Рассказ Бориса Панкова
5
Он лег на спину и долго смотрел на маленькую лампочку над дверью. На его грустное бледное лицо упал отпечаток решетки.
Круглов почувствовал в собеседнике вдохновляющую товарищескую взаимность. Ему показалось, что этот человек знает, как избавиться от ужасов этой невыносимой жизни. Он подвинулся к нему поближе и доверчиво сообщил:
— Мы тоже бежали в Гамбурге из лагеря. Пленные мы, понимаешь?
Пашков быстро приподнялся и сел на нары.
— Ну вот, видишь! Осмелился значит. Давно бы так. Чего скрывать-то? Ведь поговорить откровенно друг с другом — и то на душе будет легче.
Пашков сел, поджал под себя ноги, и продолжил:
— Я вот сейчас подумал, сколько нашего брата разбросано по всей Германии. И все помогают нацистам в войне, вернее, роют своими руками себе могилу. Ведь миллионы людей покорно гнут свои спины. А если бы эту силу сгруппировать и поднять восстание здесь, в тылу? А это возможно, если бы нашелся человек, который бы сумел организовать такое сопротивление нацистам. Ведь было когда-то восстание рабов в древнем Риме в эпоху Спартака и в другие времена в мировой истории. Почему же сейчас, черт возьми, ничего подобного не получается?
— Трудно преодолеть фашистский режим в этих жестоких условиях, — вымолвил Круглов.
Но Пашков точно не расслышал его, рассматривая свои широкие ладони, вдумчиво продолжал:
— И война эта какая-то непонятная, отступают наши и отступают. Сколько будет длиться это отступление?
Тихо сидящий у его ног молодой заключенный, в рваной армейской шинели, вдруг резко сказал:
— Чего тут непонятного? Кругом измена, вот и все, притом какая мощная техника у немцев. А у нас что? Одни повозки были на фронте, да винтовки. Больше ничего! Двадцать три года крепили оборону, а воевать нечем. Да и народный патриотизм подорван. Вспомните времена Ежова, когда черный ворон «гулял» по городам и селам нашей родины. А какие суровые, несправедливые были законы. Такими они и сейчас остались. Это с глубокой ненавистью укоренилось в душе каждого человека. Солдат наш не знает, за что он воюет. Ему отравили чувства любви к своему отечеству.
Пожилой заключенный, с густо заросшим лицом, поднявшись во весь рост, дернул его за плечо:
— Орлов, замолчи! Хватит болтать! Замолчи, пока тебе не дали по шее!
— Это за что? — лихорадочно сверкнул глазами Орлов и лицо его покрылось злобным румянцем. — Не буду молчать! Здесь не особый отдел. К стенке не поставят. Хоть тут скажу правду. К черту все! К черту! У меня у самого чекисты ни в чем не виновного отца расстреляли. По детским домам скитался... Мог ли я честно держать в руках винтовку. Скажите, ну вы, бывшие красноармейцы?
— Почему же тогда ты, голубчик, не пошел к немцам в холуи, а попал в тюрьму? — вмешался Пашков.
Орлов, заикаясь от волнения, ответил:
— Да потому, да потому, что я ненавижу их также, как и тех, кто подписал смертный приговор моему отцу.
— Вот за таких, как ты, и мы мучаемся здесь, — вскипел Пашков, — вы разлагали армию, сеяли панику! Мало вас расстреливали перед строем!
Орлов ухмыльнулся и поднес кулак к лицу Пашкова:
— А вот это не видел? Сукин ты сын! Сам-то, наверно, тоже лапки кверху подымал. А теперь, как горько пришлось, так другое запел. Видал я таких героев.
Пашков схватил его за руку.
— Я тебе сейчас покажу, шкура ты продажная!
— А ну, попробуй! — подхватился Орлов.
— Кончайте там объясняться «в любви», к чему это все? — вмешался Ларин. — Ведь тюрьма не арена для политических дуэлей. Храните молчание, это даст больше пользы. Время придет — каждый получит то, что он заслужил.
В камере дружно загудели. Пашков обиженно сказал:
— Ну обожди, гад! Я тебе это так не оставлю.
Чей-то грубый голос выкрикнул сурово:
— Братва, дайте ему там по цимбалам.
— Ну его к дьяволу, — ответил другой. — Жизнь его сама прибьет.
В углу снова раздался глухой протяжный кашель. В темноте звякнула крышка параши. Кто-то начал рассказывать двусмысленный анекдот. Орлов виновато ткнулся между лежащими. Круглов сказал тихо:
— Видал, какие гуси еще есть среди нас? А мы открыто говорим, доверяемся.
— Чепуха, он при всем своем желании ничего нам не сделает, — ответил Пашков. — Местные тюремщики его и слушать не станут. Им не до этого. И возможности у него не будет такой. Если попадем в одно место, мы быстро уберем его.
— А может, он специально подосланный, — забеспокоился Круглов.
— Глупости, полиция не разменивается на такие мелочи. На нас они смотрят, как на самый обыкновенный скот.
В камеру вошел надзиратель. Он остановился, широко расставив ноги и, раскачиваясь на носках, начал властно осматривать заключенных. С минуту постояв в одной позе, надзиратель, повернувшись к двери, что-то сказал. Появились два человека, поставили на пол маленький кофейный бачок и начали раздавать трехсотграммовые пайки хлеба. Кончив свое дело, они молча удалились.
