В 2023 году исполнилось 200 лет со дня рождения одного из основателей отечественной научной педагогики Константина Дмитриевича Ушинского (1823-1870). Для Ленинградской области имя этого педагога и ученого особо значимо. Научная деятельность К. Д. Ушинского началась в Гатчинском сиротском институте: здесь он стал изучать труды европейских педагогов и задумался о реформировании отечественной системы образования. Реализовать свои новаторские идеи Константин Дмитриевич смог в Смольном институте благородных девиц, где работал инспектором на протяжении трех лет. Сегодня в здании Мещанского (Александровского) училища (ул. Смольного, д. 3), ранее входившего в состав Смольного института, располагаются различные ведомства администрации Ленинградской области — в том числе, дирекция Музейного агентства, в состав которого входит 25 областных музеев.
В рамках празднования юбилея «отца российской педагогики» научный отдел Музейного агентства публикует цикл статей под общим названием «Путешествия по Петербургской губернии вместе с Константином Ушинским». Ведь Константин Дмитриевич не только сам много странствовал по России, но и рекомендовал совершать прогулки и поездки образовательного характера вместе с детьми.
В основу первой публикации положен очерк К. Д. Ушинского «Поездка за Волхов», напечатанный в журнале «Современник» в 1852 году и высоко оцененный И. С. Тургеневым. Это своего рода путевой дневник, в котором автор рассказывает о наблюдениях, сделанных во время путешествия по Шлиссельбургскому и Новоладожскому уездам Петербургской губернии.
Выставку подготовила Наталия Шейко, кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник Музейного агентства Ленинградской области.
Поездка за Волхов
Маршрут путешествия и способы передвижения
Константин Дмитриевич Ушинский отправляется в эту поездку по неким «дела», которые нужно было решить в Новоладожском уезде. Его путь начинается в Санкт-Петербурге и завершается в селе Мотохово (сегодня оно входит в состав Киришского района Ленинградской области). В наши дни поездка на автомобиле по данному маршруту заняла бы около 5 часов. Но в середине XIX столетия это было настоящее путешествие, растянувшееся почти на трое суток! И трижды автору очерка пришлось сменить способ передвижения.
Из столицы Ушинский выезжает на пароходе «Урания», который по Неве довозит его до Шлиссельбурга. Здесь он пересаживается на трешкот и плывет по Ладожскому каналу до Новой Ладоги.
И, наконец, путешествие продолжается на телеге с ямщиком. Сухопутный участок маршрута вначале пролегает вдоль левого берега реки Волхов. У деревни Гостинополье путешественник перебирается на противоположенный берег и направляется в сторону села Усадище. Чтобы попасть в конечную точку маршрута – село Мотохово, он вынужден свернуть с наезженных дорог, как говорит автор путевых записок – «в порядочную глушь». Порой телега не могла преодолеть глубокие ямы и размытые колеи. Ушинскому приходилось идти пешком, «пробираясь по полусгнившим деревьям и хворосту, которыми когда-то была вымощена эта болотная лесная дорога».
Ладожский трешкот
Передвижение на пароходе или телеге было привычным для Ушинского. А вот трешкот как специфический вид транспорта, используемый на Ладожском канале, вызвал у автора очерка неподдельный интерес.
Правда, рассказывает о ладожском трешкоте К. Д. Ушинский с определенной долей иронии: «На трешкоте очень кстати было бы написать вместо девиза русскую поговорку: “Тяп да ляп, и вышел корабль”. Это небольшая барка, на которой есть все, что вам угодно: и мачта, и флаг, и три низкие тесные каюты в два кубических аршина для желающих заплатить два или три целковых, и палуба человек на пятьдесят для тех, кто хочет прокатиться сто двадцать верст за пять копеек серебром. Но все это сколочено на живую нитку, скрипит и шевелится».
О неудовлетворительном техническом состоянии трешкота свидетельствует и случай, произошедший во время поездки: в тесную каюту, где спал автор путевых заметок, сквозь гнилой пол палубы провалился толстый пассажир. «Эге! Да никак немец-то у меня всех господ передавил, – раздался голос рулевого. – Вишь каков! …Четыре доски продавил!». Застрявшего в полу незадачливого пассажира вытаскивали с помощью веревок бурлаки, также плывшие на судне. Потом «кое-как закрыли дыру и, вероятно, оставили эту мышеловку до новой оказии».
Трешкот по Ладожскому каналу перемещался с помощью конной тяги: «Пара лошадей, идущих по берегу маленькой рысцой с одним верховым, везут трешкот верст по шести в час, лошадей меняют по станциям, и часов через двадцать можно быть в Ладоге. Могучий рулевой, опирающийся на вечно скрипящий руль, стоит только затем, чтобы скорее помощью крика, чем помощью руля, провесть трешкот между множеством судов, которыми канал постоянно загроможден».
