После продолжительной болезни в миланской больнице San Raffaele умер итальянский певец Тото Кутуньо, сообщает агенство ANSA.
Тото Кутуньо (настоящее имя — Сальваторе) родился 7 июля 1943 года в прибрежном городке Фосдиново в области Тоскана в центральной части Италии в семье военного моряка. Отец хорошо играл на трубе и научил этому искусству сына. Позже Кутуньо самостоятельно освоил игру на аккордеоне, ударных, клавишных и саксофоне. Родители называли его Тото — откуда и произошел сценический псевдоним. Кутуньо прославился песней «L'italiano», известен сотрудничеством с такими исполнителями, как Адриано Челентано, Джо Дассен и Далида. В 1990 году Кутуньо победил в конкурсе песни «Евровидение» в Загребе с песней «Insieme: 1992».
Тото Кутуньо впервые приехал в Россию в 1985 году и дал несколько десятков концертов в Москве и Ленинграде. Столица России вдохновила его на написание в 1986 году песни Buona notte. С тех пор он неоднократно выступал в стране и признавался в интервью, что чувствует себя «немного русским».
По закону стечения случайных событий второй раз за день вспомню Дмитрия Львовича Быкова* и оставлю здесь его заметку, которую с тяжёлым вздохом поставил в номер МОСКОВСКОЙ КОМСОМОЛКИ, коей тогда, в 2001 году я рулил с подачи Бориса Абрамовича Березовского.
Со вздохом, потому что материал был – катастрофический неформат для сатирического таблоида и жаль было палить целый газетный разворот, но отказать Быкову*, который строчил по три-четыре текста для каждого из выпусков еженедельника я просто не мог. Не ведал, что спустя два десятилетия будет столь невесёлый повод вспомнить итальянца и уж тем более не предполагал, что политические баталии разнесут нас с Димой* по разные стороны медийных баррикад. Ну да ладно. Текст просто огромный (напомню ещё раз – целый разворот), но из песни слова не выкинешь ©.
«В начале апреля (2000 года – Е.Д.), приехав в Ростов по совершенно другому делу, я (не я, а будущий иноагент – Е.Д.) обнаружил на нескольких окраинных заборах довольно скромную афишу с анонсом концерта Тото Кутуньо.
Честно говоря, о существовании Тото Кутуньо я вспоминал лишь в тех редких случаях, когда моя жена, родом из Новосибирска (речь о второй жене писателя Ирине Лукьяновой – Е.Д.), в приступе ностальгии затягивала гимн местной КВНовской команды — песню «Коренной сибиряк» на мотив кутуньовского хита «Истинный итальянец»:
— Потомок Чингисхана, праправнук декабриста,
Живет в тайге суровой над берлогой прямо-прямо.
Это «прямо-прямо» на месте кутуньовского «пьяно-пьяно» умиляло меня особенно. Я и думать забыл о том, что во времена нашей ранней юности была в России мода на итальянцев, — в самом деле, столько других мод пережили мы за это время, такой культурный — и не только культурный — шок огревал нас по башке чуть ли не ежегодно… и тут вдруг Кутуньо — и где? В Ростове! Что он забыл в Ростове? Или, как тот итальянец-футболист Гаринча из анекдота, что соглашается теперь уж играть за стакан семечек, — готов выезжать по первому приглашению и еще приплачивать? В конце концов, Ростов чудесный город, но из Милана, где обитает Тото, его вряд ли видно…
Однако некий узелок на память я завязал и ближе к началу марта позвонил чудесному ростовчанину, некогда однокашнику Дмитрия Диброва по местному журфаку, а теперь главному редактору «Эха Ростова».
Этого хитрого казака, большого сибарита по жизни, зовут Виктор Серпионов, и он знает о происходящем в Ростове все, если не больше.
— Витя, а Кутуньо-то приезжает?
— Ты знаешь, как ни странно, да.
— Но он будет настоящий?
— Этого не знает никто. Сам понимаешь — до концерта об этом судить трудно.
— Ну так я прилечу! — озарило меня. — Если он настоящий, я сделаю с ним интервью, а если ненастоящий — я напишу о том, как поддельный Кутуньо три часа дурил ростовских женщин.
