Журналист Артур Пашков, автор канала "Арт-посиделки у Сидора и Устиньи" https://dzen.ru/id/5bc45c10575b6b00abbee77e
Лев Толстой. «Хаджи-Мурат»
#читатель_пишет
Великая русская литература
кончилась на «Хаджи-Мурате»
Марк Алданов
«Хаджи-Мурат» - «праздник непослушания» Льва Толстого, едва ли не последнее его крупное сочинение, где он напрочь забыл о морализаторстве и полностью отдался художественному творчеству. Может быть, поэтому яснополянский старец и стыдился своей лебединой (или соловьиной?) песни и писал ее «от себя потихоньку». Но ничего поделать с собой не мог – работал над повестью даже в монастыре, когда приехал навестить ушедшую от мира сестру Марию Николаевну. Бросал, возвращался, переписывал, чтобы, поставив последнюю точку, запретить прижизненную публикацию. Впервые «Хаджи-Мурата» опубликовали в 1912 году с цензурными пропусками.
А уже в 2000-х пошли разговоры, что неплохо бы толстовский шедевр и вовсе запретить. Например, писатель Александр Сегень, автор «Попа», посчитал ее антирусской. В повести действительно есть фрагмент, написанный с пугающей силой ненависти – Толстой дает несколько абзацев глазами жителя разоренного аула. Кто захочет, найдет, а мы цитировать не будем, чтобы группу не закрыли.
Хаджи-Мурат, изображенный Толстым, чем-то напоминает пушкинского Пугачева из «Капитанской дочки» - исторический персонаж, многие дела которого способны вызвать ужас, преображается в сурового, но справедливого, не жестокого, во многом открытого и даже наивного литературного героя.
У Толстого переход аварского полевого командира на нашу сторону продиктован прежде всего страхом за жизнь сына, жены и матери, которых, надеется он, русские спасут и переправят в безопасное место. Но, измученный бесплодным ожиданием, он решит действовать. И снова попытается уйти, на сей раз от русских, чтобы погибнуть вместе со своими мюридами.
Гибель его Толстой изображает без малейшего смакования подробностей, но, при всей краткости, так страшно и зримо, что никаким «Благоволительницам» тут делать нечего:
«Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву».
При всем сочувствии к герою, для Толстого его финал неизбежен. Есть человеческая правда Хаджи, измученного страхом за семью. Есть правда закона, по которому опасный беглец должен быть во что бы то ни стало остановлен. Есть мысли героя, который, при удачном раскладе, мог бы пролить еще не одну реку крови: «Он представлял себе, как он с войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и Чечней, которая покорится ему».
Но есть и правда простой женщины Марьи Дмитриевны: «Какая война? Живорезы, вот и всё. Мертвое тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право».
Что остается в сухом остатке? Восторг от того, как Толстой (и куда девалось его пресловутое многословие?) на ста страницах изображает целую панораму, которая вполне могла бы стать романом не меньше «Войны и мира». Удивительные детали, которые, кроме Льва Николаевича никто не мог бы подметить (чего стоит, например, «круглая синеющая головенка» ребенка, отраженная в висящем на стене тазу).
И остается финал, ради которого, кажется, этот шедевр и написан: «Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце».
Жизнь и война пошли своим чередом.