Бродский сравнил Лосева с Вяземским. Это потому, что самого себя он мог бы сравнить с Пушкиным, а Лосев был его другом. По слова Льва Лосева, именно отъезд Бродского из России в 1972 году стал для Лосева началом собственного творчества. Бессознательно он тогда старался отбросить все то, что могло бы стать упреком в подражании Бродскому.
Если говорить о том, чем Лосев отличается от других поэтов, я бы отметила его ироничность. Он иронический поэт, не лирический, и с Бродским они сходятся именно в ироническом отношении к жизни, в ироническом описании ее:
Перемещен из Северной и Новой
Пальмиры и Голландии, живу
здесь нелюдимо в Северной и Новой
Америке и Англии. Жую
из тостера изъятый хлеб изгнанья
и ежеутренне взбираюсь по крутым
ступеням белокаменного зданья,
где пробавляюсь языком родным[1]. С. 165
Лосев широко использует имена собственные, обозначающие его старую и новую родину, а также актуализирует крылатое выражение «хлеб изгнанья» (ср. у Бродского «жрал хлеб изгнания, не оставляя корок»), к которому добавляет всего лишь, что хлеб этот — «из тостера изъятый», придавая тому, о чем он пишет, остроумную новизну.
Одна из важных сторон поэтики Лосева — это его умение играть со словом: с его звучанием, с его формой. И в этой игре Лосев — настоящий мастер. Еще одна замечательная и заметная сторона мастерства Лосева — это поэтическая память, игра с названиями, со стихами своих предшественников. Сочетание иронического, сатирического, лирического, философского — это и есть поэзия Льва Лосева. И, конечно, я не могла не обратить внимание на стихи, связанные у Лосева с Петербургом, с родным городом поэта, где он родился, где прошло его детство, где он учился (факультет журналистики ЛГУ), где он работал в журнале «Костер» и начал писать стихи:
— Только вам. Как поэт поэту.
Я в родной свой город поеду.
Там источник родимой речи.
Он построен на месте встречи
Элефанта с собакой Моськой.
Туда дамы ездят на грязи.
Он прекрасно описан в рассказе
А. П. Чехова «Дама с авоськой».
Я возьму свой паспорт еврейский.
Сяду я в самолет корейский.
Осеню себя знаком креста —
И с размаху в родные места! («Разговор с нью-йоркским поэтом», с. 22)
Петербург для Лосева — источник творчества, но говорит он об этом иронически, ссылаясь сразу на Крылова («Слон и Моська») и Чехова («Дама с собачкой»). Обратим внимание также на смешение русского с французским (элефант вместо слон), а также намеренное искажение названия чеховского рассказа — «Дама с авоськой». Город Петербург — источник поэзии и лечебной грязи (в данном случае, «Туда дамы ездят на грязи» воспринимается в качестве иронического признания: даже грязь Петербурга оказывается целебной для поэта, соскучившегося по родному городу.
Лосев рисует свой портрет через смешение разнонационального: у него паспорт еврейский, самолет корейский, крест православный, местом встречи с русской речью оказывается Летний сад, где установлен памятник И. А. Крылову, а «Дама с собачкой» упоминается потому, что, видимо, Чехов — это одно из важных для Лосева имен в отечественной словесности.
Есть у Лосева стихи, в которых читатель видит не столько иронического поэта, сколько лирического и даже метафизического. Например, в стихотворении «Чудесный десант» (название этого текста стало заглавием первой книги Лосева, вышедшей в 1985 году) поэт изобразил прилет в Ленинград ангелов-поэтов:
Все шло, как обычно идет.
Томимый тоской о субботе,
Толокся в трамвае народ,
Томимый тоской о компоте,
Тащился с прогулки детсад.
