Тысячи тонн снарядов, мин, авиабомб упали на заводской двор и цехи, но дивизия выдержала напор. Она не сошла со смертного рубежа, она ни разу не оглянулась назад, она знала: за спиной ее была Волга, судьба страны. Невольно думаешь о том, как выковывалось это великое упорство. Тут сказались и народный характер и суровая дисциплина. Но мне хочется сказать еще об одной черте: о крепкой любви, связывавшей всех людей сибирской дивизии.
Много раз встречая ссылки на тексты Василия Гроссмана в иностранных нон-фикшн книгах, я решила ознакомится с первоисточником, прочитать, как и о чем пишет столь популярный на Западе автор. В данный сборник вошло 8 очерков, написанных на Сталинградском фронте, которые публиковались в газете «Красная Звезда» в 1942-1943 году, так что кроме вступления с обращением к молодым читателям в остальном эти тексты никак не отнесешь к детской литературе.
Стоит отметить тот патриотизм, ту «идеологическую обработку», которую нес своим читателям журналист, ведь это были тяжелые времена для армии и народа, немецкие войска наступали, шли ожесточенные сражения и долг военного корреспондента был в том, чтобы вселить уверенность и мужество в людей. Но все же сейчас читать столь возвышенные, пафосные речи несколько непривычно, хотя это и не первая моя книга советских авторов о войне.
цитаты
Отступать дальше нельзя. Каждый шаг назад — большая и, может быть, непоправимая беда. Этим чувством проникнуто население приволжских деревень, это чувство живет в армиях, защищающих Волгу и Сталинград…
И сердце чуяло — здесь идет битва за судьбы мира, здесь спокойно, торжественно среди пламени сражается наш народ.
Один из военных товарищей поднимает с земли полуобгоревшую книгу. «Униженные и оскорбленные», читает он вслух, оглядывает сидящих на узлах женщин и вздыхает. Подошедшая школьница, поняв ход его мыслей, говорит сердито: «К нам это не относится: мы оскорбленные, но не униженные. Униженными мы никогда не будем».
свернуть
Но при этом все же можно увидеть красоту и писательский талант в этих патетических текстах, превозносящих подвиг людей, защищающих свою страну, поддерживающих друг друга, связанных не только долгом, но и узами дружбы, взаимовыручки. Много пишет Гроссман о любви, о стойкости, о достоинстве людей, так что сложно не проникнуться уважением и восхищением теми героями прошлого, которые ценой невероятных усилий приближали победу.
Словно живые встают перед читателем и упрямый, злой на фашистов крестьянин Громов, которого война оторвала от дома, от семьи и поля, зато теперь, вооруженный тяжеленным противотанковым ружьем, он может отомстить захватчикам, и требовательный к себе сержант Власов, бывший колхозный казначей, теперь ответственный за переправу через Волгу, и юный снайпер Чехов, любивший книги и ранее жалеющий любое живое существо, а теперь ведущий прицельный огонь по немцам.
цитаты
И он весь был охвачен тяжелой злобой человека, которого война оторвала от родного поля, от избы, от жены, родившей ему детей, злобой недоверчивого Фомы, своими глазами увидевшего огромную народную беду, вызванную нашествием немцев. Он видел сожженные деревни; навстречу ему по пыльным дорогам тащились телеги беженцев; он видел старух и стариков, баб с грудными ребятами на руках, ночевавших под открытым небом в степных балках; он видел невинную кровь; он слышал страшные простые рассказы, которые были правдой от первого до последнего слова.
Прежде чем лечь, он, кряхтя, укладывал спать свое ружье — так, чтобы не было ему сыро, чтобы не ложилась на него дорожная пыль, чтобы не попала в дуло земля, чтобы не наступил на него проходящий в темноте боец. Он его уважал — большое ружье, он верил в него так, как в мирные времена верил в стальные лемехи тяжелого плуга.
Всему свету в глаза смотреть могу. Осилил я. А то ведь день и ночь меня мучило: неужели он меня сильней?..
