Письмо Ивана Самуиловича Энгеля к его родителям, от 13-го октября 1813-го года, из города Эрфурта, что в Саксонии, с описанием генерального сражения 6-го октября 1813-го года при городе Лейпциге, имевший честь служить в то время в Изюмском гусарском полку, в чине корнета
Добрейшие мои родители, папинька Самуил Григорьевич и маменька Софья Ивановна! Теперь мне должно Вам описать славное поле битвы Лейпцигской!
Вблизи этого города множество деревень в самом цветущем виде на ровном и открытом месте. Наши союзные войска, считая их до 600000 человек, были расположены в 4 линии. Наш полк считался в корпусе графа Воронцова (Михаил Семенович) и стоял на правом фланге армии; еще правее от нас, на самом правом фланге, стоял прусской корпус, которым командовал генерал Бюлов; позади нашего корпуса, во 2-ю линию, стоял шведский корпус; левее от нас стояли прусские корпусы; за ними на центре стояли все прочие корпусы нашей, австрийской и прусской армий и вся гвардия этих держав: на левом фланге стояла английская армия и еще несколько кавалерийских и пехотных дивизий нашей армии.
Такова была позиция нашей союзной армии в этот достопамятный день.
Но позиция французов была гораздо выгоднее, они занимали г. Лейпциг с предместьем и множество деревень. Ужаснейшая гроза с проливным дождем, беспрерывным блистанием молний и необыкновенно сильными ударами грома, во время следования нашего с корпусом к Лейпцигу, бушевала во всю ночь на 5-е число, и еще продолжалась поутру; казалось: как будто это предвещало нам какую то ужаснейшую битву. Сколь ни кратко было отдохновение наше, но принесло нам много пользы; наши солдаты успели вычистить свое оружие и приготовить всё к решительному бою завтрашнего дня.
Во всю ночь перед сражением я не закрыл глаз. Везде стояли войска; большая часть из них уже спали, и кое-где огни догорели. Мы лежали на сырой и холодной земле. Ничто не возмущало тишины; не слышно было даже малейшего шума от войск; все покоилось, не утверждая однако ж, глубоким ли сном. В средине войск кое-где чернелись грозные батареи.
Имея кивер под головою, я то лежа, то сидя между товарищами моими, мечтал в это время, и видел только на небе блестящие звезды; одни генералы и полковые командиры наши проводили эту ночь без сна; они часто сходились советоваться о бое завтрашнего дня и изредка взглянуть на лежащих "своих жертв", жребий которых ожидал в завтрашний день!
"Итак, - думал я, - завтра сражение кровавое! Кто из заснувших вокруг меня, завтра будет жертвой, а кто из них избежит определения рока. Кто возвратится к семье своей"? С этими мрачными мыслями я взглянул на звёзды, желая от них узнать определение; но взор мой терялся. Сколько раз думал я в эту ночь "многие спят уже в последний раз". Одна только вражда к неприятелю кипела в душе моей, и у меня не было сна во всю ночь; но неприятель также исполнял свою обязанность, как и мы.
"Пусть будет ваш сон спокоен, - думал я, взглянув на своих товарищей, лежащих вокруг меня: тот всегда покойно спит, кто достоин сна". Вдали видны были во множестве огни неприятельские.
С самого рассвета многочисленные колонны французской кавалерии и пехоты начали занимать места свои в виду нашем; наша кавалерия была послана на встречу неприятельской в 8 часов утра, и мы думали, что только будут дела с кавалерией. Однако один пленный саксонский офицер подал нам другие известия, он сказывал: что главная неприятельская атака будет против правого нашего крыла.
В самое это время, когда мы разговаривали с пленным офицером, подъехал к нам один молодой офицер прусской конной артиллерии и сказывал нам "что их одно общее чувство одушевляет - сражаться с нами вместе"; они горели желанием приспеть к великой битве сего дня и обрести в ней смерть или отомстить за потери, понесенные ими в предыдущие годы в Пруссии. Когда же уехал прусский офицер, то пронеслась в карьер мимо нас одна прусская конная батарея в 32-х орудиях, и только что успела приостановиться, тотчас начала открывать убийственный огонь.
Прусские артиллеристы, проезжая позади нас через интервал нашего и одного пехотного полка, приветствовали нашим полкам: - Держитесь храбрые русские, - кричали они по-немецки: - держитесь, покуда мы подоспеем к вам! И удваивали усилия, чтобы скорее достигнуть места битвы.
Бой уже начался. Говорят, что Наполеон сделал своей рукой первый пушечный выстрел, чтобы этим одобрить своих солдат, что, однако ж, весьма сомнительно, ибо известно было, что он находился на возвышенном месте близ Лейпцига, с которого видны были все поля в окружности, и пробыл там до самой той минуты, когда ему осталось лишь избрать смерть или бегство. По словами пленных его сопровождали главный штаб и эскадрон кавалерии. Все его маршалы начальствовали при нем, но он лично отдавал все приказания.