Но он оказался настоящий, во всяком случае, богатая ростовская компания «Донской табак» клятвенно уверила Серпионова, что концерт состоится, и организован он по всем правилам международных гастролей. Тото милостиво согласился заглянуть на денек в Ростов, прежде чем выступать в кремлевских сборных концертах. Кстати, именно ежедневная и мощная реклама этих телеконцертов способствовала распродаже билетов на ростовский концерт — до этого их еле брали, не веря, видимо, в реальность встречи со звездой. В русских городах вообще верят только в то, что уже произошло в Москве: все остальное не может случиться по определению, кроме, конечно, отключения света.
Я выпросил командировку в родной редакции, взял с собой любимого фотографа Бурлака, выслушал наставления жены («Главное, скажи, что для тогдашних старшеклассниц он был принц из сказки!!!») и вылетел в Ростов утром — в самый день кутуньовского концерта.
Тут надо сделать небольшое отступление о фотографе Бурлаке. Это двадцатишестилетний верзила родом из Питера, человек исключительных способностей и очень быстрой реакции. Встретив его на улице в темное время суток, вы не обрадуетесь, но в душе это нежнейшее существо, веселое, трудолюбивое и сообразительное. Мечта жизни фотографа Бурлака (зовут его Максим, но в редакции кличут попросту Молодой) — накопить чрезвычайно много денег, купить квартиру и зажить в ней со своей девушкой, которой он предан настолько, что прочие интересуют его очень мало. Кроме этой девушки и своего ремесла, фотограф Бурлак любит только еду, но некоторая пухлость его скрадывается ростом.
Единственный крупный недостаток фотографа Бурлака — довольно невинная мания, сформировавшаяся еще в детстве: он очень любит влезать на любую крышу и делать фотографии оттуда. Однажды он залез на одну питерскую крышу (я ждал его на чердаке) и пробыл там ровно час, так что я уже проклял все на свете, представляя его разбрызганным по двору, но выяснилось, что он просто уполз на брюхе в соседний квартал и там выстроил замечательный кадр с водосточной трубой. Тогда я поклялся никогда и никуда больше не ездить с фотографом Бурлаком, но уже через неделю мы вместе летели в Барнаул.
Как выяснилось, верный Серпионов готовился к нашему приезду очень тщательно. Всю предкутуньовскую неделю он долбал своего коммерческого директора Сашу Купинского, который, в свою очередь, долбал рекламный отдел «Донского табака», откуда, опять-таки в свою очередь, теребили начальство, которое связывалось с кутуньовским импресарио: раз в день вся эта цепочка, как в известной музыкальной сказке «Городок в табакерке», передавала по всей шкатулке первоначальный посыл, в котором я играл роль валика. Молоточки перестукивались, передавали импульс, и кутуньовский импресарио на конце цепочки издавал музыкальный звон: я ни в чем не уверен… вот если он согласится…
— Жми, жми! — кричал на Купинского Серпионов, который сам вошел в азарт: шутка ли, раз за интервью Кутуньо едут из Москвы — чем черт не шутит, может, он опять в моде. Так мы его затащим на «Эхо» и сделаем эксклюзив! В Серпионове забурлил здоровый журналистский азарт, и Купинский, заступивший на должность коммерческого директора всего месяц назад, жал изо всех сил. Он обещал «Донтабаку» сначала упоминание, потом абзац в нашем интервью, потом эксклюзивную съемку фотографа Бурлака. Короче, накануне моего приезда в компании, должно быть, были уже уверены, что я еду писать исключительно про «Донтабак», который я, кстати сказать, очень ценю за одноименные темные сигареты с донничком.
По приезде мы уютно расположились в кабинете Серпионова, выпили его любимого зеленого чаю, заваренного фирменным способом, и стали ждать, когда привезут Кутуньо. Серпионов начальственно вызвал своего коммерц-директора, и взору нашему предстал молодой, носатый и еще более хитрый мужчина с выражением глаз доброжелательным и жуликоватым: чувствовалось, что этот сумеет наколоть любого, однако, проделает все с таким артистизмом и удовольствием, что наколотый еще останется доволен.
— Ребята, он прилетел, но окончательный ответ будет через час, — с порога заявил Купинский. — Пока идите обедать, потом возвращайтесь, и он нас примет.
