Самые трудные испытания в СССР пришлись на долю тех, кто восстанавливал хозяйство в послевоенные годы. Сохранились многочисленные воспоминания детей войны. Как жили в обычном колхозе в это время?
Иван Лаптев, главный редактор газеты «Известия»:
«Мать вставала очень рано, думаю, часов в 5, осторожно перешагивала через нас (мы все вповалку спали на полу, не раздеваясь), в кромешной тьме и стуже бежала на ферму. Они действительно не ходили, а бегали, наши матери. После дойки возвращалась, растапливала печь, ставила чугунок с картошкой «в мундире», поднимала нас. Хлеб переставали печь где-то уже с января. К весне кончалась и картошка. Начиналось голодное существование.
Многодетные матери шли к тем, у кого детей было поменьше, и у них картошка еще была. Ее сначала выменивали на какие-то оставшиеся от отцов вещи, позже стали брать под обещание отработать, то есть весной вскопать огород, летом его полоть, может быть, привезти дров, больше обещать было нечего.
Мы ждали прихода весны как спасения. Она и была нам спасением. Стоило только чуть подтаять снегам, как мы, одевшись и обувшись во что удастся, мчались в лес. Искали засохшие стебли лесных лилий, саранок. Такой стебель указывал, что сантиметрах в 10—15 под землей хранится луковица, которую лилия накопила за лето для будущей жизни. Топором вырубался в земле маленький квадрат, отдирался — и вот она, светло-желтая, дольками, саранка, сладковатый, мучнистый вкус.
Съедали ее немедленно, шли искать следующую, зорко поглядывая, не вьются ли на опушках вороны. Если вьются, значит, уже начали откладывать яйца. Мы лезли на деревья, собирали вороньи яйца, тут же разводили костер, пекли их в золе. Спичек не было, но почти у каждого были кресало, трут и кусок какого-нибудь камня — огонь мы высекали мгновенно.
Потом начинали прорастать всякие травы, многие из них мы ели. Прилетали и начинали гнездиться утки. Надо было встать сразу же, как только мать уйдет на ферму, и бежать в «рям», сосняк на болотистой местности вокруг лесного озера Темненькое. Утром еще холодно, и утки сидят на своих кладках, чтобы уберечь яйца от стужи. Надо было спугнуть утку и заметить, с какого места она взлетела. Заметил — можешь радоваться, вот оно, гнездо.
Часть яиц мы либо пекли, либо выпивали сырыми, часть несли домой. Потом подрастала и выбрасывала первые цветки медуница, мы ели ее стебли, обдирая с них шершавую кожицу, и соцветия. Пропадали в лесах и полях целыми днями, никто о нас не беспокоился, и не помню, чтобы хоть раз кто-то из детей заблудился. Мы жили как зверята и ориентировались в природе так же.
Конец вольности наступал, когда надо было заниматься огородами — и своим, и чужими, на которых мать обязалась отработать. Сколько себя помню, летом я неизменно копал, сажал, полол, окучивал, выкапывал. Ну, и конечно, почти все, что подрастало на огороде, кроме картошки, — морковь, брюкву, репу — мы съедали буквально на грядках.
Идиотизм нашей власти тех времен ярче всего проявлялся как раз в подходе к этому огороду. Положено было на дом 34 сотки. И больше — ни одного квадратного метра. Вокруг лежали пустоши, примыкавшие к огородам поля колхоз уже не мог обрабатывать, но сажать там картошку для себя категорически запрещалось.
То же было и с домашним скотом — одна корова и одна нетель, три овцы, о свиньях почему-то никто не упоминал, но в деревне их и так не держали. Наказание за нарушения было жестоким — лишнюю скотину просто уводили со двора. Во время войны и после для этого находилось достаточно исполнителей. А ведь еще были обязательные сдачи государству молока, мяса, той же картошки.
Хлеб в последние годы войны и до самой смерти Сталина в 1953 году просто забирали весь. Приезжали два-три человека в фуражках, собирали собрание — и бедные наши матери сами везли весь урожай в район, не оставляя в деревне ни зернышка. По весне колхозу выдавался семенной фонд. Чуть весна запаздывала, мы начинали пухнуть от голода. Мать зарабатывала за год свыше 800 трудодней, но ничем они не отоваривались, ни натурой, ни деньгами. Один раз выдали на трудодни два мешка овсюга — это сорняк, растущий на хлебных полях, напоминающий овес, только серо-черный. Есть его нельзя. Съели.
Словно почувствовав опасность, идущую от голодных людей, из лесов исчезла вся живность. Вслед за ней откочевали куда-то и волки. Рыба в многочисленных озерах вокруг деревни была представлена карасями, которые почему-то там до нормальных размеров не вырастали. Мы научились вязать сети, но ниток было мало, а «серпов», маленьких пресноводных креветок или, может быть, похожих на них существ много — они за одну ночь могли сожрать хлопчатобумажную сеть. Впрочем, карасей мы все-таки выловили почти полностью и везде.
Удивительно, что при таком образе жизни никто из нас не болел. Прямо в полях и лесах мы поедали, что удавалось найти, пили воду из любой ямки на болотах, выдернув из грядки морковку, обтирали ее ботвой и тут же ели. Ягоды — тем более. Полевая клубника, брусника, голубика, дикая смородина — все потреблялось сразу, только клюкву надо было выдерживать, она дозревала уже дома. Сыроежки всех видов. Воду из озера никогда не кипятили, хотя в нем же и купались, и поили скот, и бани стояли на его берегу. Видно, сама природа приходила к нам на помощь».
Александр Синяков, житель Мурманска:
«Лето и каникулы 1945 года мало чем запомнились приятным для меня. Я только помню, что было голодно, доели запасы жиров, сохранившихся с войны от партизанского застолья, кончались запасы хлеба, припрятанного в войну.
Урожай был собран в общественные кладовые, за работу колхозникам было выдано мизерно мало, что не хватало на жизнь. А нас было шестеро детей и отец с матерью- большой котёл надо было готовить для обеда. Летом запасы зерна и картофеля были съедены и основной пищей была трава — щавель, кислица, цветы осоки, головки клевера.
Поспевало кое-что и на огороде — сеяный лук-перо, свекла, особенно ботва от нее, все чем нельзя было отравиться шло в пищу. Иногда даже и сомнительные по токсичности остатки употребляли в пищу. На картофельных полях после весенней вспашки дожди вымывали перемерзшие за зиму прошлогодние картофелины, иногда они были почерневшие, иногда белели и казались кладезем крахмала.
Вот мы дети, да и взрослые. если было время, ходили по засеянным полям и собирали эти остатки от картошки, затем толкли их, пекли лепешки, ели их. Бывало и отравления происходили от них, мучались, болели люди, но смертельных случаев я не помню, хотя возможно они и были где-нибудь в других деревнях. Сбор прошлогодней картошки, преследовался бригадиром Аксенцой, у него была своя причина — вытаптывались поля.
Правда иные семьи жили сравнительно лучше, это тек, кто владел ремеслом портного, сапожник и другими, что мы называем сейчас — обслуживание. За работу ставилось условие платить хлебом, деньгами и никуда не денешься, приходилось платить, отрывая от себя, не будешь же ходить голый и босой, дети обходились простейшей одеждой, а взрослые?»