Одна из замечательных традиций РАМТа — ежегодное пополнение репертуара спектаклем Алексея Бородина, бессменного художественного руководителя театра, настоящего Мастера и Учителя. Три года назад в театре отмечали юбилей Алексея Владимировича, круглую годовщину его художественного руководства и 200-летие здания на Театральной площади — так совпало. За сорок лет в ЦДТ-РАМТе Бородин поставил массу спектаклей по русской и иностранной классике — умных, спокойных, созданных по крепкому мастерскому лекалу, но не лишённых дыхания жизни. «Горе от ума», «Чехов-GALA», «Нюрнберг» — все составляющие этих спектаклей работают как один большой и слаженный механизм, за которым ревностно следит его создатель. Масштабные, многофигурные постановки Бородина живут долго и звучат ясно, не тускнея и не отправляясь в архив.
Новая работа режиссёра по пьесе Тома Стоппарда «Леопольдштадт» — одно из самых ожидаемых событий сезона. Это настоящий исторический эпос, многосложный путь еврейской семьи от 1899 года к 1955-му, когда рушится всё и умирают все, а оставшиеся в живых тщетно пытаются сохранить семью. История о том, как тысячелетнее древо оказалось вырванным из земли и трагизм жизни превратился в трагизм бытия.
В «Леопольдштадте» занято 25 артистов. Все они действуют как единое целое, мерно раскручивая шестерёнки действия, и только экспрессивный тон речи напоминает о «Нюрнберге», где персонажи существуют на остром конфликте от начала до конца спектакля. Математические гипотезы, бегство из Египта, Венская опера — всё смешалось в доме богача и аристократа Германа Мерца, расположенном в еврейском районе Вены Леопольдштадте. Мерц — преуспевающий владелец фабрики, завсегдатай модных салонов, тонкий ценитель искусств. Но он – еврей, и это перечёркивает все его заслуги, все личные качества и делает уязвимым в обществе. Нервная выразительность Евгения Редько, его особая мужская стать совершенно очевидны в роли Мерца — джентльмена по духу, но не по крови. В сцене с кадетом Фрицем (Даниил Шперлинг), с которым изменила ему жена, Мерц не просто уязвим, а беззащитен, так как закон запрещает австрийским подданным давать сатисфакцию еврею. Пронзительной болью окрашена эта сцена, одна из немногих, что можно выделить из потока спектакля.
Картины жизни сменяют друг друга. Вращается поворотный круг, рассыпаются на мириады кусков видеоцифры: 1914, 1917, 1924. Остановка в двадцатых: играет чарльстон, стучат каблучки, развевается бисерная бахрома на платье. В семье Мерц народилось новое поколение, которое по-другому смотрит в «светлое» будущее. Ровно течёт действие, эпизоды завязываются и тут же опадают как малозначащие в великом ходе истории, — на такой кантилене построен весь спектакль.
Ничто не предвещает бурю, однако часть семьи уже переехала в Америку. Степенная хозяйка дома, бабушка, умерла — с этого момента начался распад семьи Мерц. Как будто могучее древо лишили толстых и крепких корней.
Следующий год — 1938-й. Погромы в гетто, Хрустальная ночь, ужасы концлагерей. Семья Мерц, с уже новым поколением детей, сидит на чемоданах и не может решиться на отъезд. Уехать — значит забыть, а забывать о прошлом нельзя. И вот в тёмную, холодную квартиру является Гражданский (Алексей Бобров) с приказом покинуть город за 24 часа. И стайка птиц вспархивает с ветви и разлетается по всему миру. Где-то там они будут жить, работать и воспитывать детей — в чужом мире, где нет родной земли (Израиль, существующий более трёх тысяч лет, станет отдельным государством лишь в 1948 году).