Вдруг ангелов Божьих бригада
Небесный чудесный десант
Свалился на ад Ленинграда. С. 38
До конца неясно, где поэт, среди земных жителей, «понуро бредущих с работы», или среди ангельского десанта поэтов-эмигрантов, но, скорее всего, он находился среди обычных людей, но вот поднимается над городом и улетает вместе с ангелами:
И мы вознеслись и ушли,
растаяли в гаснущем небе. С. 39
Концовкой эти стихи напоминают цветаевское стихотворение о разговоре на том свете между Маяковским и Есениным, хотя у Лосева действие происходит в реальном мире: «На запад машина летит. Мы выиграли, вы на свободе». Лосев эмигрировал в феврале 1976 года.
Еще одно воспоминание о Цветаевой — в стихотворении «Сочельник» (1 декабря 2002), и здесь тоже игра с ритмом, хотя и не только с ним. У Лосева звучат отголоски стихотворения Цветаевой «Но тесна вдвоем…» («Берегись»). Лосев организует с помощью ритма Цветаевой начала двух строф своего текста, потому что его стихи тоже о Боге, это тоже пейзаж того света, а в концовке стихотворения появляется Ангел с лютней, как персонаж сна. Лютня — один из инструментов, не раз упоминаемых и Цветаевой. Оттолкнувшись от цветаевского размера и от ее же темы одиночества («Никаких земель не открыть вдвоем»), Лосев рисует свой пейзаж:
Проглоти аршин.
Подтяни живот.
Выше нет вершин,
Но не вниз — вперед
смотрим прямо:
горизонта нет,
геометрии нет,
только хлад и свет.
Лишена примет
Панорама. (с. 519)
Отрицательное сравнение, которое так любила Цветаева, Лосев использует во второй строфе:
И ни звезд, ни лун,
ни ветрил, ни руля, -
абсолютный нуль,
в мире нет нуля
абсолютней.
Да к тому ж тишина,
только льдинки звон,
то ли входит в сон
ангел с лютней.
Выражение «ни ветрил, ни руля» — отголосок поэмы «Демон» Лермонтова:
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Таким образом, Ангел с лютней в концовке стихотворения Лосева соотносится, с одной стороны, со стихами Цветаевой, с другой — со стихами Лермонтова, с его Демоном, который собирается прилетать к Тамаре, навевая золотые сны. Слова «горизонт», «геометрия, «панорама» заставляют подумать, что Лосев с кем-то спорит, с кем-то, кто рисовал в своих стихах горизонт и панораму. Вероятно, это Лермонтов:
Лишь только месяц золотой
Из-за горы тихонько встанет
И на тебя украдкой взглянет, —
К тебе я стану прилетать;
Гостить я буду до денницы
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать…» («Демон»)
Но, помимо этого стихотворения, в его стихах можно услышать прошедшее время, ритмы поэтов-предшественником, иногда легко угадываемые. Так, например, после стихотворения «Федра» в стихотворении «Слегка заплетаясь» звучат ритмы цветаевской Федры, причем стихотворение шутливое, но ритм взят из драматических стихов, и его невозможно не узнать. У Цветаевой ее Федра бормочет во сне, потому что охвачена запретной любовью:
ФЕДРА
Ближе, ближе, конский скок!
Ниже, ниже, страшный сук!
Трещи, кожа! Теки, сок! (Цветаева)
У Лосева речь идет о приготовлении еды:
Раздается странный стук.
Это я кладу в сундук —
то есть я кладу в кастрюлю
кость телячью, плоть и тук. (Лосев)
В стихах упоминается бог Бахус, а поэт находится во власти алкоголя. Так ритмы цветаевской Федры оказываются ритмом стихов Лосева о том, как он пил водку и варил телятину. В чем же связь с Цветаевой? В похвале Бахусу, вероятно. Лосев — это цветаевский Ипполит, который не спит, а пьет:
Яр
Вакх в час игры.
Даже не пар
Лунный — пары
Винные. Чад!
Хмель-мозгокрут!
— Мертвые спят!
