До постановки спектакля «На всякого мудреца» Константин Богомолов обращался к Островскому дважды. В 2006 году в Учебном театре ГИТИСа он поставил спектакль «Невольницы», в 2009 году в Театре Олега Табакова им были выпущены «Волки и овцы».
— У спектакля «На всякого мудреца» имеется подзаголовок «Всё, что осталось от Островского после встречи с Богомоловым». И «потери» коснулись даже названия. Два вопроса в связи с этим. Первый. Почему вы решили отказаться в названии от простоты (притом, что спектакли по этой пьесе часто называли иначе, чем зовется пьеса Островского)?
— Отказался от названия только потому, что оно слишком длинное. Вот и всё.
— И второй. Что в Островском для вас с самого начала было незыблемым?
— Ничего не было. Я нежно люблю Островского, и «На всякого мудреца», на мой взгляд, — чудесная пьеса. Но есть такой странный эффект: она написана в XIX веке, но настолько злободневна, что когда с помощью этой пьесы ты начинаешь обращаться к настоящему, становится понятно, что для его описания текст слишком слаб.
То есть текст, как луч, высвечивает ту реальность, о которой Островский писал и которая актуальна и сейчас, и в тексте чётко проглядывает не прошлое, а современное. Но именно это современное текст и убивает, потому что оно оказывается ещё более интенсивным, циничным, жёстким, диким, чем реальность Островского.
Мы с актёрами сначала пытались говорить через текст Островского о современной реальности, а потом поняли, что описать её через этот текст уже не получится. И я стал сначала сцену за сценой дописывать, а потом уже и полностью переписывать. Потому что оказывалось, что текст Островского сегодня слишком мягок для описания тех явлений, которые он изображал. В итоге переписалось всё.
— Вы сказали про цинизм и жёсткость современности, и ваши спектакли в целом представляют собой смесь юмора, сатиры, сарказма, отчаяния. Для вас важно действовать такими жёсткими методами по отношению к зрителю?
— Ну я не думаю, что «Мудрец» — это жёсткий по отношению к зрителю спектакль, потому что он крайне развлекательный. Зритель вполне себе счастлив, спектакль хитовый, прекрасно продаётся. Там нет как таковой жёсткости по отношению к зрителю, а есть вот этот момент… как бы вам сказать… я не назвал бы это правдой, не назвал бы отсутствием анестезии. Это скорее разговор о современной реальности современным прямым языком. Фактически я бы сказал, что Островский описывал реальность, в которой он жил, и реальность эта оказалась типологической, но её терминология изменилась, изменился и способ её описания.
Соответственно, мы берём скелет Островского, но сами ткани наращиваем новые, соответствующие настоящему моменту. Я пытаюсь выступить таким (прости Господи, я не претендую ни на то что) сегодняшним Островским, который описывает сегодняшний день по той модели, которую сделал Островский тогда. Мы берем его ироническую, жизнелюбивую, лукавую, бытописательную интонацию, но нашу реальность описываем через современную терминологию.
— Центральный персонаж пьесы и вашего спектакля — Глумов. Мне показалось, ваш Глумов по уму и серьёзности уступает Глумову Островского и в целом выглядит довольно инфантильным и расшатанным, хотя и понятно, что он далеко не дурак.
— Скажем так, я не согласен, что он инфантил, он играет в инфантила. У Островского Глумов играет глупого, а у нас… Ну вот как сегодня сказать вышестоящему начальнику: «Я глуп»? Это не будет правдой. Поэтому Глумов презентует себя для вышестоящих как неопытного, инфантильного юношу, которого нужно учить жить в жёсткой, циничной реальности.
Хитрость Глумова в нашем спектакле препарируется не через притворную глупость, а через притворную инфантильность. Но в какой-то момент мы понимаем, что на самом деле он себе на уме и всё равно держит всё под контролем.
— Но такие инфантильные герои у вас не только в «Мудреце», но и в других спектаклях. Например, в «Гамлете», «Новой оптимистической», даже в «Тане». Почему вы показываете молодых мужчин именно такими? А женщины у вас, напротив, деятельные, жёсткие?
— Это отражение реальности. В современном мире мужчины зашли в зону инфантилизма — специального или реального, а женщины зашли в зону, скажем, резкого взятия на себя мужских функций в обществе, в семье, в действии, в активности. Иногда это происходит потому, что такова природа этой конкретной женщины, а иногда — потому что просто нет других вариантов. Но это опять же описание той реальности, в которой мы живём.