Сесть на мель в переполненном судами Ладожском канале было легко. Вот и трешкот, на котором плыл наш рассказчик, ночью увяз между огромной баркой и глиняным берегом. «От неожиданного удара лошади, тянувшие бичеву, сильно попятились назад и чуть-чуть вместе с ямщиком не свалились с берега, что, говорят, иногда случается… Рабочие на нашей и на соседних барках начали подниматься со своих теплых логовищ. Наконец после немногих усилий и бесконечного числа зевков трешкот снова съехал в воду».
Образы природы
Еще на пароходе в беседе со случайным попутчиком Ушинский признается, что не ждет каких-то ярких впечатлений от поездки – «здесь не предстоит ничего особенно занимательного, да что и есть, так все известно и переизвестно». И действительно открывающиеся в пути картины природы его не вдохновляют. Он отмечает, что ландшафты Петербургской губернии не отличаются яркостью и богатством. Вот как путешественник описывает панораму, открывшуюся с борта трешкота: «Канал довольно узок: вода в нем стоячая, мутная, и вокруг самый скучный, самый однообразный финский болотный ландшафт, решительно не изменяющийся на протяжении всех этих ста двадцати верст. Повсюду одни и те же низкие, ровные берега, по которым идет узкий бичевник, повсюду одна и та же болотистая равнина, на которой не видать ни лесов, ни полей, – равнина гладкая, как ладонь».
Скучными кажутся путешественнику и Волховские ландшафты: «По обе стороны засеменил реденький хвойный лесок, плохо прикрывавший ржавую землю с бедной болотной растительностью. … Посреди беспрерывного надоедающего леска там и сям попадаются прогалины, занятые тощими лугами и плохо обработанными рыжеватыми полями».
Однако трижды путешественник восхищается природой Шлиссельбургского и Новоладожского уездов Петербургской губернии.
В первый раз, когда смотрит на исток Невы в районе Шлиссельбурга: «Мы остановились у борта, чтобы еще раз взглянуть на Неву, которая в этом месте (самом широком) имеет пятьсот тридцать сажен ширины, т. е. гораздо шире, чем у Троицкого моста (триста сорок пять сажен). Вообще, Неву можно назвать одною из самых непостоянных рек в мире: ширина ее изменяется почти на каждой полуверсте, и изменяется на полтораста и двести сажен, но не бывает менее ста сорока. … Быстрота ее течения также чрезвычайно непостоянна и по месту, и по времени. А потому удивительно ли, что Нева каждую секунду приносит морю массу воды в 116 тысяч кубических футов и в этом отношении превосходит знаменитый Нил и немного уступает Гангу (183970 кубических футов), далеко оставляя за собой Рейн (64 160). Так что этим коротким рукавом, в несколько десятков верст длины, изливается в море богатейшая во всей Европе система вод, наполняющая собою всю северо-западную часть России. Огромные бассейны Ладоги, Онеги, Ильменя, Саймо сбирают дань с бесчисленных рек, озер и речек и несут ее к царственной Неве».
Во второй раз он восторгается панорамами окрестностей Старой Ладоги: «За селом я сошел с телеги и взобрался на огромный курган, возвышающийся на самом берегу Волхова. Как все изменилось с незначительным поднятием почвы, которая возвышается здесь по обеим сторонам Волхова, подобно холмистому зеленому острову посреди болотистого и песчаного моря! Здесь отовсюду веяло свежестью, миром, довольством и полнотой. Взору, утомленному бедностью финских болот, отрадно было носиться по этой светлой, живой, разнообразной равнине, останавливаться на этих холмах, округленные формы которых облиты яркою зеленью, скользить по этим долинам, раскрывающимся до самого горизонта, и различать там вдали веселые деревни и кресты сельских церквей, сверкающие на солнце. Все здесь свежо, зелено, округленные формы рощ так не похожи на общипанные мокрые лески, которые мы оставили за собою».
В третий раз удивление у путешественника вызывают волховские пороги: «Сначала от шума и блеска воды у меня закружилась голова. Во всю ширину реки, в тысяче местах вода кружится, ревет, бьет ключом и пенится, и это тем более поразительно, что решительно не видно достаточной причины такому бешенству волн: кажется, как будто волны выбрасываются снизу каким-то подводным вулканом».
К сожалению, сегодня увидеть описанные Ушинским пороги мы не сможем. Они скрылись под водой после возведения на Волхове гидроэлектростанции.
