Ей было двести восемьдесят лет (по документам — семьдесят четыре).
Она жила в запущенной квартире и часто даже не включала свет.
Смотрели с полки Байрон и Толстой с особенным писательским апломбом,
Она была как временная пломба, угасший хвостик нужной запятой.
Когда она внезапно поняла: ей незачем здесь больше оставаться,
замешкалась в прихожей лет на двадцать, пока не возмутились зеркала, переставая отражать лицо.
Чужая боль ходила где-то рядом.
И площадь под вечерним снегопадом белела новобрачной под венцом.
Хороший вечер, чтобы перестать, преодолеть земное тяготение.
Худые заблудившиеся тени ложились наподобие креста, и превращался в крестоносца двор.
Она летела, рассыпая искры.
Два фонаря — великие министры — подписывали горю приговор.
И море, что запомнило «Арго», манило белым парусом и грогом.
И небо улыбалось каждым богом, хотя она не верила в богов.
От старости, болезней, ЖКХ она летела в райские ворота, в ракушечность искусственного грота, где кутались в соленые меха русалки, застеснявшись наготы.
Она летела в чашу, где друиды и ягоды в цвет крови и корриды собой многозначительно горды.
Когда она проснулась, был апрель.
И мама суп готовила на кухне.
О том, что небо выдержит, не рухнет, за окнами горела акварель.
Ей было двести восемьдесят лет (по документам вроде бы четыре).
Она жила в родительской квартире, прекрасно понимала: смерти нет.
© Наталья Захарцева (Резная свирель)
Фото из Интернета. Текст тоже.