В Ростове было плюс пятнадцать, поразительные местные девушки ходили в легких курточках, около центрального парка торговали бижутерией и изделиями местных промыслов, и фотограф Бурлак, обычно более всего озабоченный профессиональными проблемами или едой, с приятностью жмурился на солнце.
— Ну его на фиг, Кутуньо, — сказал он с довольством на круглом лице. — Нажраться бы.
Когда через час, нагулявшись и съев кило мандаринов, мы воротились на «Эхо», Кутуньо все еще не дал никакого ответа, и Купинский ускоренно прокручивал всю цепочку, тюкая по «Донтабаку» с упорством сумасшедшего дятла. Серпионов пребывал в отчаянии от того, что ему нечем занять московских гостей. Ростовское гостеприимство достойно пословицы.
В результате, ожидая Кутуньо, мы успели сделать три интервью (со съемкой) с гостями «Эха Ростова» — все это были люди очень интересные, но, к сожалению, не могущие конкурировать с Тото. Под Тото я выбил разворот. Только тут до меня начинал доходить весь ужас моего положения: вылетев из Москвы наобум лазаря, без четкого плана и уверенности в успехе, я мог получить к моменту подписания газеты зияющую дыру на две полосы, забить которую можно было бы только беседой с рекламным отделом компании «Донтабак». Я представил себе лицо главного редактора, тряхнул головой и прогнал ужасное видение.
— Готово! — заорал Купинский, вбегая в кабинет начальника. — Он в течение часа будет приводить себя в порядок в салоне красоты «Космос»! Это через два квартала отсюда, бежим. Там, пока его будут причесывать, он согласился ответить на пять-шесть вопросов…
Мы рысью дернули в «Космос», расположенный действительно через две улицы от «Эха». На бегу я купил девять роскошных тюльпанов. Впереди несся Купинский, успевший рассказать нам свою биографию. Этот польский еврей, чья семья Бог весть какими ветрами была занесена в казачий край, успел сменить множество профессий, прежде чем в двадцать пять лет задумался о журналистике. Здесь он с такой легкостью втюхивал на «Эхо» разнообразную рекламу, что Серпионов его заметил и вместо обычного журналиста получил идеального коммерческого директора. Правда, ради Кутуньо Купинского вернули в его журналистский статус, что было для него чудовищным понижением. В зубы ему сунули цифровой диктофон и отправили интервьюировать звезду.
Между тем у салона «Космос» уже толпилось несколько человек с профессиональными видеокамерами.
— Конкурирующая организация? — спросил я, задыхаясь.
— Да видишь ли, — смутился Купинский. — Тут такой поднялся кипеж из-за вас… все подумали, что раз вы из самой Москвы летите за ним — надо его срочно отлавливать. Я сказал Люське Бородиной, а Люська Бородина сказала на ДонТР, а ДонТР рассказал еще одной телекомпании… в общем, тут уже хвост.
Хвост бурлил, обсуждал перспективы, толпился, толкался и выяснял, кто главнее. Мигом ввинтившись в толпу коллег и выбирая место, с которого удобнее всего было бы записывать Кутуньо, я несколько упустил из виду фотографа Бурлака, который, воспользовавшись безначалием, немедленно забрался на козырек салона красоты «Космос» и прицелился оттуда объективом на автостоянку, куда должны были привезти Кутуньо. Длинные ноги фотографа Бурлака болтались над головами взволнованной прессы.
Тото ожидался через полчаса. Для празднования грядущего Женского дня и для общего смягчения нравов хозяйка салона, прелестная женщина по имени Ольга, пригласила нас всех к себе в кабинет. Там уже разливали донское полусладкое шампанское. Люся Бородина с ДонТР оказалась женщиной с огромными глазами, тонким станом и мелодичной речью. Донской нос с характерной горбинкой доконал меня. Люсю сопровождал меланхоличный оператор, который пить отказался: он караулил Кутуньо у входа, обмениваясь профессиональными репликами с фотографом Бурлаком. Около входа толпились мастерицы «Космоса» — тоже, надо заметить, не лишенные достоинств.
— Да он старый, — говорила одна. — Мы его и не узнаем сейчас.
— Ничего не старый. Шестьдесят два для итальянца не возраст.
— Шестьдесят два-а-а, — разочарованно протянула самая симпатичная.
