Пространство проглатывает моё тело, расщепляет на атомы, будто пронизывает сотнями игл и толкает в нужную точку. Доля секунды в забвении, и я собираюсь воедино. Перед глазами, как обычно, плывёт, а желудок крутит. Прислоняюсь к столбу, расстёгиваю пуговицу на воротнике рубашки и делаю несколько глубоких вдохов. Оглядываюсь по сторонам. Мимо проползает жёлтое такси, ударив по ушам протяжным гудком; верхушки зданий тянутся к небу, вокруг люди, много людей. Пока всё верно — я в Нью-Йорке. Смотрю на часы: 2:02. Адаптация после прыжка заняла две минуты. Нужно спешить, время — слишком ценный ресурс, чтобы тратить его на головокружение и рвоту.
Ускоряю шаг — лучше думать на ходу. Солидный мужчина в плаще нараспашку идёт мне навстречу, демонстрируя сальный раздвоенный подбородок, пока опрокидывает в себя содержимое картонного стаканчика и бросает в урну газету. Достаю её. 1 апреля 2007 года. Всё правильно, я попал в нужный день.
После двадцати лет ожидания мне впервые выпал шанс совершить прыжок в одиночку. Двадцать лет назад мы с дочерью получили запрет на любые контакты друг с другом. Высшая мера наказания для родственников. Когда-то Гвен занималась подбором кадров в правительстве. Совместно со службой безопасности они промахнулись и взяли на должность «крота». Но в СБ всё обставили так, что крайней оказалась Гвен. И все последствия за такой проступок свалились на неё.
Мы с дочерью родились на Земле. В нынешней системе иметь ребёнка большая удача. Заводить детей разрешают в редких случаях, обычно, чтобы пополнить население после эпидемий, войн или других катастроф. Кому выпадет шанс стать родителем, определяется случайно. Жизнь и смерть каждого во вселенной фиксируется Единым Межгалактическим Правительством. С тех пор как в 3028 году человечество научилось покидать пределы своей галактики, нас приняли в систему. Здесь на каждого человека выделяется сто жизней. Их называют единицами. Рождаешься ты, конечно, только один раз, но можешь ещё девяносто девять раз умереть и восстановиться в любом возрасте. Хоть жизнь и под колпаком, зато не одна. Главное, соблюдать правила.
А наказания за проступки у нас суровые. Моей дочери не повезло. Всего одна ошибка — одна нелепая ошибка! — и, помимо запрета на контакты, Гвен лишили пятидесяти единиц жизни из ста. На тот момент она уже потратила сорок шесть. Поэтому каждую из четырёх оставшихся намеревалась прожить до конца.
Но для Гвен будто наступила чёрная полоса. Сорок седьмая жизнь дочери продлилась лишь год – её сбила машина. Сорок восьмую единицу Гвен решила провести на «Мираже» – первой от звезды WASP-12 планете-пустыне с райскими оазисами. Но на жёлтом карлике произошла череда вспышек, которая убила всё живое в своей системе. Предпоследнюю единицу дочь потратила на Землю 3457 года, но умерла в первую волну нового вируса, который случайно открыли англичане. И вот сейчас Гвен уже пять лет живёт в нашем родном Нью-Йорке, только теперь в две тысячи седьмом — за пятьдесят лет до того, как она родилась. Проверенное время из прошлого, когда точно знаешь, что не случится катастроф или войн, а те, что уже известны, можно обойти.
Каждый прыжок отслеживается, поэтому мы с Гвен не могли встретиться все эти годы. Система просто не позволяла нам оказаться в одной точке пространства и времени. Сейчас мне, наконец-то, выпал шанс проскочить, но нужно ещё найти дочь. Меня обнаружат через десять минут. Ровно столько времени требуется, чтобы система заметила отклонение от пути, установила, что это не сбой и отправила за нарушителем законников.
Когда я попал сюда, на моих часах убавилась одна жизнь, а за нарушение запрета отберут ещё единицу. Итого останется одна. Тогда я смогу переместиться в последнюю точку на свой выбор, и на часах появится «0» — это будет значить, что я пуст и могу доживать свои дни на последнем месте.
Система позволяет следить и за чужими единицами, если человек открывает доступ. Так я знаю о жизнях Гвен, как её родитель, но мои она не видит. Она не знала, когда у меня их оставалось двадцать, а ей оказалось невыносимо холодно жить на ледяной Si-4000 с лучшими горнолыжными курортами во вселенной. Не знала, что их было шесть, когда мы покинули очередную планету, потому что Гвен перевели по работе. Возможно, она думала, что у меня ещё много единиц. Но я ни разу не пожалел о том, что делал. Мы прожили с ней вместе сорок шесть прекрасных жизней, и каждая была уникальной.