Он оглядывает молодых бойцов, стоящих на барже. Он видит: людям страшно. И сержант Власов, человек с черными, начавшими серебриться волосами, говорит молодому бойцу: — Ничего, сынок, хоть бойсь, не бойсь — нужно!
Чехову вспомнились книги о развалинах древних городов, и страшная, горькая боль сжала его молодое сердце. Ему показалось, что он задыхается, так остро и мучительно было желание увидеть этот город свободным, вновь ожившим, шумным, веселым, вернуть из холодной степи эти тысячи девушек, которые, кутаясь в шубки, ожидали на грейдере попутных машин; этих мальчишек и девчонок, со старческой серьезностью провожавших глазами идущие в сторону Сталинграда войска; этих стариков, кутающихся в бабьи платки; городских бабушек, надевших поверх кацавеек сыновьи пальто и шинельки.
Но в эту ночь он впервые во всей глубине понял страшную силу, зла, принесенного немцами нашей стране; он понял, что малые горести и невзгоды ничто по сравнению с великой народной бедой. И его молодое и доброе сердце стало горячим, оно жгло его.
Ему хотелось, чтобы немцы не ходили по городу во весь рост, чтобы они не пили свежей воды, чтобы они не ели завтраков и обедов. Он зубами скрипел от желания пригнуть их к земле, вогнать в самую землю.
Юный Чехов, любивший книги и географию, мечтавший о далеких путешествиях, нежный сын и брат, не стрелявший в детстве из рогатки, — «жалел бить по живому», — стал страшным человеком: истребителем оккупантов. Не в этом ли железная, святая логика Отечественной войны?
Здесь, в Сталинграде, как нигде, часто видишь людей, вкладывающих в войну не только всю кровь свою, все сердце, но и все силы ума, все напряжение мысли. И как некогда директора сталинградских заводов-гигантов гордились тем, что у них работает знаменитый стахановец или стахановка, так теперь командиры дивизий гордятся своими знатными людьми. Батюк, посмеиваясь, перечисляет по пальцам: — Лучший снайпер Зайцев — у меня, лучший минометчик Бездидько — у меня, лучший артиллерист в Сталинграде Шуклин — тоже у меня.
свернуть
Встретятся на страницах книги артиллеристы и саперы, рядовые красноармейцы и офицеры, девушки-санитарки и школьники, ярославцы, веселые казахи и сибиряки, будут тут победы и жестокие бои, раны и смерть. Вряд ли стоит подробно пересказывать, о чем пишет Гроссман, лучше приведу цитаты, столь вдохновляющие и полные великой силы – писательского искусства.
цитаты
Я гляжу в молодые лица автоматчиков, вышедших из длившегося много дней и ночей боя. Для многих из них этот бой был первым. На их лицах — странное смешение веселого мальчишества и опыта заглянувших в темные зрачки смерти людей.
И только очереди мы первые дали, Желдубаев толкает меня и говорит: «Я сшиб его». И я как-то удивился, говорю: «Да ну?» А он на меня посмотрел, зубами смеется: «Правда». И как-то он сказал это «правда», что сразу у нас настроение поднялось, и мы смеяться стали, и такое настроение стало… ну, я прямо не скажу, объяснить нельзя.
И когда на миг представишь себе эту картину: лейтенанта сапера Чермакова, двух сержантов — Дубового и Бугаева, саперов Клименко, Шухова, Мессерашвили, ползущих под огнем вдоль разрушенных стен, каждого с полуторапудовым запасом смерти; когда представишь на миг их потные, грязные лица, их потрепанные гимнастерки, представишь, как сержант Дубовой крикнул: «Не дрейфь, саперы!» и Шухов, кривя рот, отплевывая пыль, отвечал: «Где уж тут! Дрейфить раньше надо было!» — то, право же, чувство великой гордости охватывает. Ведь какие молодцы!