— Смертные ж пьют. (М. Цветаева. «Федра»)
У Цветаевой в ее «Федре» Бахус вообще не упомянут, но дважды друзьями Ипполита упомянуто имя того же божества — Вакха. Лосев себя живописует в свите Ипполита. Получается, что он с Цветаевой спорит о выживании. Он живой, поэтому варит телятину и пьет. В данном случае, ответ Цветаевой — это объяснение того, как удается Лосеву остаться живым. Это ведь стихи из первой книги Лосева, помещенные в раздел «Против музыки». «Музыка» Цветаевой оказалась импульсом для стихотворения Лосева.
Хотя сам Лосев широко вводит в свое творчество цитаты из разных поэтов: от Пушкина до Пастернака — в стихотворении «По Баратынскому» Лосев, собрав черты всех дорогих ему поэтов, пытается защитить их и себя от разрушения поэзии, от заимствований поэтических сокровищ:
Версты, белая стая да черный бокал,
аониды да желтая кофта.
Если правду сказать, от стихов я устал,
может, больше не надо стихов-то?
Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя,
Наживаясь на нашем несчастье,
Деконструкторы в масках Шиша и Псоя
Разбирают стихи на запчасти.
(и последний поэт, наблюдая орду,
под поэзией русской проводит черту
ржавой бритвой на тонком запястье). С. 526
Лосев сознательно берет у каждого его творческую примету: у Цветаевой — «Версты», названия двух ее книг, у Ахматовой название ее сборника «Белая стая», желтую кофту Маяковского, аониды — музы из стихотворения О. Мандельштама «Концерт на вокзале» («Дрожит вокзал от пенья Аонид»), одновременно они также являются творческой приметой А. С. Пушкина, назвавшего в 1814 году Батюшкова «Харит изнеженный любимец, Наперсник милых аонид», а в стихотворении «Кипренскому» писавшего:
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
Пушкин адресует свои слова Кипренскому, в благодарность за свой портрет. Для Пушкина поэтическое отражение в творчестве другого художника не является кощунством. Само стихотворение Пушкина спорит с мыслью Лосева о кощунстве поэтических заимствований, но разговаривает Лосев не с Пушкиным, а пишет «по Баратынскому». Это значит, что он произносит свой монолог словно от лица Баратынского. Любопытно, что у Лосева аониды являются творческой приметой сразу нескольких поэтов. Но, поскольку, аониды — музы, это и неудивительно. Но символично, что именно это слово «Аониды» кочует из одного века в другой, от одного поэта к другому. Кстати, есть оно и у Баратынского. В стихотворении «Богдановичу» Баратынский пишет стихи к умершему Ипполиту Богдановичу, к автору «Душеньки», о которой с похвалой отзывался и Пушкин, обозревая современную Баратынскому поэзию и негативно характеризуя современников-поэтов:
Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещенный,
Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный,
Венцы свои дарил, без вычур толковит,
Он только истинным любимцам Аонид.
………………………………
Вот и Аониды Баратынского. Но дело не в них, а в следующих стихах, соотносимых со стихами Лосева:
Кто вкуса божеством служил теперь бы нам?
Кто в наши времена, и прозе и стихам
Провозглашая суд разборчивый и правый,
Заведовать бы мог парнасскою управой?
Видимо, Лосев не видит рядом с собой поэтов уровня Мандельштама, Маяковского или Есенина. Вторая строфа — о формальном подходе к искусству, отсюда «крылышкуя» Хлебникова рядом с кощунствуя, а также имена Псоя и Шиша, поэтов-песенников. Псой Короленко (Павел Эдуардович Лион), псевдоним, возникший у автора после защиты диссертации о Короленко. Второй автор — Шиш Брянский (Кирилл Решетников). Оба автора выступают под масками, поэтому Лосев и пишет: «деконструкторы в масках Шиша и Псоя разбирают стихи на запчасти». И Псой, и Шиш закончили МГУ и защитили кандидатские диссертации, вот откуда метафора Лосева о запчастях поэзии. Лев Лосев, как и Баратынский, неудовлетворен состоянием современной ему поэзии, поэтому в скобках в концовке текста вспоминает С. Есенина, «последнего поэта» деревни.