Я направляюсь в ресторан «Ривьера», который открылся как раз в этом году. А пятьдесят лет спустя, в родном времени Гвен, мы будем отмечать там её день рождения. И каждый следующий год тоже. Ровно пятьдесят лет, пока я не потеряю способность ходить, и мы оба не совершим прыжок.
В день рождения Гвен мы обычно собирались за столиком в шесть часов, заказывали её любимые итальянские фрикадельки под томатным соусом и шоколадный торт со свечами. Поэтому сейчас я надеюсь застать дочь в этом ресторане.
Снова смотрю на часы. Осталось пять минут — я должен успеть. «Ривьера» через дорогу, но мне хочется зайти в цветочную лавку Билла на углу Пятой авеню и Бродвея, чтобы купить её любимые красные георгины. Гвен всегда говорила, что это самый благородный и чистый цветок. Ей нравилось, что у него нет присущего почти всем цветам запаха.
Непривычно видеть Билла двадцатилетним пареньком. Я бы не понял, что это он, если бы не знал, что старик держал эту лавку всю жизнь. Забираю цветы. Мне хочется дать ему совет, чтобы через десять лет он не купился на кругленькие формы Маргарет, которая ещё десятью годами позже доведёт его до первого инфаркта, но не могу. Нельзя вмешиваться ни в свою, ни в чужую жизнь в прошлом, за это обнуляют любой счётчик. Поэтому, если хочешь жить не в своё время, будь готов следить за каждым словом и действием.
Возвращаюсь к ресторану и вижу Гвен в окно второго этажа. В груди разливается тепло. Я смотрю на часы сквозь мутную плёнку слёз, выступивших на глазах. Одна минута. Гвен. Она улыбается. Сегодня ей две тысячи триста шесть лет, но выглядит она на тридцать — считает, что этот возраст идёт ей больше всего.
Захожу в ресторан и поднимаюсь по ступенькам. Чем ближе наша с дочерью встреча, тем сильнее отдаются удары сердца в груди и в ушах.
— Чарльз Смит, стойте!
Оборачиваюсь, остановившись на середине лестницы. Передо мной вытянулись двое — громилы в чёрных костюмах. Стреляют в меня холодными, острыми взглядами.
— Если пойдёте добровольно, отнимут только одну жизнь.
— И так же минус одна.
— Нет, Смит, с этого цикла новые правила. Вы не знали? Теперь за сопротивление аресту забирают две.
В мозгу проносится осознание. Значит…
— Да, вы верно мыслите, — хмуро подмечает один из них. — Если сейчас подниметесь на второй этаж, то по выходу из точки сразу умрёте.
Я тяжело вздыхаю и смотрю на красные лепестки цветов. Гвен… Двадцать лет я мечтал о нашей встрече. Двадцать лет мне не давали увидеть единственную родную кровь во вселенной. Мы последние в нашем роду. На её часах ноль. И будь проклята эта оставшаяся единица, что у меня есть, если я всё равно никогда не увижу дочь!
— Не говорите ей, что это моя последняя.
Я в два прыжка взбираюсь по лестнице, прохожу по залу ресторана к столику у окна, слышу, как за спиной не спеша идут законники. Они знают: мне не сбежать, а может, в них, вопреки расхожему мнению, есть капля сочувствия. Всё же это последняя минута моих жизней.
— Гвен!
Она оборачивается на мой голос.
— Папа! — её взгляд вспыхивает радостными искорками.
— С днём рождения, дочка! — отдаю ей букет.
Гвен так крепко меня обнимает, что дыхание перехватывает. Её тело напрягается, когда она видит за моей спиной законников.
— Папа, целая единица! Опять. Сколько у тебя их осталось?
— Я бы отдал всё, что есть, ради этой встречи.
— Не говори так. Как ты? Чем живёшь?
— Лучше и быть не может. Ты здесь счастлива?
— Да, папочка, — Гвен улыбается сквозь слёзы, а потом отстраняется и поднимает с детского стульчика малыша. — Папа, знакомься, это Марк — твой внук.
Я беру ребёнка на руки. У него такие же серые чуть раскосые глаза, как у меня. Он забавно улыбается и тянет крошечные пальчики к моей щеке. Да, эта встреча стоила бы и сотни жизней.
