Неторопливым темпом, издавая унылый скрип колёс и мерный цокот копыт, по улицам восточного города медленно передвигается двухколёсная повозка, на ней восседает старик в чёрно-белой чустской тюбетейке. Поверх тюбетейки наподобие чалмы повязан скрученный платок. Традиционный чапан с засаленными рукавами распахнут, а на груди видна выцветшая рубашка. Стёганый узбекский халат позволяет не перегреваться летом и не мёрзнуть зимой. На босых ногах покрытых толстым слоем пыли, надеты остроносые калоши.
Старик прокалённый знойным солнцем сморщенный, похожий на вяленый урюк. По тёмному лицу струйкой стекает пот и тут же высыхает, прежде чем он успевает его вытереть. Сонно покачиваясь на вершине тряпичного вороха он изредка вяло помахивает камчой и время от времени протяжно зазывает,
— Шара-бара-а-а падхады-и-и! Шара-бара-а-а! Бути-и-илька принима-а-ем!
Стоял сорокадневный период нещадной жары на Востоке. Так называемый "чилля", когда с приходом летних дней, изнуряющая духота держит в цепких лапах город. Люди изнывали от невыносимого зноя в душных квартирах бетонных коробок. Спасением были только мокрые простыни, — ими укрывались, закутавшись с головой. Слипались глаза и сохло во рту, одежда противно прилипала к потному телу. А вместо долгожданного освежающего ветерка поднималась только песчаная буря.
Новый городской район, открытый навстречу всем ветрам, частенько подвергался таким бурям. В большинстве случаев они начинались незаметно. Нежный ветерок ласково поигрывал верхушками деревьев, и казалось, что ничего необычного не происходит, когда внезапно и совершенно неожиданно, сила ветра резко увеличивалась. Плотное облако пыли вставало из-под земли словно смерч или торнадо, и с силой поднимало сухую траву, листья и мелкие предметы. Это явление, как правило, продолжалось несколько минут, оставляя мелкие песчинки в покрасневших глазах незадачливых горожан, угораздивших попасть под такую бурю.
Каждый спасался от жары как мог. Истомлённые духотой с самого раннего утра, мы – дети, прятались в тени большого шелковичного дерева, чудом сохранившееся в гудящей стройке нового микрорайона. Кряжистый ствол у самой земли разделяясь надвое, был в несколько обхватов, а широкая крона затмевала молоденькие деревца, высаженные вдоль всего двора. Солнечные пятна игриво трепетали в его густой листве. С тутовника время от времени, с глухим звуком падали медовые плоды, оставляя влажные тёмные комочки на тротуаре, над которыми летали осы. Иногда мы находили вместе с плодами белые пушистые коконы шелкопряда, с дырочками от уже вылупившихся бабочек. Мы надеваем их на пальчики, изображая кукольный театр. Под сенью дерева сидеть всё же было лучше, чем в душной квартире, но несмотря на тень и видимую прохладу, даже сладкие плоды тутовника, не способны вытащить нас из апатичного пребывания лени в этот послеполуденный душный час.
Неподалеку от нового микрорайона пролегала широкая асфальтированная магистраль, за ней простиралось, разделяемое арыком с мутной красноватое водой, хлопковое поле. Издалека, сразу за полем, можно было различить плоские крыши глинобитных домов кишлака, по весне утопающих в розовых облаках цветущего миндаля.
Оттуда, по всей видимости, прямо через это поле и наведывался в только что отстроенный микрорайон наш «Шара-бара». Шара-бара — это тряпичник или старьёвщик. Что-то среднее между магазином на колёсах и как казалось для нас детей, новогодним Дед Морозом с мешком подарков. Только Дед Мороз приходит один раз в год, когда родители устанавливают наряженную ёлку в квартире. А «шара-бара» приходит как воскресенье. Потому что воскресенье доставляет не меньше радости, оттого что можно остаться дома и не ходить в школу.
Между тем, нестерпимая жара чуть-чуть отступала, когда тень от деревьев начинала удлиняться и густо очерчиваясь косо ложилась на землю.
— Сколько тебе лет? — неожиданно говорит мне, появляясь откуда-то, девчонка с тощими косичками. Нос, щёки и даже худенькие плечи усыпаны рыжими веснушками, как будто на неё брызнули краской.
Мы часто резвились таким образом, обливая друг друга водой. Брался пустой флакончик из-под использованного шампуня, а в крышечке просверливалось множество дырочек. Брызнешь на кого-нибудь струёй воды, а потом убегаешь весело, уворачиваясь от других детей с такими же брызгалками.
— Семь, — говорю я, оживая, — а раньше было шесть.
— Мне тоже было семь, давно. Ещё в детстве, — говорит она и делает взмах рукой, будто показывая в какой стороне её «детство», где ей было ещё семь лет.