Безусловно, Лосев разделяет любовь Бродского к языку и считает, что поэт стихийно подпадает под власть языка. Об этом стихотворение Лосева «Грамматика есть бог ума». Поэт подчиняется грамматике, грамматическому строю речи, она «решает все за нас сама: что проорем а что прошепчем». Поэт объясняет, что повинуется власти русских глаголов, следует за их движением: «и сам не без сомненья жду, куда-то вывезет кривая»:
На перегное душ и книг
сам по себе живет язык,
и он переживет столетья.
В нем нашего — всего лишь вздох,
какой-то ах, какой-то ох,
два-три случайных междометья.
Жизнь языка не зависит от поэта, душевые переживания — перегной, на котором возникает слово, но у Лосева возникло в поэзии новое слово, лучшие его стихи войдут в поэтическую хрестоматию 20-21 века, хотя поэт не преувеличивает свою роль в поэзии. «Неодолимые возгласы плоти: ох! эх! ах!», как написала Цветаева в стихотворении «Емче органа и громче бубна…». И Лосев вторит ей. Поэзия — всего лишь «два-три случайных междометья», потому что поэзия — выражение эмоций, прежде всего, и «эзопов язык», иносказание, не всегда понятное сразу (забавно, что свою диссертацию в эмиграции Лосев написал на тему эзопова языка в советской поэзии).
Много у Лосева, потомка А. Блока, живых описаний, реального бытописания петербургской жизни:
Он грустен: «Обложка по Сеньке.
Халтура за медные деньги.
Заезжен размер, а строфа
разношена старой галошей.
Весь стих, как трамвай нехороший,
что тащится на острова.
Все стихотворение построено как переклички с блоковскими стихами, и читателю, хорошо знающему блоковские пейзажи, это видно. Но, помимо бытописания, читатель встречается с описанием творческого процесса: стихи о Петербурге проецируются на форму стихов Лосева, на само их устройство.
Лосев любит в поэзии парадоксальность, неожиданность, игру слов, игру языков, «притяжение текста и текста, их стремление слиться в одно» («Natürlich»). Близость животному миру выражена в стихотворении «To Colombo», которое Лосев посвящает своему коту. Стихотворению предпослан эпиграф из Бодлера по-французски: «Dans ma cervelle se promène, Ainsi qu, en son appartement, Un beau chat…» Baudelaire («В моем мозгу, как по комнате, прогуливается прекрасный кот»… Бодлер) Своего кота воспринимает Лосев учителем жизни, который может преподнести урок мудрости. Милые неологизмы изображают звуки кошачьей речи:
Мяумуары читаю твои, мемурра
о презрении к тварям, живущим посредством пера,
но приемлемым на зубок. С. 435
Коту позволено многое, его речь кажется поэту совершенней, чем поэтическая: «Ты лиричней, чем Анна, Марина, Велемир, Иосиф, Борис», кот — единственное существо, которое может спасти поэта от ночного страха и одиночества.
У Лосева есть стихи-отклики на художественные впечатления. Таков цикл «Путешествие», вторая часть которого названа «В амстердамской галерее», где Лосев описал свое впечатление от картин Вермеера. Одна из самых известных картин художника «Девушка, читающая письмо у открытого окна», становится героиней стихотворения:
Как удлинился мой мир, Вермеер,
Я в Оостенде жрал уустриц,
Видел прелестниц твоих, вернее,
Чтения писем твоих искусниц.
…………………………………..
В зале твоем я застрял, Вермеер,
Как бы баркас, проходящий шлюзы.
Мастер спокойный, упрятавший время
В имя свое, словно в складки блузы.
Утро. Обратный билет уж куплен.
Поезд нескоро, в 16.40.
Хлеб надломлен. Бокал пригублен.
Нож протиснут меж нежных створок. С. 82
И концовка стихотворения строится уже наподобие картин Вермеера, где Лосев соревнуется с Вермеером, потому что поэт словами тоже рисует картину времени. Лирика, поэзия для Лосева подобна швейцарским часам:
«Чтоб тикали и говорили время…»
Послушайте, вы это о стихах?»