Тучи кавалерии, собиравшиеся на горизонте со стороны Лейпцига, наконец, двинулись. Один адъютант подъехал к нашему пехотному полку, который стоял от нас в 50-ти шагах, крича им, чтобы они не открывали прежде огня, покуда французская кавалерия не подойдет очень близко.
- Не беспокойтесь об нас, ваше благородие, - отвечал из средины каре один старый солдат: - мы знаем, что нам делать! В эту минуту мы уверились, что сердца наших солдат были исполнены истинным жаром; через несколько минут началась эта битва, коей подобной еще не бывало!
Первая атака французов, как и сказывал нам пленный саксонский офицер, была точно направлена против нашего правого крыла; нападение французской кавалерии было столь сильно, что едва не изрубили один из наших пехотных каре, если бы не подоспели два наших кирасирских полка им навстречу, и с той же храбростью их опрокинули и прогнали; после чего неприятель множество потерял убитых.
Вслед за этим, генерал Пален (Петр Петрович) приказывал двум эскадронам из нашего полка, т. е. нашему эскадрону, которым командовал граф Долон (Осип Францевич), и эскадрону полковника Лошкарева идти в атаку и в несколько минут неприятельская каре из 800 человек была изрублена нашими двумя эскадронами.
В этой атаке мы потеряли только двух убитых и 7 раненых гусар. После этой удачной атаки приказано было идти эскадрону графа Тимана (Михаил Адамович), эскадрону ротмистра Льва Александровича Нарышкина и эскадрону графа Толстого на неприятельскую батарею из 16-ти орудий, подле которой сильное пехотное прикрытие стояло; но по приближении наших 3-х эскадронов к этой батарее, французская артиллерия тотчас открыла по них ужасный картечный, а пехота в одно мгновение ружейный огонь; после чего графа Тимана, поручика Шилинга, корнета Замятина и 18 человек гусар поранило; а убитых, к нашему удивлению, ни одного не было.
Батарея взята нашими гусарами. После этой атаки, генерал Пален приказал эскадронам примкнуть к полку. Почти все пехотные полки нашей союзной армии, в первую линию стояли в каре в этот день. В продолжение битвы много раз французы повторяли этот убийственный опыт, и каждый раз с той же неудачей. Наша артиллерия каждый раз встречала кавалерию ужасными залпами картечью и покрывала землю людьми и лошадьми, которые неслись в атаку. Этот ужасный урон никак не охладил мужества французов шедших вперед, не взирая ни на какие препятствия, ни на ужасное кровопролитие, грозившее всем рядам их.
При сем то огне, в виду неприятельских колон, храбрые солдаты наши тотчас заступали места убитых товарищей и с мрачным видом сохраняли свой боевой порядок. После самых отчаянных усилий французов, бой несколько утих на этом месте лишь от того, что закипел еще с ужаснейшей яростью в центре. Тогда то, как волны, двинулись велением Наполеона колонны пехоты и кавалерии, предшествуемые жесточайшим огнем артиллерии, которые должны были разрушить все препоны, преграждавшие им путь! Несмотря, однако, на храбрые усилия наших полков, но наша легкая кавалерия пострадала несколько в неравной встрече ее с не уязвляемыми кирасирами.
В это самое время несколько полков нашей и прусской кавалерии ударили на французов; конец этой атаки был ужасен; несмотря ни на крепость и вооружение французских кирасир, они не могли выдержать атаку нашей легкой кавалерии, и все были опрокинуты и большая часть изрублена; после чего наша кавалерия совершенно одержала верх на этом месте. Несколько сот французских кирасир были загнаны в большой ров; люди и лошади обрушиваясь, катились туда одни через других! Бой не только переставал, но усиливался более и более с ожесточением, лишь на минуту он несколько утих на правом крыле; но потом возобновился еще с большим ожесточением! В эту минуту думали мы, что битве постигнет скорый конец.
В нашей союзной армии было 1300, а в неприятельской до 700 орудий; следственно 2000 орудий гремели в этот день! Гром и треск пушек, от 3-х часов пополудни до 7-ми часов вечера, был столь ужасен, что когда подъехали ко мне ротмистр Зверев и корнет Шенберг, которые служат со мной в одном эскадроне, и стали мне кричать в ухо, спрашивая меня: - Как мне нравится канонада? то мы от пушечных выстрелов один другого ничего не могли разобрать!
Сражение явило тогда зрелище необыкновенное. Лопание и треск гранат, шум ядер, картечь и пуль, которые через нас летели, подле меня прыгали, и гудели, и жужжали, и лопнули; и щепки лафет, в которые попадали ядра, пролетевшие мимо меня, и взорвание пороховых ящиков, крик людей, которые неслись в атаку, а пехота на штыки; крик несчастных увечных, умолявших о жалости и помощи, и Бог знает чего подле и вокруг меня не происходило; все это я в этот день видел и слышал в изобилии!
Часто видели мы, что французские пороховые ящики были взорваны на воздух, в которые попадали наши артиллеристы. Почти все деревни, которые занимала французская армия, были в пламени. Беспрерывно видели мы, как руки и ноги летели вверх и вниз, которые были оторваны ядрами у наших храбрых солдат! Во всех направлениях треск, вопль и кровь! В это самое время, когда сражение явило вид необыкновенный, наш полк прикрывал одну конную батарею, которая действовала по неприятелю.
