Из воспоминаний Александра Платоновича Кетова (образованной от фамилии его отца (Платон Петрович Бекетов) без первого слога - Бе-Кетов)
Здесь считаю нужным и уместным, упомянуть, что отец хотел меня усыновить, что легко было сделать при Александре I-м, когда препятствий к этому почти не представлялось. Но намерение отца осталось неисполненным, что совершенно изменило мою будущность - к лучшему или нет - знает один Бог, но вероятно к лучшему, потому что при моей страстности, получив большие средства, я, вероятно, погиб бы жертвой страстей, имея средства к их удовлетворению.
Почему в то время, когда дело усыновления было легко, отец этого не сделал - не знаю. Может быть потому, что я был слишком мал и так сказать не определился, или почему либо другому. При Александре l-м Балашов (Александр Дмитриевич), зять моего отца (Платон Петрович), был в большой силе, но захотел ли бы он содействовать в этом отцу? На это можно, кажется отвечать отрицательно.
Что наследство Ивана Петровича Бекетова должно было перейти к Балашовым и Кушниковым в этом не было сомнения. Наследство Петра Петровича Бекетова (здесь камергер, Командор Мальтийского ордена), также не имевшего законных наследников, должно было равно перейти к ним же, следовательно, я усыновленный, сделался бы препятствием.
Отец с некоторой вероятностью мог рассчитывать в этом деле лишь на помощь Дмитриева (Иван Иванович, здесь член государственного совета), ничем здесь не заинтересованного и находившегося с отцом, в дружеских отношениях.
Не припомню, за сколько времени до этого года (1833), на место бывшего в Москве обер-полицмейстером Муханова (Сергей Николаевич), человека благонамеренного, благородного и благовоспитанного, принявшего должность не "с целью покормиться", а, напротив, с желанием "облагородить" эту должность, был назначен, свитский генерал-майор Цынский (Лев Михайлович).
Вскоре по вступлении его в должность, к отцу моему приехал И. И. Дмитриев. За обедом разговор коснулся нового обер-полицмейстера.
- Кто этот Цынский? - спросил отец, - я в первый раз слышу эту фамилию.
Помнится, но не утверждаю наверно, что Дмитриев сказал о Цынском, что он побочный сын актрисы Ветрацынской, - повторяю, я наверно не помню, но вот что я помню ясно: Дмитриев рассказал отцу моему, что при сдаче должности Муханов был вынужден заплатить за неисправность пожарных, инструментов, лошадей и т. п. около 80 тысяч рублей.
В данную минуту Муханов не имел налицо этой суммы и вынужден был обратиться к дяде своему, сенатору Муханову (Сергей Ильич), с просьбой ссудить ему несколько десятков тысяч рублей, недостающих для уплаты 80 тысяч рублей.
Сенатор Муханов, человек с хорошим состоящем, не затруднился исполнить просьбу племянника, по высказал ему при этом следующее: что не жалеет о деньгах, которые племянник, вынужден, заплатить своему преемнику, что это должное ему наказание за то, что принял такую должность, что Муханову неприлично было идти в "будочники", и что это место, которое могут занимать подобные каком-нибудь "Свинскому", а не Муханову.
Таково было воззрение старых бар того времени на полицейские должности, не исключая обер-полицмейстерской. Много воды утекло с тех пор, изменилось и отношение общества к этой должности, и она после Цынского была занимаема людьми такими как Лужин, граф Крейц (Генрих Киприанович), князь Кропоткин (Алексей Иванович) и др.
Цынский был известен впоследствии как человек более чем сомнительной честности, нахальный, грубый, злой и жестокий. Говорили, и не без основания, что он нарочно приезжал присутствовать при телесных наказаниях, если они того заслуживали, т. е. если с человека, как говорилось, спускали шкуру, и что видеть подобные экзекуции составляло для него наслаждение.
Любил он, как рассказывали, и собственноручные расправы, которые, впрочем, не всегда оканчивались для Цынского успешно.
Какой-то кавалерийский офицер находился под судом и сидел в тюремном замке. Преступление его было таково, что осуждение его не подлежало сомнению. Цынский, осматривая ли арестантов, или не помню почему, - зашел и в его камеру; начал ругать его площадными словами, а за резкий ответ замахнулся, но прежде чем успел ударить, арестант сам дал ему две-три жестокие пощечины и сорвал эполет, вскричав: - Ах, ты, ракалия. Я, пока еще не разжалован, такой же дворянин и офицер, как и ты, мерзавец.
В другой раз какой-то сорвиголова, мещанин, тоже в тюремном замке, под предлогом сообщения обер-полицмейстеру важной тайны, оставшись с ним наедине, едва не задушил его, и Цынского не без труда вырвали из сильных рук ожесточённого преступника.
Кто читал обер-полицмейстерские отчеты того времени, тот мог без труда взвесить ту степень, до какой доходило казнокрадство Цынского. Чего стоила, например, набивка льдом погребов в казенных домах, очищение отхожих мест и т. п.
О поборах его от откупщиков рассказывали следующее: когда доверенные их лица явились к новому обер-полицмейстеру с обычным приношением, Цынский, приняв поднесённые ему 30 тысяч рублей, спросил, какую сумму жертвуют они на остальных полицейских чиновников.
- Ваше превосходительство, - отвечали ему, - эта сумма ровна той, которую мы имели честь представить вашему превосходительству.
