Рассказ Бориса Панкова
6
Кто-то шумно вздохнул. Другой плаксиво всхлипнул.
Чей-то голос протянул рыдающе:
— Ох, да-а-а! Что прошло, то назад не вернется.
Заключенный, который был в флотском бушлате, грустно обронил:
— Зачем вспоминать такое. Ни к чему это сейчас. С голодухи ничего не лезет в голову.
— Это точно! Теперь бы по буханочке хлеба на брата, да крепкого табачку, — поддержал его рядом лежащий.
Несколько минут длилось молчание, только слышалось как ворочаются, охают и вздыхают люди.
— Какой город это? — неожиданно спросил Круглов.
Пашков тихо ответил:
— Дортмунд, вот какой. Самый промышленный центр Рура. Тут сотни лагерей. Здесь нашего брата ломают беспощадно.
Снегирев шмыгнул носом.
— А что за порядки у них на фабриках?
— Порядок такой, что десять часов отдай и не греши.
— А кормежка какая? Вот что самое главное.
— Два раза в день суп-шпинат, вот и все. В Германии законы везде одинаковы.
— Нет, друг, — возразил Снегирев, — слышал я, что есть места пострашнее.
— Страшнее, чем наша судьба, ничего не придумаешь! — вмешался в разговор Ларин.
— Чего тут пустое толковать, — возразил Круглов, — будь что будет!
Прошло три недели. Однажды ранним утром заключенных нижнего этажа вывели во двор. По лестницам гремели шаги. Шлепали двери камер. Все новые и новые партии заключенных заполняли тюремный двор. Отовсюду слышалось ненавистное:
— Лос! Лос! Шнель! Шнель!
С хмурого неба медленно падали снежинки, кружась в порывах холодного ветра.
— Э-э-эх! Вот и белые мухи, — проговорил Снегирев и начал считать машины, стоящие у ворот. — Пять штук, ого! Многовато! Куда же это интересно нас повезут? Неужели опять на шахты?
— А ты думал на курорт... — усмехнулся Пашков.
Два дюжих надзирателя пронесли мимо носилки с наручниками и поставили их неподалеку. Снегирев стащил с головы что-то похожее на фуражку, смахнул с плеч снег. Круглов, недоумевая, взглянул на носилки.
Заключенный в бушлате угрюмо сказал:
— Вот вам, ребятки, и серебряные браслетики! Значит, веселая будет дорожка. К самому фюреру, наверно, в гости повезут.
Заключенный с большими голубыми глазами и шрамом во всю щеку дрожащим голосом с украинским акцентом проговорил:
– А может, нас прямо отсюда и на кладбище? Смотрите, какой многочисленный конвой. Ведь не такие уж мы преступники, чтобы так охранять.
— Вот и наоборот, мы как раз для них являемся злейшими врагами, — возразил Пашков.
— Это как так?
— Да очень просто. Потому что мы не хотим работать, саботируем военную промышленность. Ты вот, за что попал сюда?
Украинец, пританцовывая на одном месте, потер озябшее ухо, ответил:
— Известно за что! Побегушка у меня. Тут у нас одна вина.
— Ну и у меня тоже самое. Значит, мы вполне заслуживаем такой почетный караул.
Украинец бросил косой взгляд на кучу наручников:
— А энти побрякушки зачем? Неужто боятся, что разбежимся?
Пашков что-то хотел сказать, но не успел. За него чей-то голос насмешливо ответил:
— Это, дядя, для веселья души! Чтобы ты не скучал, дорогой.
Украинец робко сгорбившись, проворчал:
— Видать шутник большой. Не заморили еще. Посмотрю, что ты закаркаешь, когда последняя дурь вылетит из головы!
— Тогда и тебя не будет, — отозвался тот же голос.
Из камер вывели последнюю партию заключенных. Где-то в темной стороне двора раздалась отрывистая команда:
— Антретен!
Все засуетились, толкаясь, построились. Полицейские, равняя пятерки рядов, несколько раз пересчитали покорную толпу. Началась посадка в машины. Каждый по очереди подходил, протягивая вперед руки. Холодная сталь наручников врезалась в кожу, сухо щелкали замки. Свирепо покрикивали тюремщики, щедро раздавая оплеухи. Круглов, споткнувшись, прижался к стенке кузова. Люди напирали друг на друга, ругались, наступали на ноги, отыскивая места поудобней.