Сюда несколько ночей назад прорвались немцы и бросали под откос ручные гранаты. Пыль, дым, осколки летели в штольню; из тьмы доносились выкрики команды на чуждом, дико звучавшем здесь, на волжском берегу, языке. И командир дивизии Родимцев оставался в этот роковой час таким же, как всегда: спокойным, с немного насмешливой речью, каждым размеренным своим словом закладывающий увесистый камень в пробитую вражеской силой плотину. И вражеская сила отхлынула.
Особенно досталось Волкову: в шею ему осколок попал и лопатку рассекло. Проходит несколько дней. Зовут меня красноармейцы: Волков и Лукьянов явились! Я глазам своим не поверил: ведь тридцать километров то попутными машинами, то ползком добирались. И как-то трогательно до слез и зло берет: ведь удрали, черти, из госпиталя! Что с ними тут делать? Их ведь лечить надо, а под огнем, в земле сидя, какое лечение? Дождались ночи, посадили их на машину и обратно отправили в госпиталь. И они от обиды плакали, и у нас всех такое чувство было, словно мы нехорошее дело сделали. Да, народ привык к вечному огню, сам удивляешься.
Жизнь упряма, крепок наш человек — его не сломать всей силой немецкого огня. Но тяжело ему. Пусть никто не думает, что легко здесь воевать, что привычка к огню снимает тяжесть войны. Смерть идет рядом с жизнью, дороги их здесь слились. Недалеко от штаба — кладбище. Среди желтых опавших листьев стоят строгие холмики — могилы, простые дощатые памятники с фамилией, именем, датой смерти.
И все же с волнением глядел на лица своих командиров полковник Гуртьев, ибо он знал, что такое направление главного удара, что значит держать великий рубеж сталинградской обороны. «Выдержат ли, выстоят ли?» думал полковник.
Немцы полагали, что сломают силу сибирских полков. Но удивительное дело: люди не согнулись, не сошли с ума, не потеряли власть над своими сердцами и нервами, а стали сильней и спокойней. Молчаливый кряжистый сибирский народ стал еще суровей, еще молчаливей, ввалились у красноармейцев щеки, мрачно смотрели глаза.
Великий героизм был в работе девушек-санитарок, тобольских школьниц Тони Егоровой, Зои Калгановой, Веры Каляды, Нади Кастериной, Лели Новиковой и многих их подруг, перевязывавших и поивших водой раненых в разгар боя. Да, если посмотреть со стороны, то героизм был в каждом будничном движении людей дивизии: и в том, как командир взвода связи Хамицкий, мирно сидя на пригорке перед блиндажом, читал беллетристику, в то время как десяток немецких пикировщиков с ревом бодали землю; и в том, как офицер связи Батраков, аккуратно протирая очки, вкладывал в полевую сумку донесения и отправлялся в двенадцатикилометровый путь по «логу смерти» с таким будничным спокойствием, словно речь шла о привычной воскресной прогулке; и в том, как автоматчик Колосов, засыпанный в блиндаже разрывом по самую шею землей и обломками досок, повернул к заместителю командира Свирину лицо и рассмеялся; и в том, как машинистка штаба, краснощекая толстуха сибирячка Клава Копылова начала печатать в блиндаже боевой приказ и была засыпана, откопана, перешла печатать во второй блиндаж, снова была засыпана, снова откопана — и все же допечатала приказ в третьем блиндаже и принесла его командиру дивизии на подпись.
Вот такие люди стояли на направлении главного удара. Да, настоящие люди стояли на направлении главного удара; их нервы и сердца выдержали.
свернуть
Так что, подводя итог, необычно, что иностранные авторы выбрали Гроссмана в качестве достоверного источника, ведь его легко обвинить в предвзятости, «заказухе» и подчинении цензуре. Может быть, мне попались не те очерки, а в более полном сборнике Василий Гроссман - Годы войны есть и другие, более нелицеприятные описания советских людей, но в любом случае данное произведение можно воспринимать как памятник погибшим, как преклонение перед теми, кто жертвовал собой, спасая страну и мир от фашизма.