– Да, — протянул Круглов, — на этих кусочках далеко не уедешь.
— Ничего, вот пошлют на шахту, там по шестьсот дают, — шутливо ободрил его Пашков.
— Лучше здесь получать триста, чем там шестьсот, — отозвался человек, который все время кашлял. — Я вот на этом проклятом угле и чахотку заработал. С утра до темной ноченьки по колено в воде и пылью задыхаешься. Да что там говорить, могила и все!
Он потрогал себя за грудь, согнулся, забился в приступе кашля, глаза его налились кровью, лицо посинело. Как выброшенная на берег рыба он начал хватать ртом тяжелый тюремный воздух, судорожно втягивая его в свои сгнившие легкие. Когда он успокоился, Пашков спросил:
— Как только работают там люди в таких условиях?
— Какой черт работают! Бегут, как мыши. Нас вот двадцать человек сразу вырвалось из пекла.
— А сколько ты там времени работал?
— Полгода.
— И чего же так долго? Почему сразу не сбежал? Довел себя до такого состояния. Ведь в цивильных лагерях нет конвоя.
Человек хрипло задышал, сплюнул себе под ноги.
— Что нет, это ты правду говоришь. Но только, видишь, в нашем был. Он относился к числу строго режимных. Да и летом ночи короткие, светлые. Пришлось осени дожидаться. Правда, звали меня двое еще летом. А когда я отказался, то один из них прямо мне в глаза сказал: «Вспомнишь ты нас, Снегирев, но поздно будет». Только не знаю, к лучшему ли это, что так получилось. Они ведь не ушли никуда, в ту же ночь повисли на проволоке. А я вот еще живу.
— Ну ты и выгадал, если три дня лишних протянешь, — ехидно ввернул Орлов.
Снегирев презрительно кольнул его взглядом:
— Молчал бы уж! Ты уже сказал свое, дешевая твоя душонка!
— А ты будь повежливей, хотя перед смертью, — злобно отозвался Орлов.
— Хватит тебе... Ты нам надоел хуже полицейских. Из-за тебя все время возникают скандалы.
— Вот все люди как люди, а ты прямо как волк какой. Мы же не виноваты, что немцы тебя не поняли, а загнали в тюрьму! — насупился на него Ларин.
Орлов молча опустил голову, обиженно сжался. Заключенный в старом флотском бушлате с ненавистью сказал:
— Таких убивать надо. Что на него смотреть. Тряпку на шею - и до свидания!
Орлов встряхнулся, как подстреленная птица, поднял кулаки.
— А ну, попробуй! Каждому, кто до меня дотронется, я перегрызу глотку. Мало вас в лагерях дубинками били! И все равно уму-разуму не научили.
Пашков, стиснул зубы, разгладил заросшую бороду.
— Ты, друг, гнев свой не показывай... Не горячись! Учти, что ты один, а нас много. И за то, что ты сейчас сказал, стоило б тебя проучить по-настоящему. Но просто не хочется марать руки. Нет желания... Пойми, смешно слушать твои глупые угрозы. Жалко и очень жалко, что такие безумцы находятся среди нас.
— Эх, братцы, вот мы спорим, ругаемся, — перебил его Снегирев. — Зачем все это? Ведь многие из нас не увидят больше свою родину. А каждый ведь мечтает вернуться! Послушать шепот наших колосистых полей, подышать свежим ароматным воздухом отечества. Я вот про себя скажу, хотя и отживший уже человек, а болит душа! Так хочется домой! У нас на Смоленщине такие красивые места, просто высказать невозможно. Домишко там у меня свой был, хозяйство небольшое. В колхозе я кузнецом работал. Перед самой войной женился, бабенка попалась умница, чудесная такая. Послушная... И веселая!.. Никогда не унывала. Бывало придешь с работы замаянный, а она уже дома... И как заметит, что я такой скучный, так гармонь мне в руки. Я немного пиликать мог. -— Ну-ка, Ванечка, давай мою любимую! — А сама около меня пляшет, целует, смеется. Возьму я ее за руки, долго начинаю смотреть в глаза. Мне они казались маленькими, чудесными окошечками, в которых я видел свое счастье. Вот, думаю, где вся сила и краса жизни. Ох, Боже мой! Да разве можно такое забыть. — Снегирев смахнул грязной, шершавой ладонью слезу с ресниц и тем же скорбным голосом продолжил: — Любил я еще, братцы, утром раненько, на зорьке, с удочкой у речки посидеть. Сяду где-нибудь под кустик, притаюсь, а кругом тишина такая. Речная прохлада нежно ласкает меня и вместе с ароматными запахами цветов опьяняет, кружит голову. От этих резких благоуханий природы кажется все замерло, уснуло навсегда. Потом, к восходу солнца, постепенно начинают показываться первые признаки жизни. Сначала пропоет одна птичка. Откуда-то ей отзовется другая. И сразу вдруг, как под воздействием волшебной палочки, целый хор сливается в одно звучное дружное пение по всей зеленой долине. Рыба в реке играет. А какие яркие огненные зори у нас! Вспомните, братцы! — Снегирев с наслаждением закрыл глаза и затих.
Продолжение следует.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.