В глубоком молчании под ядрами и треском гранат, у меня уже недоставало никаких слов, я имел только желание видеть вокруг себя всех, которые близки моему сердцу, дабы они могли порадоваться вместе со мной при зрелище как человек человека убивает и уничтожает тогда, когда нам определено судьбой прожить в сем мире весьма короткое время.
Таким образом, прикрывая нашу батарею, мы простояли два часа на одном месте под сильными ядрами и гранатами. Но вдруг множество полков французской кавалерии с яростью бросились на наши пехотные каре с беспримерным упорством, ища места врубится; но наша пехота встретила их батальным огнем; после чего французская кавалерия поскакала обратно.
Между тем одна конно-артиллерийская бригада нашей армии, и еще несколько английских ракет, начали действовать по французским колоннам; но какие производили действия английские ракеты на этом месте, ужасно Вам сказать! Я Вам это расскажу, по окончании войны, когда судьбе угодно будет, чтобы я остался жив и опять мог бы с Вами увидеться.
Французы несколько раз отступали, но для того только, чтобы нападать еще с большим ожесточением и покушаться на дело превосходящее, казалось мужество и силы человеческие. Каждый раз, когда французская кавалерия принуждена была отступать, то артиллерия наша преследовала их истребительным огнем картечью.
Одна деревня на нашем центре, переходила 8 раз из рук в руки, и напоследок осталась за нами; кровопролитие на этом месте было ужасно! Напоследок прибегнули французы к бомбардированию, и зажгли несчастную деревню, и вдруг поднялся черный и густой дым. Множество раненых находились в этой деревеньке, и ужасно сказать, не могли уже выйти, огонь ее обхватил!
Холоднокровие наших солдат в этот день было удивительно; среди треска и ужасных воплей, оглашавших кровопролитнейшую из битв, они давали с такою точностью батальный огонь по неприятелю, как будто они были на ученье.
Разные неудачи, претерпенные французами в этот день, по-видимому, ослабили их усилия.
В продолжение этой кровопролитной сцены, кронпринц Бернадот командовал нашим правым флангом, который состоял из 3-х корпусов, и именно: из корпуса графа Воронцова, прусского корпуса генерала Бюлова и одного шведского корпуса. Кронпринц Бернадот вдавался во все опасности со смелостью. Ни одного каре не оставил он без посещения, ободряя солдат своим присутствием, а генералам беспрестанно отдавал приказания.
В одно время начали метить в него из многих орудий, замечая его по большой с ним свите и по беспрестанному движению офицеров, приезжавших с донесениями и отъезжавших с приказаниями. Ядра несколько раз попадали в его свиту, и убило одного офицера и одного рядового.
- Это довольно метко, - сказал кронпринц одному генералу: - мне кажется, что теперь они целят гораздо лучше, нежели прежде.
Кронпринц подъехал к одному каре нашей пехоты, который ожидал кавалерийской атаки; он закричал ему: "Держись! Не допустим победить себя!" Еще в одном случае, когда храбрые солдаты наши валились рядами, и оставшиеся оказывали сомнение к победе, то кронпринц сказывал им с хладнокровием: "Не беспокойтесь, ребята, мы выиграем это сражение". Между тем, однако ж, еще неизвестно было, за кем победа останется.
Один полковник прусского полка был вынужден дать знать, что у него в полку осталась едва ли 8-я часть людей, и что остающиеся солдаты совершенно изнурены усталости, и что отдых, сколь бы ни краткий, казался необходимым. "Скажите полковнику, - отвечал кронпринц, - что требование его невозможно исполнить; он и я и каждый солдат, должны умереть на своем месте!' "Этого довольно, - отвечал прусский полковник, - я и все подчиненные мои готовы разделять его участь".
Вечером, часу в 5-м, в виду нашем весь саксонский корпус перешел к нам. Французы видели, что им уж некому помочь; тогда произошли большие замешательства в их отступлении. Эти обстоятельства тотчас были нами замечены. Прусской генерал Бюлов, которой стоял с корпусом на самом правом фланге армии, заметив также это замешательство, тотчас дал повеление идти вперёд; этот корпус опрокидывал все, что им только сопротивлялось, после чего ему и удалось взять город Лейпциг штурмом.
Вечером, часу в 6-м, вся наша 1-я линия тронулась вперёд в самом лучшем порядке; огонь из 700 орудий не мог ни на минуту остановить нашу l-ю линию; вскоре французские артиллеристы бросили свои орудия, отрезали постромки и обратились в бегство. Напрасно храбрые стрелки старой французской гвардии пытались прикрыть отступление; наша кавалерия налетела на них и изрубила почти всех! Труды, потери, даже раны, все было забыто, ибо повеление действовать наступательно пробудило у нас общее рвение.
