В 1803 году участники Вольного общества любителей словесности, наук и художеств во время очередного заседания в столицы предложили возвести в Нижнем Новгороде памятник к будущему 200-летнему юбилею победы над иностранными интервентами. Александр I идею не поддержал, сославшись на отсутствие денег. В 1804-м адъюнкт-ректор Академии художеств И. П. Мартос, не дожидаясь монаршей воли, сам разработал макет памятника и продемонстрировал публике. Публике макет понравился, но устанавливать памятник никто не спешил. В 1808 году жители Нижнего Новгорода вновь подняли вопрос о необходимости памятника и даже начали сбор средств. На этот раз Александр I идею поддержал, и был объявлен конкурс среди скульпторов. Победил проект уже упомянутого Мартоса. В 1809 году объявили всероссийскую подписку, и было собрано 136000 рублей – огромные деньги по тем временам. Позже бюджет еще увеличили.
Скульптор решил, что его памятник должен быть непременно установлен в Москве, и чиновники с ним в итоге согласились. Работать над малой моделью будущей композиции он начал в 1811 году, а события 1812 году вдохнули в символ борьбы с интервентами, захватившими Москву, новый смысл. Большую модель Мартос закончил в 1815 году. Головы Минина и Пожарского, по мнению некоторых искусствоведов, напоминают типичные головы древнегреческих богов, прежде всего канонические изображения Зевса и Посейдона.
Примечательно, что на одном из барельефов Мартос изобрасил себя и своих сыновей. Он представлен в образе отца, отправляющего сыновей на войну. Голову его делал лучший ученик Мартоса – С.И.Гальберг. Позже один позировавших сыновей Мартоса будет убит солдатами Наполеона в Италии. На другом барельефе Пожарский борется с поляками.
В 1816 году памятник отлил Василий Екимов, известный литейный мастер Академии наук. Это был первый в России случай, когда столь большая и сложная композиция была отлита за один раз. Полгода ее везли из Петербурга в Москву, в основном по воде. Постаментом занимался зять Мартоса А. И. Мельников. Из Выборгской губернии три гранитных блока везли по воде в столицу, где над ними работал знаменитый каменотес Самсон Суханов. Стараниями этих и многих других людей 20 февраля 1818 года на Красной площади был торжественно открыт первый в городе монумент, который теперь знаком каждому. Более того, он считается первым памятником, воздвигнутым в Москве.
Первоначально он стоял перед Верхними торговыми рядами (ГУМ) в окружении четырех фонарей, и рядом дежурил гренадер. В 1931 году монумент перенесли ближе к собору Василия Блаженного.
Скульптор Иван Петрович Мартос был личностью легендарной. Он родился в 1754 году в сотенном местечке Ичня Прилуцкого полка Войска Запорожского (ныне Черниговская область Украины). Его отец был сотенным атаманом (помощником сотника). В 1761 году Мартос был отправлен в Петербург и стал воспитанником только что открытой Академии Художеств. Закончил ее он в 1773 году, затем отправился на учебу в Италию. Через несколько лет Мартос Вернулся в Петербург и сам стал преподавателем. Впереди его ждала успешная карьера: звание «назначенного в академики» за скульптуру «Андемион спящий» (1778), звание академика за скульптуру «Геркулес, отдыхающий от трудов» (1782), адъюнкт-профессора (1785), члена Совета Академии художеств (с 1788). В 1794 году был уже старшим профессором. За памятник на Красной площади Мартос получил чин действительного статского советника, а также ежегодную пенсию 4000 рублей, которая после смерти должна была перейти к вдове. Пиком карьеры стала должность ректора. В некоторых источниках утверждается, что в начале 19 века Мартос вернулся на историческую родину и какое-то время там жил, но никаких документальных подтверждений этому нет. В 1830 году он оставил свой пост из-за проблем со здоровьем, но получил звание почетного ректора скульптуры.
Скульптор имел большую семью и был дважды женат. Первая жена – Матрена Львовна – была дворянкой, умерла в 43 года от чахотки. В первом браке родилось 4 сына и 7 дочерей. Также в доме проживали многочисленные бедные родственники, среди которых племянница супруги Авдотья Афанасьевна Спиридонова. Однажды скульптор узнал, что его дочери грубо и пренебрежительно обращаются со своей кузиной, а одна даже дала ей пощечину, поэтому девушка решила уйти из дома и искать себе работу. Тогда он сделал Авдотье предложение, мотивируя свое решение тем, что раз дочери не уважают ее как кузину, придется уважать как мачеху. Брак был счастливым, появились сын и любимица семьи дочь Катя. Примечательно, что спустя годы к Кате посватался ученик Академии барон А. П. Клодт. За пару лет до этого девушку выдали замуж за успешного архитектора В. А. Глинку намного старше нее, и тот через год умер от холеры, оставив в наследство около 100000 рублей. Но мать отказала, мотивируя это тем, что у Клодта совершенно нет денег, и ему стоит делать предложение девушке в таком же положении, например, их воспитаннице Уле. Клодт действительно сделал Ульяне предложение и жил с ней долго и счастливо. Вскоре после свадьбы он получил несколько крупных заказов и стал богатым и знаменитым, несостоявшаяся теща позже жалела о своем решении. При этом финансовыми делами Кати занимались родители, после похорон мужа он вернулась в отчий дом и долгое время даже не знала, насколько она богата. Почти все дочери скульптора вышли замуж за людей искусства.