Кончики косичек щекочут её худенькие плечики, отчего она постоянно передёргивает их. Затем девчонка осторожно подсаживается ко мне.
— А сейчас я совсем взрослая. Мне уже девять лет и я хожу в третий класс! — гордясь неоспоримым преимуществом своего возраста произносит она.
Я молчу. Ну что тут скажешь? Ведь мне не девять лет и хожу я ещё только в первый класс. Мне совсем нечего сказать, думаю я.
— И я в классе самая умная! — говорит мне опять девчонка с вызовом, видимо, в горделивом желании окончательно меня добить и нахально берёт в руки моего мишку.
Я с неким уважением смотрю на неё и наконец, осмелившись, спрашиваю,
— А кто тебе об этом сказал?
— Никто, — пожимает она плечами, — Пока никто не сказал.
Она задумывается и через некоторое время говорит как о само собой разумеющемся,
— Я сама об этом знаю!
Я молчу. И она молчит. Мы обе молчим какое-то время. Я молчу, с недоверием косясь на неё. Молчит она, по всей видимости, подозревая исходящее от меня недоверие.
Женька, так зовут мою новую знакомую, через несколько минут, что-то обдумав, всё же решает продемонстрировать мне незаурядность своего мышления,
— А я знаю, почему у мальчиков плавки, а у девочек купальники! — и не дожидаясь ответа, тут-же с довольной улыбкой на лице, как будто совершила некий подвиг, торжествующе произносит,
— Потому что мальчики плавают, а девочки купаются!
Я невольно задумываюсь над игрой слов. Девчонка же, не дав мне углубиться в мои пространные размышления, с не меньшей радостью тут-же сообщает,
— А ещё мальчики плачут, когда им больно, а девочки, когда им нравится!
Тут она задрав голову и глядя куда-то вверх говорит,
— Ну и как я вам?
Вся её поза создана для того, чтобы я преисполнилась теперь большего уважения к её уму и я в ответ, уже не скрывая своего восхищения, разглядываю её.
Она начинает мне нравиться. Немного поразмыслив я решаю, что это отличный повод подружиться с такой умной девочкой с необыкновенными веснушками. А возможно в будущем даже записать её в лучшие подружки.
Тем временем, наш разговор прерывается. Заслышав протяжный мужской голос, детвора прятавшаяся до этого в тени деревьев, стремительно несётся наперерез арбе с радостными воплями,
— Шара-бара приехал! Шара-бара приехал!
— Шара–бара-а-а-а-а падхади-и-и! Бутилька принима-а-ем! — с этими словами, миновав улицу, старик натягивает вожжи и повозка останавливается посреди двора. Серенький ослик, трогательно моргая белёсыми ресницами, стоит слегка шевеля ушами и что-то бесконечно жуёт. Мы смотрим на закопчённое лицо старьёвщика, сплошь изборождённое глубокими морщинами и наперебой здороваемся,
— Здравствуйте, дедушка! Ассалам алейкум, бобо!
— Ваалайкум ассалом! — встрепенувшись бодро говорит в ответ старик, до этого сонно клевавший носом в сладкой дремоте.
Мы знаем, что там на высокой арбе, где-то в глубине тряпичного вороха прячутся несметные сказочные сокровища. В возбуждённом нетерпении, увеличивая давку, галдёж и сутолоку, дети бесконечно задают одни и те же вопросы,
— А красные шарики есть? А рогатка?
— А что ещё у вас есть?
— Ест, ест, фсё-о ест! — говорит старик, окидывая взглядом детей и задаёт встречный вопрос,
— Бутилька у тибя ест?
Старик охваченный предстоящей торговлей, довольно поглаживает загорелой ладонью бороду. Изогнувшись всем телом и покопавшись в куче тряпья, достаёт старенький потрёпанный чемоданчик. С ловкостью факира, сидящего в центре многочисленной толпы зевак, вынимает из него незатейливые игрушки. Самодельные перстенёчки с красным и зелёным камушком. Сделанные из фольги и наполненные опилками прыгающие шарики. Целлулоидные пупсики-голыши.
Не спеша, одну за другой, он вытаскивает очередную побрякушку. Вынув жестяную дудочку, прикладывает её к губам и оттуда раздаются противные каркающие звуки. А наши глаза блестят диким восторгом и старик удовлетворённо цокает языком, довольный произведённым эффектом.
Покрытые тонким слоем красной глазури маленькие яблочки. Стоило надкусить его, как раздавался божественный хруст, а само яблочко брызгало кислым соком во рту.
При виде каждой безделушки гордо демонстрируемую стариком, детские лица освящались неописуемой радостью и каждый раз мы ахаем от восторга. Сделанные из сушёного творога, солёные шарики "курт". Можно засунуть такой шарик за щёку и медленно обсасывать во рту как леденец.
