещенческое мышление никогда не было господствующим, — рассуждает Стивен Пинкер. — Оно пользовалось периодами влияния, которые усилились с 1945 года, но ему всегда противостояли романтические, националистические, милитаристские и другие идеологии контрпросвещения. Авторитарный популизм 2010-х годов с размаху попадает в это подводное течение». Пинкер понимает: то, что Запад называет режимом Путина, — это очень глобальная система, у истоков которой находится романтизм. Примечательно, что он зачисляет в ряды «контрпросветителей» и Дональда Трампа с его сторонниками.
Неудивительно, что Билл Гейтс назвал этот труд Стивена Пинкера «новой любимой книгой на все времена». Это нагляднейшее доказательство того, что наиболее проницательные люди с той стороны видят наше противостояние в похожем ключе, только иначе расставляют оценки. Причем свои взгляды Пинкер обнародовал еще в 2018 году, то есть до всех решающих событий. Тем не менее уже тогда американский ученый настаивал, что «просветители» обязаны победить прежде всего в сфере идеологии, отвергнув романтизм и его основные принципы. Он, кстати, очень правильно определяет иррационализм как непризнание абсолютности науки и законов природы. Это совершенно точное описание, но, как я уже сказал, с противоположными знаками — в пользу Просвещения и наукообразности.
«Для того чтобы государство было справедливым, им должны править достойные люди»
— Нужна ли России сейчас новая идеология — в форме государственной, закрепленной в Конституции системы ценностей? Или достаточно какого-то идейного мейнстрима, который транслируется наверх снизу из научной, интеллигентной и общественной среды?
— Я опять сошлюсь на практику русской философии. Здесь есть парадокс, на который я часто указываю. Был такой русский мыслитель — второго ряда, но довольно известный — Петр Струве (1870–1944; экономист, социолог, философ, один из авторов сборника «Вехи». Первоначально принадлежал к социал-демократам, общался с Георгием Плехановым и Владимиром Лениным, но порвал с ними и во время гражданской войны состоял в Особом Совещании при генерале Антоне Деникине. Однако до конца жизни считался «другом Ленина» и в этом качестве даже был арестован в эмиграции в начале Второй мировой войны — прим. ред.). Струве проделал сложный путь духовной эволюции: был социал-демократом и легальным марксистом, дружил с Лениным, затем стал либеральным консерватором и одним из основателей Конституционно-демократической партии. В 1908 году он пишет статью, озаглавленную «Великая Россия», которая вызвала скандал в либеральных кругах. По сути, этой статьей он отходит от классического западного либерализма. Если мы и можем говорить о либерализме в России, то это не европейский его вариант. Я ведь, помимо прочего, профессионально занимаюсь исследованием традиций русского либерализма. Четыре тома собрания сочинений Бориса Николаевича Чичерина вышли под моей редакцией. Поэтому могу со всей основательностью сказать, что русская либеральная традиция ничего общего не имеет с западной, но и то и другое почему-то называется либерализмом (отсюда и путаница). Так вот, Струве это наглядно показывает. В упомянутой статье он пишет, что государство должно задавать традицию уважения к культуре и обеспечивать ее охрану, поскольку сама по себе культура — слишком эфемерная и непонятная большинству людей ценность. «Национальная идея и государство — две силы, которые, для того чтобы перевернуть судьбы народов, должны найти одна другую и действовать в полном союзе», — пишет Струве. Государство в идеале — это орган культуры, полагает он.
Я думаю, это правильное понимание государства. Оно не просто служит делу обеспечения наших прав как граждан. Это задача-минимум, но все должно быть максимально. И не только в политике и экономике. Сохранение ценностей национальной культуры — вот главная задача государства. Если, как мы уже говорили, имеем дело с европейской культурой, которая стала нашей русской и продолжает развиваться, тогда государство должно знать об этой ценности и формулировать свои обязанности по отношению к ней. Недаром в ноябре прошлого года за подписью российского президента был издан указ «Об утверждении основ государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей». Я внимательно прочитал его и увидел там тенденцию, о которой мы говорим. Если понимание этой задачи у нашего руководства есть, тогда этот вектор надо только усиливать, причем именно на культурной почве, а не на религиозной, хотя некоторые из нас призывают сделать православие государственной религией. Но не в этом дело. Если мы различаем истинное христианство и церковное, то тут прослеживается некое напряжение. Не стоит отождествлять религию с государством, а вот культуру — да. Государство должно четко заявить, что развитие высокой культуры и стимулирование в каждой личности творческого начала и должно стать главной ценностью. Вот как я вижу государственную идеологию, и, мне кажется, она достаточна благородна и далека от тех негативных примеров, которые обычно приводят, добавляя характеристики вроде «тоталитарная» и «догматическая».
— Ну в таком случае она не нуждается в государственных подпорках вроде «институтов марксизма-ленинизма», как в советское время.
— Да, но обозначить ее как-то надо. Потому что, если понимать культуру в широком смысле, следует помнить, что она динамична и все время идет вперед. Догматически ее зафиксировать невозможно, но обозначить как ценность очень желательно. Впрочем, эта тенденция у нас уже есть, но на нее недостаточно обращают внимание.