— Вон! Вон! — запищали они хором. Мы не успели выпить по второй и прямо со стаканами высыпали на их восторженный писк. Фотограф Бурлак лихорадочно щелкал на своем козырьке. Хозяйка салона на полную громкость врубила магнитофон, и оттуда понеслось:
— Лашьяте ми канта-аре!
Между тем из белого «Мерседеса», в котором должен был находиться Кутуньо, вышел высокий толстый армянин (половина Ростова, как известно, принадлежит именно к этому гордому племени) и прошел в салон, где ему с утра было заказано кресло. Армянин хотел маникюр, это сейчас очень модно.
Кутуньо в магнитофоне заткнулся, мы вернулись в кабинет хозяйки «Космоса», и Купинский жестом фокусника достал из пиджачного кармана фляжку коньяку. Вскоре я уже научил весь салон «Космос» песне «Коренной сибиряк». Русские люди вообще сдруживаются быстро, особенно на юге. Тонкий стан Люси Бородиной трепетал под моими пальцами. Оператор зашел и взял два стакана: один опорожнил сам, второй отнес фотографу Бурлаку. Бурлак уже сделал с козырька несколько панорам города и подружился с десятиклассницей, проживавшей непосредственно над салоном. Она спустила ему бутерброд, он сделал ее портрет — вид снизу.
Вечером директору Купинскому надо было уезжать в Краснодар к любимой девушке. Он с бешеной силой набрал на своем мобильнике номер рекламного отдела «Донтабака», нажимая на кнопки так, словно выдавливал глаза всем импресарио мира. Цепочка вновь пришла в движение, и импресарио сообщил, что Кутуньо по дороге в салон решил перекусить. Сейчас он съест пару бутербродов и приедет.
— Ну, это на час, — горько сказала Люся Бородина. — Я наших знаю: раньше его не выпустят. Еще сможет ли петь, когда налопается…
До концерта оставалось полтора часа. Вместе с нами пили уже все девушки салона. Одной из них пришла в голову счастливая мысль причесать Купинского, и Купинского, невзирая на его крики, причесали. После второй фляжки коньяка, которую все тем же движением фокусника извлекла уже одна из девушек, я тоже утратил всякую волю к сопротивлению. Вскоре все журналисты уже сидели по креслам, а девушки в ожидании Кутуньо трудились над нами. Я уже не думал ни о каком развороте, а просто наслаждался прикосновениями девушки Юли, которая зачесала мои патлы назад, забрала их в хвостик, и через полчаса я был практически неотличим от индейца Джо. Когда я вышел из этой нирваны и осмотрелся, до концерта оставалось сорок пять минут, а Купинского в окрестностях не было — он удалился вместе с девушкой Катей, которая только что его причесывала, причем диктофон оставил фотографу Бурлаку. И правда, на фиг им теперь диктофон…
— Короче, дело к ночи, — твердо сказала Бородина. — Едем на телецентр, берем кассеты и отправляемся снимать концерт.
Еще около получаса при помощи вышеживущей старшеклассницы ростовские журналисты снимали фотографа Бурлака.
По ухабистому и холмистому Ростову мы чрезвычайно долго добирались до телецентра, где по случаю предпраздничного вечера пили все, начиная с вахтера. Сначала нас не хотели пускать, потом отказывались выпускать — короче, на концерт мы поспели с десятиминутным опозданием, да и то исключительно благодаря Люсиному рисковому вождению. На входе стояли здоровые камуфляжники из местного охранного предприятия, названия которого я не разглядел на их нашивках, но, судя по выражениям их лиц, оно вполне могло бы называться «Кранты».
— Ничего не знаем, — сказали они Люсе и на всякий случай заткнули видеокамеру, хоть и выключенную. Тут я выхватил удостоверение, и это произвело на охрану такое впечатление, что стеклянная дверь приотворилась. Первым как самого толстого впихнули меня, а в образовавшуюся брешь просочились Люся, оператор и фотограф Бурлак, которого охрана, по-моему, просто испугалась.