Заходящее солнце показалось из-за облаков как будто для того, чтобы озарить последними лучами славу победителей в сей день. Наполеон, говорят, разгадал конец битвы таким же верным взглядом, как и все генералы нашей союзной армии. Беззаботно слушал Наполеон, как нам говорили военнопленные, беспрерывные донесения об успехах прусского генерала Бюлова на его левом фланге; но увидев свой левый фланг равно и всю армию в беспорядочном отступлении, кавалерию опрокинутой на толпы пехоты и попирающую их ногами; Наполеон, говорят, сказал своему адъютанту: - Они смешались все вместе! - и, потупив взоры, покачал головою и стал бледен как труп!
После этого Наполеон предал бедственную участь своим войскам, которые в этот день так великодушно проливали за него кровь свою! Каково бы это ни было, Наполеон удалился с поля битвы не так, как должно бы ожидать от воина, который своим мужеством и личными деяниями взошел на высочайшую степень могущества, какого смертный, когда либо достигал!
Следствием этого сражения было то, что французская кавалерия много потерпела; 390 пушек и более 400 зарядных ящиков и большое множество пленных попадались в руки нашей союзной Армии. И так мы имели честь окончить битву Лейпцигскую 6-го октября.
Около 8-ми часов вечера, когда треск пушек перестал греметь, и солнце уже давно скрылось, мы услышали в центре нашем крики: Ура! Этот крик постепенно всё умножался и приближался к нашему правому флангу, и заставил нас предполагать, что вся наша первая линия должна идти в атаку. Все глаза обратились к тому месту, откуда неслись эти крики; но первые тени ночные и облака густого дыма препятствовали видеть что либо ясным образом. Вскоре после этого прискакал к нам один генерал с несколько офицерами, сказывая нам, что Император Александр тотчас прибудет и приказал всем нашим полкам на правом фланге армии выстроиться на линии, что и было исполнено в несколько минут.
Вслед за этим прибыл и наш Император и поздравлял нас с победою. Солдаты наши отвечали на это троекратным "ура"!
В то самое время, когда Государь подъехал к фронту, то приполз к нашему полку один раненый французской офицер, у которого левая нога, которая еще держалась несколькими жилами к его телу, была оторвана ядром. Государь, увидев это, приостановился на минуту и тотчас приказал нашим гусарам поднять этого несчастного. В одну минуту этот несчастный был поднят и унесен за фронтом.
Гусары наши, по-видимому, и совсем не к месту, отличиться захотели своим проворством в глазах Императора; и так неловко взялись за тяжело раненого офицера, что этот несчастный вдруг закричал самым диким и прерывистым голосом. После этого я уже более не слыхал его кричащим, и там за фронтом нашего полка, он, наверное, окончил свою жизнь.
Военнопленные тотчас были отправлены в одну деревню, верстах в 15-ти от поля битвы, куда и я был отправлен, по окончании сражения, в 12 часов ночью, со 120-ти гусарами, для доставления в полк фуража и провианта; ночь была темная и холодная. По прибытии моем туда с командой, в 3 часа ночи, я никого из жителей не застал спящих, но все они сидели подле огня.
Когда же я входил в один большой дом одного саксонского барона, то тотчас сам барон меня с каким-то страхом встречал. Когда же я заметил его робость, и он не в состоянии был выговорить слово, тогда спрашивал я у него причину его робости. Он мне отвечал, что ничего не робеет, он желает только знать: которой армии я офицер? Я отвечал ему: - Русской армии!
Тут-то он сделался веселее и тотчас зазвав меня в комнату, потчевал отличнейшим вином и жарким, чем я уже давно не пользовался. Жена, дети и вся домашняя прислуга были вызваны бароном из всех комнат и окружили меня. В лицах их я заметил бледность и страх. Все спрашивали у меня: чем кончилась ужаснейшая Лейпцигская битва? Я отвечал им на это, что неприятель на всех пунктах разбит и уже ретируется в большом беспорядке.
Присланные туда ж в деревню военнопленные еще более умножили страх всех тамошних жителей, ибо молва пронеслась: будто бы французские колонны приближаются к ним. Долго ожидали бедные жители со страхом туда французов; беспрерывный гром пушек возвещал несчастным жителям в деревне, что битва еще не решена, и самые пленники являли вид людей, уверенных в скором отмщении и близкой свободе; особенно был заметен из пленных один кирасирской офицер по гордой осанке своей, воинственному виду и по свирепой улыбке презрения, с которым он внимал радостным крикам черни.
"Наполеон, - говорил он, - скоро будет здесь!" И хмуря брови, с яростью потрясал сжатой рукой, он как бы провозвещал гибельные следствия сего прибытия! Однако я его останавливал, сказывая ему: "Вы верно забыли, г. поручик, что в плену находитесь; таким языком вы могли только говорить тогда, если б вы были в рядах вашего французского войска, а не здесь, где вы в плену находитесь!"
После этого он замолчал, а я, собрав весьма малое количество провианта и фуража, потому что эта сторона, где война столь долгое время продолжалась терпела ужаснейший голод, отправился в полк.
