Часть 2. Чингиссея
Автор Игорь Шумейко
От более актуальной переходим к более красивой картине жизни татаро-монгол. Да, в «Чингисхане» нет такой движущей «международной диалектики». Есть борьба-развитие только в отношении сторонников старых обычаев и новых «людей длинной воли». Например, найманы поведением, характерами, речами ничем не отличаются от монголов Чингисхана, война с которыми — главный сюжет первых книг романа. Возможно даже это общее свойство эпического жанра: все герои!
Эпос, как жанр, примиряет воюющие стороны, причём не на основе каких-то хитрых политических компромиссов, а на подлинно эпической основе. Побеждённые казанцы выведены в поэме Михаила Хераскова «Россиада», повествовавшей о взятии Казани Иваном Грозным, не просто с симпатией — ровно такими же эпическими героями, как и русские. Это в самой природе жанра. Попытайтесь сравнить, кто с большей симпатией изображён в «Илиаде»: Менелай, Ахилл, греки или Приам, Гектор, троянцы? Бессмыслица! Эпический герой может сражаться только с эпическим же героем — иначе выйдет карикатура.
Хераскова после «Россиады» стали звать «официальный Российский Гомер» («Русский биографический словарь» Половцева), не из лести, а из сугубо технической потребности классификации, указания жанровой принадлежности. И назвав Лугинова «российско-якутским Гомером», лишь точнее поймём, отчего его воюющие меж собой так схожи? Я честно попытался вспомнить, найти какие-то существенные психологические, поведенческие отличия гомеровских греков и троянцев: всё ж одни европейцы, другие — азиаты. Сможете ли вы?
«Монголиада» и «Чингиссея» нашего Гомера
— Кровным предком, зачинателем рода-племени Чингисхана, нашего великого вождя и предводителя, сумевшего переместить тех, кто прозябал на отшибе да на окраине, в самую сердцевину… связавшего тугим монгольским узлом воедино судьбы народов и государств; заключившего в объятия свои мир земной, прославляемого и проклинаемого, оправданного и оклеветанного, хулимого и возносимого в веках, — был досточтимый Борте-Чоной, взращённый и спущенный с небес с предопределённой целью Верхними Высокими Божествами Айыы.
Алан-Куо из его рода рассказывает:
— Однажды, когда небо утонуло в кромешной тьме, вдруг словно день воссиял передо мной: в дымоход сурта спустился светящийся человек, волосы отливали золотом, глаза лучились небесной голубизной... Он тихо присел рядом... Я замерла, не в силах пальцем шевельнуть, дыша и не дыша, страха не было во мне, лишь удивление и странная радость, сердце, стучавшее, казалось, на всю степь, откликнулось на давний зов Высокой Судьбы Айыы... Ещё в детстве мне была предвещена встреча с этим человеком, грёзы о нём я порой считала наваждением, пыталась выкинуть из головы, но от Судьбы не уйдёшь... Солнечный человек распростёр надо мной руки, и из разведённых его пальцев вырвалось пламя, которое обожгло меня, проникло внутрь, и в нижней части зародилось тепло...
К это легенде остаётся добавить исторический факт: род Чингисхана —Борджегины («сияюще-глазые»), а ещё и светлокудрые, светлокожие выглядели действительно невероятно для татаро-монгольских степей. А Бодончор, сын Алан-Куо, дальний предок Чингисхана, запомнится, как первый (поневоле) индивидуалист в тесной тюркской родовой сети, как решившийся возглавить маленькое племя «аутсайдеров степи». Интересно наблюдать, как штрихи в его жизни отразились, помноженные на миллионы в судьбе покорителя полу-мира.
— Человеку лишь кажется, что он впервые живёт и по-своему видит белый свет, являясь в мир единственным и неповторимым. Он может не знать, забыть своих предков, но всё равно останется похожим на них, повторит их повадки, поступки, судьбу... Мудрецы-долгожители, называемые в народе «оком земли», безошибочно предрекают ещё несмышлёному младенцу его будущее, нрав, ошибки поджидающие на жизненном пути, не потому что, как обычно считают, умеют заглянуть вперёд, а потому, что беспристрастно, ничуть не умиляясь детской пригожестью, изучив внешность ребёнка, понаблюдав поведение, умеют определить, кровь каких предков преобладает в нём.
Есть ещё одно важное и по сей день полуоткрытое «окно» в историю: якутский вопрос. Строка справочника «самый северный тюркский народ» не касается того, как он туда попал? Степной по фольклору, обычаям народ — в тайге и даже в лесотундре. Николай Лугинов (правда, не в «Чингисхане», а в частном разговоре) приводил пример: якуты поколениями передают как ритуал приёмы, навыки поиска подземной воды. В степи, полупустыне —спасение для людей, их табунов. Для якутов же, часто сидящих в воде «по шею» (пишу весной 2020, следя за теленовостями), да и в прочие времена года, мягко говоря, жаждой не угрожаемых, этот ритуал — коридор к своему давнему степному бытию.