Набитые до отказа грузовики медленно один за другим выехали за тюремные ворота и поползли по темной грязной улице. Временами в кузов врывался холодный ветер и вместе со снегом бил по глазам и лицам. Заключенные, согнувшись, стоя на коленях, вздрагивали, пытаясь спрятать в лохмотья свои посиневшие руки в наручниках, и еще надеялись на милость судьбы. Закутавшись в теплые шинели, на краю кузова пристроились конвойные. Покуривая, они не спеша перебрасывались словами, прикрываясь меховыми воротниками.
Вдруг около Круглова кто-то жалобно заскулил. Круглов не видел его лица, потому что тот сидел к нему спиной. Перед глазами маячил лишь тонкий костлявый затылок, да большие, как лопухи, уши. Неожиданно человек быстро повернулся, показал свое, залитое слезами, искаженное болью лицо — и с неимоверным усилием поднял руки вверх. Наручники нестерпимо сдавили ему побелевшие кисти рук, он заговорил по-немецки, обращаясь к полицейским:
— У меня отнимаются руки! Снимите с меня эти железки!
Один из конвоиров ехидно оскалился, покрутил свой длинный рыжий ус и пробурчал:
— Это тебе полезно, чтобы ты больше не воровал!
Заключенный в отчаяньи попытался растянуть наручные звенья, точно хотел их разорвать, но, потеряв равновесие, грохнулся на пол и, завертевшись на одном месте, стал громко кричать. Прохожие на улице начали останавливаться. Тогда усатый полицейский, наступая на руки и ноги узников, пробрался к нему, снял наручники, пнул строптивца несколько раз сапогом в спину и возвратился назад. Круглов по гнусавому голосу кричащего догадался, что это был француз. Он, корчась от боли, все еще продолжал извиваться на полу.
— Ну что ты, братушка? — ласково начал успокаивать его пожилой серб. Кто-то по-русски сказал:
— Мучители, гады! За что издеваются над человеком?
— Его, говорят, поймали в магазине, — разъяснил другой голос.
— А что ему — больнее, чем нам? — спросил парень в черном, вытертом до металлического блеска, полушубке.
— А ты что, не видал? Наручники-то автоматические, — ответил Пашков. — Стоит резко пошевелить руками, как они сразу срабатывают и сжимаются. Чем сильнее рванешься, тем больнее сожмутся.
— Вот те-е... как! — удивился парень. — Какие штучки для нас придумали.
— Обожди, еще не то увидишь, — пообещал Круглов и хмуро спросил: — Как в Германию попал?
Парень, звякнув наручниками, осмотрелся, а потом сказал:
— Очень просто, не знаешь как? Привезли и все тут.
Он снова посмотрел по сторонам и тихим голосом продолжал:
— Всего только три месяца я пожил в этом городе. Да вот, видишь, не повезло. — Он взглянул на свои огрубевшие мозолистые руки, осторожно поправил стальное кольцо наручника. — С Курска нас с отцом сюда затащили. На мебельной фабрике работали. Срочные военные заказы выполняли. Мы сами-то потомственные столяра по профессии.
— Значит, говоришь, как специалистов пригласили? — иронически упрекнул Круглов.
— Это уж как хочешь, так и понимай, твое дело. Только прямо скажу, работали мы старательно. И мастер-немец часто хвалил нас. Подойдет, бывало, пошлепает по спине и скажет: «Гут, Иван, гут! Корошо делкать». Они тут всех русских Иванами зовут. Смешной народец. Думают, что мы все на одну колодку деланы.
— А что за продукцию вы выпускали? — поинтересовался Круглов.
К этому времени француз успокоился и, поднявшись, заполз в угол. Его побледневшее лицо еще хранило признаки страдания. В голубых глазах застыл злой огонек. Он поднес к губам окоченевшие пальцы и начал дуть на них.
— Что ты делаешь? Не так надо! — проговорил Снегирев. — Не понимаешь вот! Во Франции-то у вас, наверно, всегда тепло? Нужда не научила!
Он нагреб с настила кузова снега, смешанного наполовину с грязью, и стал заботливо, по-отцовски, тереть ему руки.
Француз одобрительно склонил голову.
— Сейчас, голубчик, они у тебя отойдут. Такую болезнь нам не первый раз лечить... — подбодрил его Снегирев.
— Охо-хо! Горюшко-то наше всенародное. Подавят всех как цыплят!
— Ты мне так и не сказал, чем занимался на фабрике, — снова спросил Круглов.
— Гробы делали, вот что. Вдвоем по пятнадцать штук городили. В общем, весь цех на гробах сидел. А потом их покрывали лаком, малевали сверху кресты, грузили в вагоны. И в родную сторонку нашу. Вот мы с батькой и старались, трудились изо всех сил. Работа уж очень по душе пришлась.
Продолжение следует.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.