Наблюдая за природными ландшафтами Шлиссельбургского и Новоладожского уездов, путешественник приходит к выводу о тесной связи исторического развития народа и его характерных особенностей с географическими условиями проживания. По мнению Ушинского, люди в прошлом всегда выбирали для своих поселений живописные места, расположенные на возвышенностях близ воды: «Киев завладел последним отрогом Карпат, последнею ступенью в ту равнину, на которой должна была развиться славянская жизнь в самостоятельную особенность. Смоленск возник на последнем уступе холмистой великорусской равнины в литовские болота. Владимир выбрал себе живописные берега Клязьмы и внес славянское владычество в финские леса. Москва разлеглась на холмах, в которых сливаются в гармоническое целое все разнообразные характеры русских местностей. Переяславль глядится в воды озера чистого, как кристалл. Один Ростов жмется к болоту, да и то потому, что основание ему положено финнами. Даже для постройки Юрьева, нынешнего Дерпта, Ярослав выбрал самую живописную местность, какая только нашлась на однообразной прибалтийской низменности».
Города и села
Уездные города Шлиссельбург и Новая Ладога также не вызвали особого интереса у путешественника из Петербурга, который вероятно был пресыщен красотами и памятниками северной столицы. Ушинский лишь отмечает торговый и промышленный характер увиденных городов, но детально их достопримечательности не описывает. В Шлиссельбурге он обращает внимание только на шлюзы, «сложенные из огромных гранитных масс», и крепость на Ореховом острове, которая «напоминает собою Петропавловскую». А в Новой Ладоге отмечает «знаменитых волховских сигов». Эта рыба и в наши дни является своеобразным «брендом» города.
В Старой Ладоге Ушинского заинтересовали остатки стен и валов «Рюриковской крепости», а также «могильные холмы» – курганы. «Эти курганы очень правильны и подымаются куполами, некоторые из них огромны, все поросли яркою зеленью, а иные – живописными купами деревьев… Некоторые из здешних курганов, говорят, были разрыты, но в них нашли какие-то остатки железных орудий».
Путешественник упоминает «каменные и деревянные домики городской архитектуры» села Усадище (сегодня – Волховский район Ленинградской области). Восхищается церковью Ильи Пророка в селе Ильинском (ныне территория г. Волхова): «Она нравится своей простотой и какою-то легкою грациею, которую сумел передать ей архитектор, г. Сычов, обладающий, как видно, тонким вкусом и знанием дела». И наблюдает за строительством нового каменного храма в селе Мотохово. Название этого православного храма в тексте очерка не упоминается, но по ряду приведенных автором фактов из истории его строительства можно точно сказать – речь идет о Церкви Иоанна Предтеча. Ушинский рассказывает, что в возведении храма активно участвуют все местные жители: «По обширности основания новой церкви, стены которой уже выведены выше окон, можно судить, что постройка ее обойдется не менее тридцати пяти тысяч рублей серебром, а между тем местное духовное начальство не усомнилось заложить ее, имея в кассе прихода не более трех тысяч рублей. И оно не обманулось: крестьяне наложили на себя ежегодное пожертвование и взялись доставлять материал; лес дала казна; купцы, узнав, что дело шло о постройке церкви, отпускают известку и плиту за половинную цену, а иные и даром; искусные костромские каменщики работают так прилежно, с таким благоговейным вниманием к своему делу, что постройка идет быстро и прекрасно, несмотря на то, что архитектор – тот самый, который строил церковь Ильинскую, – может только изредка приезжать из Петербурга в такую даль. Церковь растет быстро, стройно и прочно, а маленький капитал почти не уменьшается, пополняясь беспрестанно новыми приношениями». Путешественник делает вывод, что именно «таким-то образом в России восстают великолепные храмы в небогатых селениях. Все смотрят на это как на святое дело, прихожане видят в нем, кроме того, славу и гордость своего селения, и потому удивительно ли, что дело идет так хорошо и скоро».
Прошло почти полтора столетия с момента поездки Ушинского «за Волхов», но почти все упомянутые в тексте очерка исторические и архитектурные памятники продолжают свое существование и доступны для исследования современными путешественниками.
Попутчики и местные жители
Люди – вот что действительно увлекает Ушинского в поездке. Он внимательно наблюдает за толпой провожающих на петербургской пристани. Общается с попутчиком на пароходе. Прислушивается к разговорам пассажиров трешкота. С интересом рассматривает всех, кто попадается ему на пути. А это самые разные люди – носильщики и лоцманы, бурлаки и извозчики, рабочие и крестьяне. И Ушинский явно восхищается этим простым народом. Отмечает такие качества обычных людей, как открытость, дружелюбие, отзывчивость, веселый нрав, общительность, умение уступать в споре, способность прощать… Вот одна из ситуаций, подсмотренная автором очерка на трешкоте: «Толпа рабочих, усевшись в кружок, спорила с жаром.