— В финале пьесы Островского Глумов наказан, пусть только номинально, но всё же. В вашем спектакле Глумов добивается своих целей. Почему для вас было важно зафиксировать его в позиции полного победителя?
— Я бы не сказал, что он совсем победитель.
— Но он, по сути, добивается того, чего хочет.
— Ну да. Но опять же, понимаете, не Глумов — победитель, а победитель — этот мир со своей моралью. И какая разница, мораль этого мира представлена Глумовым или теми, кого он надул? Правильно? Это уже не важно, потому что и те, и другие — плоть от плоти этого мира. По сути дела, всё равно побеждает не человек, а какая-то точка зрения, способ отношения и взаимодействия с окружающим миром, что в любом случае — и у Островского, и у нас — довольно печально.
Да, это цинично, но одновременно здесь есть ощущение нетрагизма победы зла — и вот это мне у него очень нравится. В его купеческих пьесах лукавство, зло, глупость часто побеждают, но это не трагично. Он смотрит на это иронично. «Таков мир», — говорит Островский. В этом есть его непафосность, его прелесть, его честность. И его многосложность.
— В аннотации к спектаклю на сайте Театра Наций написано, что по вашей задумке в спектакле никто никого не любит, все только говорят о сексе. Можно заметить, что любви нет не только между любовниками, но и внутри семьи. Роли матери Глумова и матери Кати играют мужчины. Тоже для того, чтобы подчеркнуть невозможность женской материнской любви?
— Через назначение мужчин на женские роли я просто говорю о степени какой-то деградации. Это часто кажется мне важным при создании персонажей.
В «Мудреце» есть один любящий персонаж — это Мамаева в исполнении Натальи Щукиной. Она любящий персонаж, а все остальные… Ну вот что там мамаша? Она уже вне зоны какой-то любви. Как ни странно, Мамаева — единственная женщина, которая ещё алкает какого-то любовного переживания, она нацелена на другого человека. У нее действительно драма происходит. А а все остальные на себя только заточены.
— Вы часто играете в своих спектаклях. Почему в «Мудреце» вы выбрали роль Крутицкого? Похожего ФСБшника вы сыграли и в недавней «Новой оптимистической».
— Я люблю идеологические тексты, не окрашенные психологией, а несущие эмоциональный смысл. Мне нравится это передавать, иногда жонглировать этим, наполнять мысль эмоциями. Это вообще проблема, что у нас актёры не очень умеют делать мысли эмоциональными. То есть они умеют разыгрывать эмоционально психологические ситуации: любовные, семейные, какие угодно. А просто мысль сделать эмоциональной и испытать эмоциональный восторг от её красоты, от её парадоксальности, от её сложности, неожиданности — вот с этим трудно. Поэтому иногда я действительно играю вот такие идеологические роли самостоятельно. Не часто, но бывает.
— А кто из актёров, по-вашему, как раз хорошо умеет делать мысль эмоциональной?
— Вержбицкий, Миркурбанов, которые, например, у меня играют в основном составе и в «Мудреце», и в «Оптимистической». Это действительно такие артисты, у которых есть этот интеллектуальный дар.
— Изменили ли вы что-то в «На всякого мудреца» после премьеры?
— Поменял концовку, связанную с событиями на Украине. Там же концовка настолько предсказывает, что произойдёт, что я не хотел каждый раз выходить и объяснять, что это я не конъюнктурно сцену дописал, а что спектакль действительно вышел ещё до того, как все события начались — за полгода до всех событий.
— И последний вопрос. Вы видели, наверное, не один спектакль по этой пьесе. Кто из актёров вам запомнился? Возможно, что-то из просмотренного помогло вам поставить собственный спектакль?
Я нежно люблю спектакль Захарова — один из лучших спектаклей по этой пьесе из того, что я знаю. С замечательной Чуриковой, замечательным Раковым, Броневым — грандиозным Крутицким. Это был какой-то праздник невероятный. И, кстати, спектакль шёл в разгар перестройки и как-то очень совпадал с реальностью.
Я помню ощущение невероятной актуальности пьесы и её прямого попадания в сегодняшний день. Помню, как бурно и счастливо реагировал зал, узнавая всё. Но тогда была публика, привыкшая к иносказаниям и немыслящая другого театра, кроме как иносказательного советского театра. Мы же живём в иной реальности и можем себе позволить разговаривать с публикой прямым способом.
Беседовала Мария Музалевская
Фото из коллекции Константина Богомолова