«Нет о часах, наручных и карманных…»
«Нет, это о стихах и о романах,
о лирике и прочих пустяках». Стр. 84
В стихах Лосева действительно говорит время. По словам Лосева, «текст значит ткань». В стихотворении «Ткань» (докторская диссертация) Лосев изображает два типа ученых, пишущих о поэзии: восторженных крикунов и формалистов, ведущих статистику. «Расплести по нитке тряпицу текста» — назначение доктора-лингвиста. А затем необходимо собрать текст: «Прежний плащ возвратить той, что продрогла в углу». Новое произведение, новый текст о тексте должен «греть», как плащ в непогоду. Лосев считает филолога тем, кто может завершить работу поэта, доткать незавершенный текст: «Ткань это текст это жизнь. Если ты доктор — дотки». Три слова поэт дал курсивом: ткань — текст — жизнь. Любопытно, что поэт использовал в стихотворении два типа нумерации: первая нумерация соответствует главам диссертации. Она дана слева. Вторая нумерация справа приводит количество строк стихотворения, что соответствует старым текстам, «Илиаде», «Одиссее» и т.д. В его стихотворении, которое является моделью диссертации, четыре части и тридцать строк. В тексте присутствуют также примечания, которые должен использовать автор научного труда. Все примечания Лосева шутливы. И все же в них упомянуты имена Гете, Аввакума, Набокова, Бродского, Пушкина и Горация. Список имен характеризует поэтический вкус автора, перечень тех, кто достоин докторской диссертации. Само наличие двух нумераций намекает на связь с архаическим поэтическим прошлым, которое дорого Лосеву.
Я обратила внимание на одно раннее стихотворение, в котором Лосев отзывается на пушкинские образы, «Как труп в пустыне», написанное в 1959 году. «Пророк» Пушкина преобразился в «Пророка» Лосева. Речь идет в данных стихах о некой «присяге», которую принял поэт «и верен ей поныне». Что это за присяга? Поэт поклялся не служить бесу, не служить Антихристу, потому что шестикрылый серафим к нему не прилетал, а свиным рылам поэт служить не желает: «А белизна с голубизной не сжаливались надо мной, не слали Шестикрыла. Кругом — свиные рыла». Между стихами Пушкина и Лосева разница, прежде всего, в интонации. У Пушкина никакой иронии мы не чувствуем. Лосев говорит о присяге иронически, основной пафос этих стихов — ирония:
Не присягаю, Сатана,
тебе служить, иди ты на…
Карай меня, попробуй,
тупой твоею злобой!»
Среди стихов, по мотивам которых пишет Лосев, стихи «Песнь о вещем Олеге» Пушкина. Названо стихотворение тремя заглавными буквами «ПВО» (помещено в разделе «Тайный советник», куда вошли стихи 1985-1987 гг.), читаемое в расшифовке двояко: и второе значение сложносокращенного слова -- «Песнь о Вещем Олеге». Если говорить коротко, то эти стихи не только экскурс в Пушкина, переписывание истории про вещего Олега на новый лад, это попытка увидеть себя вещим Олегом, то есть поэтом нового времени:
Я пена по Волге, я рябь на волне,
Ивритогибрид-рыбоптица,
А Пушкин прекрасный кривится во мне,
его отраженье дробится.
………………
Но едет и едет могучий Олег
Незримый хранитель могучему дан.
Олег усмехается веще.
Он едет и едет, в руке чемодан,
В нем череп и прочие вещи.
Идет вдохновенный кудесник за ним.
Незримый хранитель над ними незрим. С. 185
У Лосева змея не кусает Олега, а нечто змеиное скрывается в образе коня («змеиное око коня»). Пушкинская змея превратилась у Лосева в «истории жалящий взгляд», а «Русы с Хазарами рядом сидят». Сам же поэт с чемоданом движется в эмиграцию. Он везет с собой Пушкина, поэзию, кудесника и ангела-хранителя, веря, что спасение в этом отъезде. Лосев оказался в эмиграции в феврале 1976 года, так что эти стихи, скорее всего, отмечают десятилетие отъезда. В целом Лосев оценивает свою эмиграцию позитивно.