Остановка последняя — 1955-й. Режущий луч прожектора, серая спина, красный крест. Человек вскидывает руки, инстинктивно закрывая голову. Это Натан Мерц — один из троих выживших, один из последних в своей семье. После войны он поступил в Венский институт и стал математиком, он живёт настоящей жизнью и может дышать полной грудью, но не дышится: память о семье не даёт покоя. Искренний, страстный монолог Александра Девятьярова — лучший момент спектакля. Это первое и последнее обращение к зрителю, прямой взгляд в лицо без туманной пелены обстоятельств, костюмов и родственных связей, сковывающих актёрскую искренность. Артист переживает то, что переживает его герой, и это, пожалуй, единственный пример обоюдного переживания героя и зрителя в «Леопольдштадте». Вращается сценический круг, теперь уже голый, и по нему с криком бежит Натан — молодой человек с голосами предков внутри. Они разрывают ему душу всепрощением, тихим уходом в вечность и бесконечность, откуда он вскоре перестанет их слышать, но никогда не забудет.
1955-й — год встречи Розы, Натана и Лео. Психоаналитик из Нью-Йорка, венский студент и британский подданный — родственники, и это удивительно. Ещё более удивительно, что спустя столько лет они разыскали друг друга и приехали в Леопольдштадт, чтобы вспомнить свою семью. Мир постепенно излечился от фашистской чумы, но осознание того, на что способны люди, отравило два последующих поколения и нанесло им вечные, незаживающие раны. Три человека с незажившими ранами по-разному ведут себя при встрече: Роза в исполнении Марии Рыщенковой помнит, откуда она родом, даже в Манхэттене, где имеет собственный кабинет и обширную практику. Её голос дрожит при воспоминании о Рождестве — том счастливом Рождестве, когда она, девочка, забыла, куда по еврейскому религиозному обычаю спрятала мацу (еврейский религиозный обычай). Лондонский денди Лео оказался лишённым памяти: его мальчиком вывезли за границу, дабы избежать расправы. Так он спасся, но потерял родину, — рефрен биографии самого Стоппарда, семья которого бежала из Чехословакии в Сингапур, а оттуда в Англию, где он вырос настоящим англичанином. Настоящим англичанином, ограждённым от ужасов войны, вырос и Лео. Натан же безжалостно бередит раны всех троих, выпытывая у Розы правду, а у Лео — признания в том, что тот забыл своё прошлое. Натан же ничего не забыл; память — единственное, что держит его на плаву в стремительно меняющемся мире.
Энергичный темп сцены, совершенно горькой и ни к чему не ведущей, сменяется тишиной. Роза тихо подаёт Лео жёлтый лист бумаги — это генеалогическое древо семьи Мерц. В последний раз крутится поворотный круг — и во всём блеске венского модерна предстаёт счастливая семья за рождественским ужином. Падают тяжёлые, как дождевые капли, слова: «умер», «застрелился», «рак», «Бухенвальд», — и герои по очереди встают и уходят за сцену. Их жизнь на этой земле прекратилась.
В связи с многочисленной семьёй Мерц, так многогранно изображённой в спектакле, стоит отметить одну вещь. Герои в исполнении 25 артистов не поддаются идентификации. Лишённые исторических прототипов и не обозначенные в программке как родственники, они превращают спектакль в настоящую головоломку по разгадыванию «кто кому кем приходится». Хочется надеяться, что каждый персонаж достоин сочувствия, каждый — маленькая веточка на огромном семейном древе, но рассмотреть эти ветви за колыханием громадной кроны не представляется возможным. Все размышления об их судьбе приходят постфактум, со значительной долей домыслов и фантазии, и это не может не удручать в столь качественном и многотрудном спектакле, как «Леопольдштадт». Однако то, что Бородин в очередной раз обратился к интеллектуальной публике, свободно владеющей знаниями по истории, психологии и религии, готовой по достоинству оценить сложность театрального произведения, заслуживает настоящего уважения и признания. Ведь никто не сомневается, что театр может быть и таким.
Фото Марии Моисеевой
Автор София Шапенко