«Чингисхан» Лугинова вовсе не учебник по курсу «История Якутии», баланс достоверно исторических и художественно придуманных имён держится как в «Войне и мире». Его версия ответа на «якутский вопрос» мне представляется довольно правдоподобной. Но судите сами.
Небольшое восточномонгольское племя окружали гораздо более могущественные многочисленные найманы, кераиты, татары. Расчёту Чингисхана на высокоманёвренную войну препятствовало то, что у кочевников не было крепостей, где можно было бы оставить семьи, имущество. И вместе с армией кочевало всё государство, орда. Потеря орды, своих семей превращала даже выигравшую сражение армию в шайку без будущего. Решение подсказала мать Чингисхана, самый, пожалуй, подробно выписанный образ в романе:
— Ожулун налила чай в пиалу, подала сыну. По глазам её, залучившимся теплотой, Тэмучин понял, что он вновь напомнил ей отца: за три десятка лет она не расплескала любви к мужу. Время также мало тронуло лик её, лишь лёгкие морщинки, наползшие на уголки глаз, чуть выдавали прожитые годы.
— Когда я была совсем маленькой, — заговорила тихо мать, — народ, в котором я родилась, олхонуты, был неспособен к настоящей войне. От посягателей на наше добро мы скрывались, уходили подальше. Однажды мы ушли за много-много кес, в иные земли. Там высокие горы, много деревьев и большое озеро. Его называют Бай Кель — Богатым озером. Зима там холодная и длинная, а лето жаркое. Если в этих землях расположить ставку, на которую хищные найманы сразу же начнут охоту, чтобы вырвать из тела нашего племени сердце, враги её долго не смогут разыскать.
Чингисхан в который раз подивился точности воинского чутья матери, благодаря которому, может быть, весь род и дожил до этих дней.
Так начался поход степняков на север. Далее приведу лишь ряд коротких сцен, картин тысячелетней жизни. А лучшим предварением будет стихотворная строфа, взятая автором романа в эпиграф к восьмой главе:
Я здесь не была лет семьсот,
Но ничего не изменилось...
Всё так же льётся Божья милость
С непререкаемых высот.
Анна Ахматова. 1941 г.
— Непобедимому, словно заговорённому от стрел и острого клинка батыру Джэсэгэю не суждено было пасть на поле брани, а погиб он от чаши с ядом, угодливо поданной на званом пиру коварной рукой. Вернулся он тогда домой, скатился с коня, за гриву держась, с лицом, будто росный лист, посмотрел на неё, на детей глянул, улыбнулся виновато, вздрогнул всем телом и... рухнул наземь.
Смерть Джэсэгэя, отца Чингисхана поставила его семью на грань выживания, его «виноватая улыбка» сопровождает героя и читателя все оставшиеся годы и страницы… А вот древний ритуал, вспомним летописи: «проходить меж огней» приходилось в Орде и русским князьям.
— Пусть каждый, о ком вы говорили, пройдёт испытание меж двух огней.
Разожгли высокие костры, так что искры, казалось, уносились в звёздное небо. Старейшины и колдуны сидели кружком и наблюдали, не сводя зорких глаз: огни должны были указать предателя.
Первый подозреваемый, крепкий парень шагнул смело и надменно, не скрывая своего гнева. Взвилось пламя костров пуще прежнего, в толпе зевак раздался единый вздох, ибо для непосвящённых всё зависело от движения огней. Но старейшины и колдуны следили и судили по-иному. За ним пошёл второй, растерянный и жалкий, его чуть не слизало пламя, словно прогоняя от себя. Но и этого колдуны и старейшины отпустили с Богом.
— Весь род должен подвергнуться испытанию! — вскричал Тэмучин и показал пример, прошествовав столь величественно и уверенно, что даже огни поугасли, притихли в трепете перед ним… Тэмучин стал искать глазами того, кто последует за ним. Вдруг взгляд его упёрся в странное, очень знакомое и в то же время совершенно чужое, какое-то несуразное, «не своё», как подумалось мельком, лицо. Только в следующее мгновение он понял, что смотрит на родного брата, на Бэктэра.
— Иди... — произнёс Тэмучин тихо.
Бэктэр шагнул, но ноги его не слушались, подкашивались, как у старика, дёргались...Всколыхнулось, скрестилось пламя кострищ над головой испытуемого так, что в следующий миг огонь мог объять и поглотить человека.