Лосев умеет несколькими ироническими строками построить художественный портрет. Об Афанасии Фете он высказался в стихотворении «Сонет» иронически и вроде бы правдиво и нелицеприятно, изобразил Фета прагматиком, зарабатывающим на поэзии, помещиком, думающим одинаково и о сонете, и о строительстве амбара:
Сомнительный штаб-ротмистр Фет
Следит за ласточкой стремительной,
за бабочкой, и мир растительный
его вниманием согрет.
Все это — материал строительный,
и можно выстроить сонет,
и из редакции пакет
придет с купюрой убедительной,
и можно выстроить амбар,
а то ведь старый подгнивает.
Читатель, вздувши самовар,
В раздумье чай свой допивает:
«Где этот жид раздобывает
Столь восхитительный товар?»
Довольно забавно, что концовка стихотворения двоится. Читатель называет жидом Фета, который, насколько всем известно, был сыном матери-немки, хотя и бытовала легенда о ее еврейском происхождении. Очевидно, Лосев придерживается последней версии. У него Фет — это жид, восхитительно пишущий, не говоря о том, что он очень практично умел устроиться и в повседневной жизни. В то же время концовку стихотворения можно отнести и к самому Лосеву. Его сближает с Фетом наличие псевдонима. Он Лифшиц и Лосев. Лев Лосев взял новую фамилию, чтобы его не путали с отцом-писателем. Фет так долго добивался права называться по фамилии своего отца Шеншиным, но в русской поэзии остался Фетом, по фамилии первого мужа своей матери. Для стихотворения о Фете Лосев воспользовался формой сонета, формой, которой пользовался и Фет. Он не осуждает Фета за его прагматизм, а понимает его и восхищается им, как самый обыкновенный читатель.
На смерть Бродского в 1996 году Лосев, по его собственным словам, написал целый цикл стихов,и вот в этих стихах Лосев позволил себе «наплыв заимствований», слова и интонации Бродского. Очевидно, стихи в данном случае были диалогом с умершим поэтом. Так Венеция, любимый город Бродского, «где воздух розоват от черепицы», становится вечным пристанищем Бродского:
Там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда. С. 388
Последняя книга Лосева получила название «Говорящий попугай». Вероятно, с образом попугая Лосев соотносит поэта. Поэт похож на попугая, потому что на разные лады он повторяет одно и то же. И это свойство всех поэтов: повторять много раз о том, что их волнует, и возвращаться в прошлое, к пережитому. Перечитывая том Лосева, впервые изданный в 2013 году «издательством Ивана Лимбаха» и переизданный ныне, в 2023 году, я обнаружила, сколь справедливо сравнение Лосева с Вяземским. Он по-настоящему интересный и умный поэт, чей дар, может быть, негромок и составил один, хотя и увесистый том, но в нем есть стихи необыкновенно талантливые, в которых отпечатался взгляд на мир современника Бродского, возникший как продолжение его пути и оставшийся самостоятельным оригинальным голосом:
Вдруг в Уфлянд сна вбегает серый вольф,
он воет джаз в пластмассовый футлярчик,
яйцо с иголкой прячет в ларчик
и наизусть читает Блока «Цвёльф». С. 402 («Сон о юности», 1997)
Лучшие стихи Льва Лосева несомненно войдут если не в учебник «Родная речь» «для миш, сереж, наташ», о котором когда-то мечтал Лосев, то в хрестоматию для старшеклассников, где рядом с Блоком, Лермонтовым и Бродским окажется поэт, так легко ориентировавшийся на тропах родного и чужих языков.
[1] Все стихи статьи приводятся по книге: Лев Лосев. Стихи. Издательство Ивана Лимбаха. СПб., 2013