Бумажная лента с пистонами, стреляющие самым настоящим выстрелом. Если ударить сверху камешком на взрывчатое вещество, как раздавалось – Ба-бах! – эхом на весь двор и ни с чем не сравнимым запахом дыма. Венгерка для рогаток. Воздушный шарик со свистком, что сдуваясь с протяжным свистом, летел как ракета.
Кое-кто из мальчишек пытался по деревянным спицам колеса взобраться повыше на арбу, чтобы получше разглядеть, что там старик выудит в очередной раз в числе прочих богатств. Наконец, хитро поглядывая на детей сквозь улыбку старческих глаз, старьёвщик вытаскивает очередное чудо – разноцветный веер. Тонкая папирусная бумага склееная гармошечкой на двух палочках. Разворачиваешь его, а там красота неописуемая!
— Сколько, сколько стоит! А это сколько стоит? — выкрикиваем мы, возбуждённо всё оглядывая. Толпясь у арбы и пихая друг друга острыми локтями, показываем пальцем на каждую побрякушку. Тщетно пытаемся привстав на цыпочки и раздираемые любопытством заглянуть, — что там в арбе, какие еще чудесные богатства таит волшебный сундучок?
— Два бутилька, — показывая два корявых пальца, протяжно говорит старик, — или дьесять копеек, кизимка.
Затем поворачивается к лопоухому Витьке, что не отрывая восхищённого взгляда, смотрит на самодельную рогатку и показав натруженную пятерню твёрдо говорит:
— Пиять бутилька!
У длинного и нескладного Витьки были смешно оттопыренные уши, за это мы дразним его – "Мартышка". Худенькое личико Витьки расширяется в улыбке и кажется, что вместе с улыбкой его уши оттопыриваются ещё больше. Витька приподнявшись, торжествующе оглядывает толпу детей, словно уже стал обладателем вожделенной рогатки.
В конце концов не выдержав, мы стремглав несёмся домой и начинаем шарить в шкафах и на балконах в поисках стеклянных бутылок. Опрометью, чуть не бегом, спускаемся обратно вниз по лестнице, крепко обхватив двумя руками бутылки.
Тут начинается самое главное! Мы долго и тщательно перебираем, что же выбрать лучшее из всего этого богатства, – да так, чтобы не прогадать! Наконец, после долгих размышлений, я останавливаю свой выбор.
— Хароший кизимка, — хвалит меня старик, протягивая сверху пёстрый веер и сакич.
— Катта рахмат, бобо, — застенчиво говорю я.
"Катта рахмат" означает "большое спасибо", а сакич – это растопленный парафин. Для нас это жевательная резинка.
Повозка, медленно ворочая огромными колёсами, покачиваясь и дребезжа пустыми бутылками, растворяется дальше по улице. Постепенно затихали отдаляясь, звонкие звуки асфальта под перебирающими копытами ишака. А счастливая детвора ещё долго остаётся посреди двора, разглядывая свои незатейливые сокровища.
Став полноправными владельцами, мы трепетно даём друг другу подержать в руках свою драгоценность, не забывая упомянуть при этом, — «Только одну секундочку», — ревниво следя за тем, чтобы «одна секундочка» не затянулась в чужих детских руках.
К сожалению, моя жевательная резинка по прошествии некоторого времени распадается на крошечные частицы. С огорчением я выплёвываю остатки трухи и продолжаю свою детскую жизнь, полную увлекательных приключений.
И ещё долго, звонким эхом раздавались звенящие детские голоса во дворе. Тёплый воздух пронизывал жар остывающего раскалённого асфальта и терпкий запах цветущих кустов белого жасмина. Вечерняя прохлада мягко обволакивала тела, принося долгожданное облегчение после жаркого дня. И никакая сила не в состоянии была загнать нас домой. Пока внезапные сумерки в один миг не накрывали город, а над головами с пронзительным свистом стремительно проносится летучие мыши. Памятуя из передаваемых друг другу страшилках, что летучая мышь может застрять в волосах, мы содрогаясь от ужаса, мчались домой. Так что только страх не стать жертвами ночных охотниц, единственное, что загоняло нас по душным квартирам.
Это незатейливая «шара-бара» моей жизни. Это милые и дорогие образы, врезавшиеся в мою память и хранящиеся в моём сердце. Они так ярко встают передо мной сквозь сиреневую дымку далёкого времени. Мои воспоминания, всё, чем я живу. Они неприкосновенны и потому кажутся мне драгоценными. И тонко–протяжно напевает пронизанное медовым солнцем Востока, моё золотое и призрачное детство, — «Падхади-и-и шара-бара-а-а!».