- Хорошо, - сказал Цынский, - но, так как мне лучше известно, кто из подведомственных мне полицейских чиновников заслуживает награды и в какой мере, то вы доставьте эту сумму мне, а я распределю награды сообразно заслугам и достоинствам полицейских чиновников между моими подчиненными.
Поверенные не посмели возражать, предоставляя решение дела самим откупщикам, а те нашли неудобным отказать Цынскому, и он вместо 30 назначил получать ежегодно по 60 тысяч рублей.
Мне никогда не пришлось сказать двух слов с почтенным обер-полицмейстером, хотя в театре, где большею частью я брал кресло в первом ряду, мне нередко приходилось сидеть от него через два и одно кресло, нередко пустое. Физиономия его была очень неприятная: изношенный, бледный, с зеленоватым оттенком, в черном парике, с крашеными усами, морщинистый, со злым и бездушным выражением, он внушал всякому порядочному человеку антипатию, доходившую до отвращения.
Страшная засуха, стоявшая в 1834 году с половины или конца мая, способствовала пожарам и поджогам. Пожары начались. Они были многочисленны и некоторые значительны по числу сгоревших строений: в Лефортове, где-то около Крестовской заставы, но самый ужасный был истребивший Рогожскую улицу. Из нашего дома или сада, с возвышения, видна была вся Москва, и мы могли видеть как днем, так и вечером, каждый или почти каждый пожар.
Не припомню которого числа, и даже не уверен в июне ли (здесь июль), горела Рогожская, но живо помню, как теперь гляжу, что часов в 9 утра пожар свирепствовал уже сильно. Рогожская, относительно местности, где находилась дача моего отца, видна была в профиль, почти без всякого ракурса, и огонь, охвативший уже несколько десятков домов, разливался рекою, и темный, густой дым клубился или расстилался над ними, гонимый по временам порывами восточного ветра.
Картина была ужасная, но величественная. Казалось, что пожар с неудержимой силой ворвется в самый центр Москвы и испепелит ее, как пожар 12-го года. При знойном дне жар от горевших строений был так нестерпим и распространялся так далеко, что препятствовал действию пожарных команд, и они, по уверению очевидцев, ограничивались тем, что, стоя параллельно огненной реке, отстаивали дома с боков пожара и поливали те, которые были на пути его, под ветром, где еще было возможно.
Сгорело, помнится, около двухсот домов; не обошлось и без сгоревших людей. Помню пожар Всесвятского, которое выгорело почти совершенно. Пожары были ежедневны: горело иногда в разных концах города, разом в 4-5 местах, что затрудняло чрезвычайно действие пожарных команд. День, в который сгорело два-три дома, считался уже почти благополучным.
Сначала пожары приписывали только неосторожности и засухе, но когда начали гореть пустые строения, и с них начинались пожары, - заговорили о поджогах. Скоро слухи приняли характер утвердительный, настойчивый. Подозрения "в зажигательстве" зародились наконец в умах несклонных к панике и пессимизму.
Цынский свирепствовал, выходил из себя, как потому, что пожары не давали ему покоя, так и потому, что зажигатели, о которых, говорили все, не попадались и продолжали свое дело, издеваясь над усилиями полиции.
Однажды, не припомню на какой улице, майор Сомов шел со своей невестой, возвращаясь в дом будущего тестя. Они были уже недалеко, когда загорелся еще недостроенный нежилой дом; Сомов остановился посмотреть, и это было для него гибелью.
Народ, страшно раздраженный против зажигателей, которых полиция не могла открыть, начинал уже самоуправствовать. Так случилось и теперь. С криком: "Вот зажигатель", - несколько человек бросились на несчастного Сомова и начали его бить. Не припомню, упала ли невеста его в обморок или начала звать на помощь.
Толпа быстро возрастала, и вскоре показался скачущий на пожар Цынский, бывший где-то неподалеку. Услышав, что схватили зажигателя, он, вместо того чтобы остановить самоуправство и разобраться в чем дело, он с бешенством, закричал и без того рассвирепевшей толпе: - Бейте его, бейте!
В это время в толпу теснился отец невесты Сомова и увидел, что беспощадно бьют, бьют на смерть жениха его дочери, обратился к полиции, к обер-полицмейстеру, и при помощи их, к сожалению поздней, успел вырвать из рук ожесточенной толпы избитого, едва живого Сомова. Его перенесли в дом отца невесты, который слышал яростные возгласы Цынского.
Раздраженный и взволнованный, он написал на Высочайшее имя прошение, в котором излагал дело. Цынский, зная, что этот господин "человек со связями", и узнав о намерении его подать прошение на имя Государя (Николай Павлович), увидел, что дело может принять оборот для него невыгодный, - бросился в дом, где томился несчастный Сомов.
Встреченный сурово отцом его невесты, Цынский смирил свою обыкновенную гордость, начал объясняться и оправдываться, но тот в ответ показал ему прошение на Высочайшее имя. Увидев, какой оборот принимает дело, обер-полицмейстер униженно начал просить прощения, говорят, ползал на коленях, умоляя о прощении, и наконец, умирающий простил его и упросил отца невесты не давать дальнейшего хода делу. Тем это и кончилось.
Не ручаюсь за несомненность приведённого рассказа, но говорили об этом единогласно многие, в числе которые были люди достойные вероятия.