Во время следования моего к полку, я нашел во всех деревнях, лежащих по дороге к Лейпцигу, в большом количестве тяжелораненых офицеров и солдат разных наций. Все дома, сараи, амбары, хлева, конюшни, гумна, дворы и даже улицы были набиты ранеными! На улицах и на дворах были разложены огни, вокруг которых раненые лежали и кричали, прося о помощи. На этом месте наши лекаря отличались отрезыванием рук и ног у несчастных офицеров и солдат разных наций! Не дай Бог этого видеть никому!
Тут кричит и просит русский о помощи, там просит немец, там далее просит француз, там англичанин, там швед, там саксонец; одним словом, - из всех наций были солдаты.
Удивительнее всего для меня было видеть на этом месте одного русского солдата, у которого обе руки были оторваны ядром! Это меня так поразило, что я ему тотчас подарил червонец. При нём был приставлен солдат, который его кормил и прислуживал. Когда же я его спрашивал: каким образом он потерял обе руки в одно время?
Он мне отвечал: "А вот как, ваше благородие. Когда я прицелился из ружья, чтобы выстрелить, то проклятое ядро, прости Господи, пролетело с боку мимо меня и оторвало обе руки; мне только жаль то, что я теперь не могу трубку курить; да что сказать, ваше благородие, всё воля Божья".
Увидев этого солдата без рук и услыхав от него, что он более не может трубку курить, я готов был в одно и то же время плакать и смеяться. Еще видел я здесь одного старого французского гренадера, старой гвардии с огромными висячими усами и большой медвежьей шапке, у которого одна нога была раздроблена гранатой.
Этот гренадер, не дожидаясь лекаря, выпросил у одного из наших гусар саблю и с мужеством и в молчании сам отрезал свою ногу! Когда же я это увидел, мне сделалось дурно и тотчас дал этому славному солдату несколько денег; но он их не хотел взять от меня, сказывая мне, что ему деньги не нужны, но что он три дня не видел хлеба!
Тотчас спрашивал я у своих гусар: "Ребята! Нет ли у кого из вас хлеба, дайте этому раненому и пленному французскому солдату; посмотрите, в каком и он положении". Один гусар дал ему кусок хлеба, сказывая мне: "Ваше благородие! как не дать хлеба: ведь и французы те же люди, как и мы". Странно мне показалось только то в том гренадере, что когда он занимался собственными руками отрезанием ноги, он и не думал снимать с головы свою огромную медвежью шапку, которая, как я полагал, в это время, наверное, была ему в тягость.
На другой день столько было трупов в Лейпциге на всех улицах, что войскам нашим нельзя было пройти чрез город: после чего тотчас были посланы туда несколько пехотных полков, для отбрасывания какую-нибудь сторону мертвых тел, и когда это было исполнено пехотными полками, тогда наша кавалерия тотчас начинала проходить через город, для преследования неприятеля.
Поля, а особливо большая дорога, были завалены обозами, зарядными ящиками, подбитыми пушками, не говоря уже о убитых и раненых, еще более несчастных, напрасно умолявших о жалости и победителей и побежденных, которые или в углублении ужаса, или в упоении торжества, попирали их ногами!
Наш полк и множество других кавалерийских полков оставались на другой день, т. е. 7-го октября, подле Лейпцига на биваках, потому что французы успели зажечь мост, который идет через реку Эльстер в средине самого Лейпцига, и по построению оного, на следующую ночь, мы тотчас выступили в поход для преследования французов.
В реке Эльстер потонул польский генерал Понятовский (Юзеф): французы, забыв его, что он прикрывал ретираду их с польскими уланами, поторопились зажечь мост; после чего Понятовский принужден, был с уланами броситься в реку, чтобы переплыть ее. Но как эта река имела крутые берега, и он уже нигде не мог выбраться на берег, то, наконец генерал Понятовский после долгого плавания со многими уланами, должен был потонуть.
Не забуду вам сказать, причем что наши солдаты, подав нужную помощь своим раненым, они не оставили без призрения и брошенных французов, забывая, что сии беззащитные несчастливцы, теперь кучами устилавшие поле сражения, были те же самые солдаты, которые оказывали им столь ненавистную жестокость каждый раз, когда в продолжение битвы им удалось сдерживать минутную поверхность!
Наши солдаты принимали тяжелораненых французов от суровости погоды в свои шалаши, приносили им воды и разделили с ними все свои припасы, являя тем все благородство своего характера, чем и доказывали самым блистательнейшим образом, что они были достойны победы. Удивительнее всего для нас, что среди этих сцен войны, отправление почты нимало не прерывается.
Странствия в поля Лейпцигские немецких семейств были так многочисленны, что окружные поселяне обогатились от последствием того происшествия, которое угрожало им совершенным разорением. Эта страна была театром войны долгое время. Но весьма странен кажется мне этот народ: для них сражение выигранное и проигранное есть сражение забытое, и крестьянин, по удалению войск из его округа, принимается за обыкновенную свою работу с таким же равнодушием, как будто после минувшей грозы.