— Культура — это замечательно, но для мозолистых народных рук это слишком хрупкая вещь, как вы сами заметили. Для народа гораздо важнее, чтобы государство соблюдало принципы справедливости, а с этим в нашей стране дело, похоже, обстоит еще хуже, чем с «истинным христианством». В июне был «марш справедливости», организованный небезызвестным Евгением Пригожиным и Дмитрием Уткиным, а ныне «иных уже нет, а те далече». Тем не менее вопросы по справедливости остались. Стоит ли на них отвечать?
— Это очень сложный вопрос, и на него нет простых ответов. Однако, если обращаться к опыту русской философии, можно сказать, что у Семена Франка есть ряд работ о социальной структуре общества и справедливости, смысле жизни и прочем. На мой взгляд, труд Франка «Духовные основы общества» — лучшая книга по социальной философии. Семен Людвигович говорит, что нельзя все делать революционно. В этом смысле наш президент правильно сказал, что «марши», подобные пригожинскому, приводят только к хаосу. Если запрос на справедливость есть, его нужно формулировать и обсуждать, но не решать путем марш-броска на Москву. В конечном счете все определяется государством — это последний арбитр, оно должно быть справедливым. А для того чтобы оно было таковым, им должны править достойные люди. Достойные не потому что богатые и обладающие властью, а по той причине, что соответствуют высшей ценности существования человека — культуры. Это духовная аристократия.
Повторюсь, ваш вопрос очень сложен, и, возможно, я не в состоянии на него ответить. Но я понимаю вопрос и признаю его логику. К сожалению, обеспечить справедливость быстро невозможно (если это возможно в принципе). Если же делать медленно, то нам следует менять государство таким образом, чтобы те люди, которые связаны с управлением и которых мы часто видим по телевизору, вызывали бы у нас абсолютное уважение. А вызывать уважение они будут лишь при условии, если они будут абсолютно культурными и отвечающими высшим задачам развития нашей страны. Такая задача часто ставилась в истории, но главная проблема — как устроить отбор, как организовать фильтр, вычисляющий достойных? Над этим ломали голову многие мыслители, от Платона до Ивана Ильина. «Духовная аристократия есть слой национально укорененных, внутренне свободных, ответственно и государственно мыслящих и стремящихся к совершенству личностей, который должен быть органически приведен к власти», — писал Ильин. Впрочем, Ильин считал, что сделать это довольно просто, но другие мыслители, такие как Семен Франк, с этим могли бы поспорить. К сожалению, это непросто, это длительный процесс, но я вижу некоторые признаки его начала. Для того чтобы государственные кадры были образованными и культурными, их надо заранее пестовать. Поэтому процесс такого отбора, которым, в частности, занимается первый зампред руководителя администрации президента Сергей Кириенко, — это движение в правильном направлении. Когда новые, воспитанные и культурные кадры придут к управлению страной, тогда вопросы справедливости будут решаться автоматически. А как их решать сейчас? Отменить, к примеру, приватизацию и начать все делить заново? Но это очень опасно с точки зрения сохранения народа и государственного бытия. Поэтому справедливость — это понятие очень привлекательное, но не решаемо в современном обществе.
Могу вспомнить в связи с этим и Александра Герцена. В его самой ницшеанской по содержанию книге «С того берега» один из персонажей диалога говорит, что он за любую аристократию, если она способна породить из своей среды творческих личностей. «Наша цивилизация — цивилизация меньшинства, она только возможна при большинстве чернорабочих, — пишет Герцен. — Я не жалею о 20 поколениях немцев, потраченных на то, чтоб сделать возможным Гете, и радуюсь, что псковский оброк дал возможность воспитать Пушкина. Природа безжалостна; точно как известное дерево, она мать и мачеха вместе; она ничего не имеет против того, что две трети ее произведений идут на питание одной трети, лишь бы они развивались. Когда не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один — на счет других, лишь бы кому-нибудь было хорошо и широко. Только с этой точки и можно понять аристократию». Попытки внедрить мгновенно свободу, равенство и справедливость в общество приведут к тому, что духовные люди просто умрут. Будет справедливость, но не будет развития общества. И далее Герцен продолжает: «Я, впрочем, готов защищать и самую грубую антропофагию; если один человек себя рассматривает как блюдо, а другой хочет его съесть — пусть ест; они стоят того — один, чтоб быть людоедом, другой, чтоб быть кушанием». Любая справедливость оправдана, если есть Пушкин и Гете — такова парадоксальная мысль Александра Ивановича, который вроде бы всегда выступал за равенство. Но в определенный момент своего творческого пути Герцен понял, что формальное равенство неплодотворно и его невозможно достичь. А попытки это сделать обычно приводят лишь к негативным последствиям.
— Но это чистое ницшеанство: сверхчеловеки-каннибалы и остальные люди как навоз для почвы, на которой они вырастут. Это не русская ментальность, я думаю.
— Именно поэтому я и назвал Герцена русским Ницше. Но это негативный вариант, а я говорю о творческих личностях, которые будут воспитываться обществом сообща. Что до прошлого, то да, существует мнение, что один Пушкин оправдывает все недостатки предшествующей ему культуры и все зверства прошлого. По сути, Герцен говорит как раз об этом. Поэт Борис Чичибабин писал: «Какое счастье, что у нас есть Пушкин! У всей России. И у нас с тобой».