Дело шло о преимуществе ремесел, и каждый выхвалял свое и порицал чужое. Петербургский каменщик, превознося свое занятие, лгал немилосердно; барочник-костромич слушал его внимательно, хотя, по-видимому, не верил его словам и твердо стоял за свое ремесло; странствующий плотник порочил их обоих, но когда бурлак хотел тоже вмешаться в этот спор и защитить свое бедное занятие, то рулевой оглушил его такой насмешкой, что бедняк махнул рукою, повернулся лицом вниз и, уткнув нос в свою суконную шапку, скоро захрапел. В продолжение нашей дороги разговор часто превращался в общий спор, в котором принимали участие все сидевшие на палубе, но всегда этот спор оканчивался общим соглашением на каких-нибудь сентенциях народной логики, вроде следующих: “всякое ремесло хорошо, если сам хорош”, “добрый человек везде уживется”, “всякому свое” и т.п. Далее сидело полдюжины баб, у которых платки были надвинуты на самые глаза; они все пригорюнились, поминутно зевали, охали и крестились. Одна каялась во всеуслышание в своих прежних грехах: рассказывала, какая она была гулящая и как надувала своего мужа. Все слушали ее очень снисходительно и жалели о ней, как будто бы она рассказывала о своей болезни…».
Ушинский подмечает ряд особенностей, характерных для местных жителей.
Он описывает многонациональный характер населения, объясняя это тем, что в Петербургской губернии «соединяются все водные системы северной и восточной России». «Здесь можно видеть образчики всех народностей, разбросанных по этому великому северо-восточному пути… Здесь к одной и той же бичеве прицеплены низовой, саженный бурлак, с правильной, загорелой физиономией, и неуклюжее порождение татарского и финского элемента, еще не выучившийся порядочно говорить по-русски и не помнящий родства тептярь. А там на барке, на кулях, наваленных горою, стоит с шестом в руках добродушный наивный костромич, с наивно детскою улыбкою и с умными, сметливыми глазами; на корме же тихвинки охорашивается обожженный ярославец, румяный, как майская роза. Здесь слышится новгородское наречие, столь любезное малороссийскому слуху, там галицкое цоканье, там вологодское резко протяжное “о”».
Особо автор подчеркивает связь жителей Петербургской губернии с северной столицей. Он рассказывает, что «все народонаселение этой местности живет столицею и для столицы, теми промыслами, которые дает она. Эти промыслы крестьяне добросовестно разделили между собою по селениям или округам. Так, один округ весь занимается выпойкой телят и отправляет их целыми сотнями на барках в Петербург; другой весь состоит из коновалов, и сын идет бродить с медной бляхой на груди туда, где бродил его отец; третий дает барочников на Волхов и каналы; четвертый – рулевых на тихвинки; пятый – лоцманов для провода судов через пороги и т.д. Каждый округ занимается своим промыслом, не вмешиваясь в чужое, и этот промысел передается наследственно, до тех пор, пока какой-нибудь предприимчивый гений не найдет новой отрасли промышленности и не проложит новой, более выгодной дороги».
Ушинский примечает и некоторые особенности в поведении отдельных социальных групп. Например, бурлаков, работающих в Петербургской губернии: «Они обыкновенно угрюмы, не обращают внимания на крик и понукания, которые сыплются на них со всех сторон, идут, потупив глаза в землю, и молча уступают дорогу всякому. Их загорелые лица, мощные члены, классические бороды и рубахи как-то нейдут к их занятию. Они не веселы и не облегчают тяжкого труда тем мерным пением, которое раздается на берегах Волги. Здесь они как будто попали не в свою сферу».
Искусство путешествовать
Как уже было сказано выше, Ушинский не ждал новых открытий от поездки, но они случились. И произошло это потому, что автор путевых заметок прислушался к словам попутчика, с которым встретился еще на пароходе. Аркадий Петрович – «чудак», которому «не сиделось на месте, и он без отдыха колесил по России из одного края в другой» раскрыл перед Ушинским некоторые законы искусства путешествовать. Они очень просты – «ловить впечатление» и брать на себя труд «изъяснять его». То есть внимательно смотреть на все, что попадается на пути, и размышлять об увиденном. Этот подход, обозначенный К. Д. Ушинским в очерке «Поездка за Волхов», впоследствии лег в основу современной педагогической технологии «образовательного путешествия».