На другой день после сражения мы наткнулись нечаянно в предместье Лейпцига на одного престарелых лет немецкого мужика, у которого вся голова покрыта была седыми волосами. Этот старик нам рассказывал, что он был проводником у Наполеона. Мы долго расспрашивали его о разных предметах, и как мне кажется, Вам совсем не интересно знать, что в этот день Наполеон ездил на серой лошади, и что поверх синего мундира на нем был серый сюртук и фиолетовый жилет и такого же цвета нижнее платье; все это нам рассказывал этот старик
За тем всем мы неравнодушно рассматривали те места, где находился в этот день, можно сказать, низверженный монарх. В это время я ощутил неизъяснимое чувство какого то погружения в самого себя, помышляя, что здесь то самое место, с которого этот человек, столь долго занимавший первую степень в Европе увидел ниспровержение надежд своих и разрушение своего могущества!
Едва ли минул день, как тот, которая имя так долго было грозой Европы, попирал землю, на которой я теперь стою. Там, напротив его был тогда Александр, которого событие сего дня провозгласило победителем победителей земли! И тот, кто шел возле меня, тогда был близ Наполеона, свидетель изменений, которые производили в нем переход от надежды к сомнению, от сомнений к боязни, и напоследок от боязни к отчаянью.
Все сии воспоминания теснились в душу мою и производили в ней чувства, которых я не в состоянии описать. Зрелище так быстро переменилось, что то место, где он стоял и откуда он отдавал приказания, мы почти сомневались в истине происшедшего.
Ужасные останки кровопролития были преданы огню или земле и всё, что мы увидели после сражения, не являло ничего грозного; узды, кивера, каски, шляпы, лоскутья мундиров, ружья, пистолеты, палаши, сабли, латы кирасирские, всякого рода оружие, изодранные книги и бумаги во множестве покрывали землю, особливо в тех местах, где битва наиболее была упорна.
Чаще всего попадались военные книжки, который имеют французские солдаты; я поднял одну из них, порядок в ней доказывал строгую дисциплину, которая соблюдалась некогда в армии французской. Книжка, мне доставшаяся, принадлежала, как мне помнится, какому-то Малетту, рядовому во 2-м батальона 103-го пехотного полка; она служила ему с 1791-го года по 6-е октября 1813-го года; в этот день, вероятно, окончил он свои отчеты со всеми земными его надеждами.
Письма и другие бумаги, залоги дружбы и любви и даже портреты лежали на поле сражения; весьма уже немногие из них возможно было кое как прочесть; они были покрыты кровью и грязью. Истоптанные поля превратились в черную пыль; земля во многих местах была изрыта бомбами, гранатами, ядрами и глубокими прорезами от пушечных колес. Если бы после сражения на другой день, пришел бы туда кто-нибудь из посторонних людей, которому неизвестно было бы, что там было кровопролитнейшее сражение, то можно бы почесть за площадь, где была недавно большая ярмарка.
Эти знаки с каждым днем исчезают более и более, потому что на другой же день стали уже пахать поле в разных местах!
В это время, может быть в желании, которое родилось во мне более от чувствительности нежели от благоразумия; но признаюсь: мне хотелось, чтобы, по крайней мере, на один год оставили непахотным это поле, где теперь, в моем воображении, острый плуг на каждом шагу расторгает останки героя, падшего за отечество!
Но жатва, которая скоро покроет сию ниву волнующимися классами, послужит, по крайней мере, на насколько времени защитой этим смиренным могилам, и скроет от взоров горестные слады злобы человеческой.
Дома в окружных деревнях, а особливо в предместье Лейпцига, которые наиболее были подвержены огню артиллерии, много потерпели от ядер, пробивавших их во всех направлениях.
Близ Лейпцига, расстоянием в каких-нибудь 4-х верстах, была прекраснейшая мыза; за день перед сражением мы ее видели в самом цветущем виде; но в день битвы она была жертвою пламени! О горе этим несчастным обитателям, - эти мирным жилища, - думал я, - где так недавно развились ваши дети; теперь они завалены грудами умерших и умирающих!
И действительно, не было ни одного дома в окружности, который в день сражения не был бы наполнен ранеными; многие из них едва имели силу дотащится до ближайшего убежища, чтобы там хотя бы спокойно умереть. Я должен, между прочим, сказать: что, несмотря на все попечения к зарыванию трупов, смрад, исходящий из земли во многих местах доказывает, что это было сделано наскоро, и не так, как бы следовало.
Невозможно определить точным образом числа убитых под Лейпцигом: но считая всех наших с той и другой стороны, поначалу отступавших французов, можно без всякого преувеличения положить потерю до 100000 человек, т. е. французов убито 60000. Многие же известные мне и знающие офицеры считают "еще более", судя по тому, что столько трупов человеческих и сверх того до 10000 убитых лошадей, были навалены на поле, имеющем 15 верст в длину и 5 верст в ширину, можно почесть за чудо, что к довершению ужасов битвы, не открылось какой-нибудь заразительной болезни.