Дочь живописца и вице-президента АХ Мария Каменская оставила подробные воспоминания о жизни и быте профессоров, которые при Академии имели служебные квартиры и мастерские. Семья Ф. П. Толстого жила как раз по соседству с Мартосами. О Мартосе Каменская писала следующее: «При выпуске получил первую золотую медаль и был послан в Италию пансионером; там, как умный человек, кроме изучения скульптуры, воспользовался пребыванием своим за границей и образовал себя еще более: изучил основательно итальянский и французский языки; говорил на них бойко. Итальянского языка я никогда не знала и не могу судить о нем, но помню, что Иван Петрович говорил по-французски свободно, даже красноречиво, но только выговор у него был грубый, какой-то семинарский. В то время, как я узнала Ивана Петровича, ему было лет 80, но он казался еще крепок и бодр, как молодой человек. Лицо у него было выразительное, с хитрецой, как говорил мой отец, с очень крупными чертами; совершенно лысую свою голову дома он прикрывал шапочкой из итальянской соломы, фрак носил серого сукна с большими перламутровыми пуговицами, башмаки с стальными пряжками; белье на нем было всегда белейшее, с плойными брыжами, на указательном пальце правой руки у него красовался перстень с большим итальянским камнем. Вежлив со всеми он был до приторности, но сам любил этикет, чинопочитание и держал молодежь, как говорится, “в струне”… Мастерской, собственно говоря, у Ивана Петровича не было, а была точно такая же высокая со сводами зала, как у нас, и в ней старичок устроил себе очень оригинальную мастерскую; она же была и столовая и в торжественных случаях живо превращалась в бальную залу… Только две вещи никогда не двигались с своего почетного места в импровизированной мастерской — это два громадные алебастровые слепка с памятников работы Ивана Петровича, которые вечно стояли недвижно на простых массивных деревянных станках в двух углах около входной двери в залу. По правую руку памятник Минину и Пожарскому, а по левую памятник великолепному князю Тавриды; о нем помню, что он кудрявой головой доставал до самого начала свода, а около ног у него зачем-то сидел орел… За неимением особой столовой в квартире ректора и по невозможности поставить в залу, кроме двух памятников, какой-нибудь буфетец или шкафик, изображения великих людей приспособили по хозяйству: в ногах у Минина и Пожарского всегда стоял судок с горчицей, уксусом и прованским маслом, корзина с ложками, ножами и вилками; на остальные свободные места гости мужеского пола всегда наваливали свои шляпы… Князь Потемкин всегда стоял настороже за шкатулкой с чаем и сахаром, лоточком с булками и грудою чайных чашек; на голову орла вешали просушиваться чайное полотенце. Всю средину мастерской занимал длинный складной стол, покрытый чудным персидским ковром. Вокруг стола, рядом, один около другого, лепились стулья с высокими спинками, обитые черной кожей с медными гвоздиками. Около одной стены помещался такой же диван, на котором Иван Петрович засыпал часок-другой после обеда. Наконец, у окна, как “святыня”, до которой никто не смел дотрогиваться, стоял станок с укутанной в мокрые тряпки глиняною работою Мартоса, и около него раскинутый ломберный стол, заваленный старинными гравюрами. Надобно знать, что ваятель IX на X века никогда не лепил иначе, как приглядываясь к изображениям античных статуй, главное, к их драпировкам… Драпировки — это была страсть Ивана Петровича; он был скульптор очень стыдливый и показывать много голого тела не любил. Ему вылепить женскую фигуру с обнаженной грудью было бы невозможно. Стыдно, да и только! Вообще для скульптора, который побывал в Италии, скромность его просто казалась непонятной. Может быть, происхождение его из духовного звания оставило на нем до старости лет свой духовный отпечаток… У него было какое-то отвращение к голому телу. Помню, как позднее, разговаривая раз со мною про знаменитую танцовщицу Истомину, так обаятельно воспетую Пушкиным. Старичок сказал: “Коровища жирная, оголилась вся, да еще перегибается и наклоняется, тьфу, мерзость какая!” За мастерской шла маленькая гостиная, перегороженная пополам массивною перегородкою с античными барельефами, за которой была спальня Ивана Петровича и Авдотьи Афанасьевны. Помню, как в этой гостиной они всякий вечер сражались в мельники (прим. в дурака) и, если она останется мельничихой, он надевал на нее свою соломенную шапочку, а если он — мельником, то она на него — свой чепец. За гостиной шла еще комната под названием “комната барышень”». По воспоминаниям Каменской, Мартос был человеком достаточно вспыльчивым и в случае необходимости не стеснялся отстаивать свою точку зрения. Не удивительно, что он смог не только создать памятник, но и настоять на том, чтобы он стоял на Красной площади.
Умер скульптор в 1835 году.
Другие работы
от материал также можно увидеть на моем канале тут
#искусство #скульптура #19век #биография #достопримечательности