— Я не виноват!.. — с воплем бросился прочь от костров Бэктэр. — Я случайно рассказал дяде Таргытаю о наших планах…
Темучин выручил первого в степи хана-христианина.
— Если б он ограничился только клятвой верности, то, может быть, не расплескалась бы чаша сия. Но благодарность Тогрул-Хана не знала границ, а чрезмерное чревато порождением уродливого.
Здесь эпосы смыкаются, и герой Лугинова словно повторяет древнегреческую поговорку, девиз: «Ничего сверх меры! Далее — военный совет. Джэлмэ — начальник штаба Чингисхана.
— Джэлмэ хорошо представлял себе пагубность этого плана: такая война не оставляет нам и проблеска надежды. Да, временные успехи будут, и мы будем принимать их за победы, но наши ряды будут таять и изнурять себя безнадёжностью. У нас один путь: идти навстречу врагу...
В наступившей тишине всхрапнул старик Аргас. Он спал сидя. Джэлмэ глянул в его широкое, плоское, медное лицо и рявкнул:
— Как скажешь, Аргас?!
— Вперёд! — не открывая глаз, ответил хитрый старик.
Ну чем не Кутузов, задремавший на совете? А вот старик этот на охоте:
— Аргас невольно глянул на младшего сына, который скакал по левую от него руку: молодые в нетерпеливости часто вырываются вперёд, нарушая цепь. Тёплый, собачий язык нежности лизнул сердце Аргаса.
Накануне. Ночь в орде Чингисхана…
— Весть о новой войне принёс знаменитый батыр Уй Хунан. Уже по гулкому, ночному лаю собак, которые нюхом чуют звание и положение человека, Тэмучин понял, что прибыл не простой вестовой. Чингисхан знал, что рано или поздно придётся встретиться в степи с многочисленными и сильными найманами… Но не ждал, что так скоро. Видно, недооценивал он себя: если найманы собирают войска и зовут на помощь Алагыс-Хана, значит, видят, что он может стать для них угрозой.
— Хан, — продолжил Уй Хунан, — я выполнил поручение, теперь позволь мне убраться так же тихо, как пришёл: путь мой должен остыть, след исчезнуть, словно не человек приезжал, а ночная птица пролетела...
Битва
— Все заняли свои места, когда небо ещё только начало плодить звёзды. Сюны изготовились к атаке, и, когда в обусловленном месте полыхнул сигнальный костёр, мощная тетива спружинила, вбросив в неприятельский лагерь смерть, кровь и огонь. Найманы уходили в иной мир, минуя стойбища страха, не успевая испугаться, не оказывая сопротивления. Всё было кончено, и никому не удалось прорваться к долгому течению жизни.
После
— И вот сидит Тайан-Хан на песчаном берегу речки, неотрывно глядит на течение, под ним походное золотое кресло. Подле стоят на коленях двадцать тойонов его ила. И никто не смеет даже комара отпугнуть, хотя вокруг каждого из них — комариная свадьба.
«Надо было погибнуть в бою, чтобы не успеть задуматься... — словно бы нашёптывала серебристая вода Тайан-Хану. — Схоронили бы меня на мысу о девяти ступенях, где садятся кочевые птицы из тёплых краёв... Даже враги поставили бы на моей могиле столб о четырёх гранях, если бы я погиб в бою... С запада бы покрыли его медью, с юга — серебром, с востока — резными узорами о моих битвах, а с севера — оловом! Из двух моих плеч выросли бы две травы, а кто съел бы их, не сломав ветвей и кореньев, стал бы великим человеком... Может быть, таким, как Тэмучин, побивший моё войско и полонивший меня... Надо было погибнуть!»
— Тайан-Хан, к тебе тойон Сюбетей! — доложили ему.
«Зубы я оттачивал мягкими костьми, горло прочищал выбродившим кумысом, жёлтым маслом полоскал рот, чтоб руки были, как железо, голос, как гром с четырёх сторон неба, а голова ясной, как степная заря...» — горько отвечал текучей воде Тайан-Хан, не замечая посланного, и видел сурт, в котором родился, девушек, которые нравились, жеребят, из которых выбирал себе скакуна. Хоровод воспоминаний, невидимый чужому глазу, кружил вокруг золотого трона...
«В каком-то неземном сурте хотел ты жить, — шептала серебристая вода. — Где были бы песцовые одеяла, и мягкие постели, и подушки с серебряными колокольцами... В каком сне ты видел такое! Одевал бы своих жен в крепко выделанную ровдугу, покрывал бы седым мехом сохатого, из собольих мехов шли бы только хребты, из рысьих — крестцы, от волков — лапы с чёрными полосками, красных лисиц бросал бы на плечи своих красавиц!»