Хотя крестьяне саксонские испытали весь возможный страх и понесли величайшие убытки в продолжение этой битвы, но надобно сказать правду, что они нашли средства щедро вознаградить себя; им досталась большая часть добычи на поле сражения, потому что наши солдаты были до того изнурены усталостью, что не могли запретить этому грабежу. Многие из жителей обогатились от обозов французских.
Одна дама в Лейпциге уступила мне на другой день, одну любопытную находку, найденную отцом её на поле сражения. Это рукописное собрание французских песен; по брызгам крови и грязи, его покрывавшим, можно было отгадать жребий того, кому оно принадлежало. Вероятно, они принадлежат к народным французским песням: они мне нравятся и я посылаю их к сестре. Я предполагаю, что этот песенник забавлял какого-нибудь молодого резвого французского офицера.
Как бы то ни было, но легкий, дышащий любовью тон стихов, невольно заставляет нас сравнить цель воина, услаждать ими праздные часы с тем местом, где они были подняты обрызганные его кровью и с презрением кинутые врагом, жадные руки которого обнажали его труп на поле битвы.
Я не хочу наскучивать сестру еще другими песнями, но для того чтобы отдать справедливость трубадуру моему, присоединю подлинник в конце письма: мне кажется, что писец не коротко знаком с правописанием, да и я не так хорошо знаю французский язык, чтобы выправить все как должно; впрочем самые грубые ошибки я поправил (в публикации отсутствует).
Поверьте мне, дорогие мои родители, что кроме проигранного сражения нет ничего горестнее, как сражения выигранные. Храбрость войск наших спасла нас или лучше оказать всю Европу от величайших несчастий; но выиграть такое сражение как Лейпцигское, стоившее жизни многим храбрым друзьям и товарищам, было бы в глазах моих жесточайшим бедствием, если б это не приносило такой большой пользы для блага общего.
Если описать Вам все происшествия в прошедших сражениях прошлого 1812-го года, то надобно мне сочинять целую книгу; но на этот раз Вы получите только некоторые отрывки Лейпцигского сражения.
Французская армия теперь так быстро ретируется к милой своей Франции, что мы в продолжение 7-ми дней, т. е. от Лейпцига до Эрфурта, на все это пространство не встречали ни одного неприятельского солдата. После долгой бивачной жизни нам отведены были ночлеги в красивых и богатых маленьких городах и деревнях саксонских лежащих по этой дороге. Саксонский народ добр и честен; он нас принимает отлично; давно уже мы не пользовались такой пищей, как теперь. Еще несколько дней, и мы достигаем реку Рейн! Вот как наши: вперёд, да вперёд! Скоро надеемся увидеть и Францию, а может быть и сам Париж!
Письмо Ваше, добрые мои родители, от 6-го числа января сего года, я получил. Прошу Вас убедительнейше известить мне о получении моего письма из города Вильны, от 23-го ноября прошлого 1812-го года, в котором я описывал все ужасы Березинского сражения и знаменитой переправы французской армии 16-го ноября чрез реку Березину, которые не только я, но и сама история не осмелится описать потому, что почтёт рассказы преувеличенными.
Другое же письмо я писал к Вам из Берлина, от 28-го августа сего года, в котором я Вам описывал сражение при д. Денневиц; там мы разбили 120000-й корпус маршала Нея, который оттуда с остатками своего корпуса бежал к Лейпцигу.
Мне грустно, что уже давно от Вас, милые родители, не имею ни малейшего известия, но так тому и быть, - всякий день преследуем неприятеля быстрыми шагами, и таким образом Ваши письма легко потеряться могут.
Теперь то я уверен, что удовлетворил Вашему желанию, потому что Вы меня, при последнем отъезде моем из дому, просили, чтобы я писал к Вам обо всем подробно.
Этими рассуждениями окончу я мое письмо о достопамятном сражении под городом Лейпцигом минувшего 6-го октября.
Здесь кончилась бумага и напомнило мне, что письмо мое довольно длинно. Желая Вам, братьям и сестрам счастье и здоровье, прошу не забывать в отдаленности истинно почитающего Вас сына Вашего Ивана Энгеля.
Р. S. Один случай, при переходе чрез реку Эльстер, подле Лейпцига, я должен Вам рассказать; меня и теперь еще ужас обнимает, когда вспомню об этом.
Одна прекрасная молодая дама, не более как лет 25-ти, наверное, жена какого-нибудь французского штаб-офицера, подъехала к нам верхом на прекрасном английском коне, которая, как мы полагали, отыскивала своего мужа в тесноте нашей кавалерии при переходе через реку Эльстер, в то самое время, когда нам велено было переправиться через мост, и неприятель уже успел его зажечь; она считала нашу русскую за свою французскую армию.
Будучи оглушена от треска пушечных выстрелов и гранат, она останавливала свою лошадь в 50-ти шагах от нас. Равнодушно смотрела она на все ужасы, окружавшие её; она обращала всё свое внимание на свою 4-хлетнюю дочь, которую она имела перед собой на лошади. Несколько раз пыталась она пробраться сквозь нашу кавалерийскую колонну, но каждый раз наши грубые нижние чины отталкивали ее назад, сказывая ей грубым голосом: - Куда ты лезешь, разве не видишь, что места нет!
Молчаливая отчаянность окружала ее; она не говорила ни слова; она и не плакала, но попеременно она взглянула то на небо, то на свою дочь и мы услышали от нее эти слова на французском языке: "О, Бог мой! Я должна быть в беспамятстве; я не могу теперь даже молится"!
Между тем французская артиллерия продолжала стрелять по нас через реку. Вдруг упала лошадь ее, убитая ядром, и это самое ядро раздробило ее левую ногу выше колена! Корнет Левенштерн и я, увидев эту ужасную сцену, тотчас поскакали к ней, чтобы дать ей помощь; но вдруг услышали мы голос нашего дивизионного генерала графа Палена, который нам громко закричал: - Куда вы, господа офицеры?
Мы ему на это отвечали, что желаем помочь раненой женщине! Граф нам опять закричал: - В службе нет желаний; извольте ехать к своим местам и делать то, что нам приказано будет! Само собой, разумеется, что мы тотчас должны были повиноваться.
В отчаянье и глубоком молчании она взяла свою маленькую плачущую дочь, поцеловала ее часто, отвязала от оторванной своей ноги в крови напоенную чулочную подвязку, и ужасно сказать, - этой же подвязкой задушила свою дочь!!! После этого, лежа на земле без ноги и опершись на убитую свою лошадь, она обнимала свою мертвую дочь, прижимала ее крепко к себе и в таком виде, не жалуясь и не прося никого ни в чем, и не говоря уже ни слова, она ожидала, не как женщина, но как великий муж свой конец!!
Вскоре после того, эта несчастнейшая молодая дама была затоптана лошадьми, потому что на этом месте более и более примыкало к нам кавалерии. После такого необыкновенно печального случая с молодою дамою, я несколько дней ни с начальниками, ни с товарищами ни о чем не мог говорить.
Часто слышал я разговоры моих товарищей, - "что с Энгелем сделалось, он нынче всё скучен и задумчив, и ни с кем ни слова не говорит; он был прежде всегда весел". Но когда я услышал эти слова от нашего полкового командира графа Долона, который был окружен несколькими моими товарищами, я подошел к нему и оказал: - Ужасная сцена, ваше сиятельство, с молодой французской дамой 7-го октября поутру, есть причина моей задумчивости и печали, и я это никогда не забуду.
Граф вспомнил это происшествие и сказал мне: - Любезный Энгель, что делать; на то война; может быть сегодня или завтра, и мы с вами будем без ноги! Граф замолчал, вздохнул и продолжал курить свою трубку.
На том месте, где мы в то время подле мосту стояли, находилось 12 полков нашей кавалерии; но не могли переправиться чрез реку, потому что мост до половины уже сгорел. После этого мы были отозваны в другое место; наша огромная колонна тронулась отсюда, и, отошедши от этого места не более 3-х верст, мы остановились подле маленькой деревни, почти совершенно сгоревшей, где еще несколько домов догорали; тут мы расположились на биваках.
Не прошло полчаса времени, на нашем биваке уже горели сотни костров; но пищи у нас совершенно никакой не было, мы только насытились курением трубок. Всю ночь слышали мы крик, шум и стук от рабочих инженеров и понтонистов, которые были присланы для постройки моста.
В близи наших мест находилось во множестве мертвых тел, большая часть которых лежали лицам к небу; но они уже не видели ни неба ни земли. Я был грустен во все время хождения моего с несколькими товарищами между этими убитыми телами. Тут рыли огромные могилы для убитых наших воинов, которых по нескольку десятков туда положили, - когда же начали засыпать их землей, я не выдержал и заплакал.
Я оставил последний эти места, по которым я ходил еще некоторое время, воображая, что между трупами найду знакомых людей. Я люблю эти места и нахожу особенное удовольствие прохаживаться по безмятежному царству погребенных страстей, истлевших надежд и расчётов.
По окончании Лейпцигского сражения, 6 октября, мы пошли 7-го числа в ночи в г. Эрфурт и прибыли туда 12-го числа. Там узнали мы от графа Долона, что 6-го октября под Лейпцигом убиты у французов: маршал Понятовский, 4 дивизионные, 4 бригадных генералов и 20000 нижних чинов; ранены два маршала Ней и Мармон, и великое число генералов, офицеров и солдат.
В плен взяты: Король Саксонский, Принц Эмилий Дармштадский, два корпусные начальника, Ренье и Лористон, 20 дивизионных и бригадных генералов и до 40000 нижних чинов, полагая в том числе 20000 раненых и больных, находившихся в Лейпциге. Трофеи состояли из 325 пушек, 130000 ружей, 900 зарядных ящиков и множества обоза.
У нашей союзной армии убиты и ранены: 21 генерал, 1800 офицеров и 45000 нижних чинов, в том числе 22000 русских, 15000 пруссаков, 8000 австрийцев и 300 шведов. Сравнивая потерю, понесенную каждой из союзных армий, видно, какое великое участие принимали наши Русские в сражении, справедливо названном "Битвой народов".