Кутуньо никого не принимал и готовился к выступлению. Зал ростовского Дворца спорта неистовствовал в ожидании кумира. Импресарио Гвидо ходил по коридору мрачнее тучи. Купинский не появлялся. Судя по всему, ему было не до звонков в рекламный отдел «Донтабака». Рекламный отдел «Донтабака», однако, на мероприятии присутствовал и, компенсируя отсутствие интервью, подарил мне блок темного «Донтабака» с донничком.
Настроение мое резко улучшилось только тогда, когда нас впихнули-таки в зал и на сцену вышел Кутуньо. На фоне разноцветной лазерной рекламы «Донтабака» он блестяще отработал первое отделение. Я вспоминал свою молодость, качающиеся фонари, прозрачные вечера, глупых, но красивых девушек (которые по сравнению с нынешними были все-таки Софьями Ковалевскими) — и медленные танцы под Тото Кутуньо, под легкое и кислое вино, от которого мы, однако, стремительно косели. Я даже вспомнил запах накрахмаленной скатерти, на которой стояло это самое вино в какой-нибудь из наших тогдашних дней рождения. Родители либо уходили, либо сидели на кухне. Детки резвились. Нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, мы понимали, что это возраст любви, и влюблялись в кого попало. Салат, торт, танцы. Обжимон. Бесконечно долгие провожания, вечернее Кунцево, зеленая листва в свете фонаря… Боже, что я тут делаю, чем занимаюсь? На что я потратил свою единственную, свою драгоценную жизнь, начинавшуюся так прекрасно?!
Однако в антракте Бородина схватила в одну руку разнеженного меня, в другую — мое удостоверение и повлекла нас к охране.
— Кутуньо обещал поговорить с нами в антракте! — твердо заявила она.
— Пресс-конференция состоится после концерта, — ответил кто-то из распорядителей, и, обнадеженные, мы вернулись на свои места. После антракта Кутуньо окончательно разбушевался и для исполнения песни La Campagna призвал на сцену всех детей в зале; после он спустился со всей этой вереницей в зал и принялся с нею бегать по проходам. Сзади грузно тряслась охрана. Дважды, пробегая по проходу, Кутуньо со своей оравой сбил с ног фотографа Бурлака. Бурлак оба раза поднимался и трусил следом, не переставая щелкать.
— Я очень есть хочу, — пожаловался он, пробегая мимо меня.
— Терпи, Бурлак, казаком будешь! — бойко крикнула ему неунывающая Бородина.
После концерта за кулисы устремился поток поклонниц и поклонников. Кутуньо давал автографы, приговаривая:
— Потом, потом… каррашо… очи чччорные…
Фотограф Бурлак взобрался на сцену, но охрана спихнула его обратно. Мы с Бородиной тщетно пытались пробиться к запасному выходу. Там плотно стояли бывшие пятнадцатилетние поклонники Кутуньо, ныне новые ростовчане. Ходили они тяжело, солидно, переваливаясь. Золота на каждом было надето столько, что задержание их в любом международном аэропорту могло бы иметь тяжелые последствия для репутации России.
В течение следующих сорока пяти минут жены и дочери ростовских новых русских фотографировались с Кутуньо, которому, видимо, организаторы концерта оплатили и эту эксклюзивную услугу. Во всяком случае, Тото безропотно принимал требуемые позы, изгибался, улыбался, томно закатывал глаза, целовал толстых дочек в щечки, а толстым женам — ручки. Под конец с Кутуньо сфотографировалось и несколько мужчин, среди которых он явно должен был почувствовать себя в родной Сицилии. Она, кстати, ему действительно родная — оттуда родом его отец.
— Благодарю вас за прекрасный вечер, — сказал какой-то тихий дон Корлеоне, ростовский папа, которого проще было перепрыгнуть, чем обойти. — Вы сделали нам и нашим женщинам прекрасный подарок. Теперь у вас по программе ресторан, но сначала я попрошу вас ответить на несколько вопросов ростовских журналистов.
Мы с Бородиной сделали боевую стойку, но тут тихий дон щелкнул пальцами, и из-за наших спин появилась девушка совершенно недвусмысленной внешности и таких же манер. В руках она сжимала глянцевый модный журнал — вероятно, самое продвинутое издание в Ростове. В глаза мне бросилась реклама крема для рук. С тихим доном ее явно связывали особые отношения. По этой же причине, вероятно, он спонсировал и журнал. Веясь вокруг Кутуньо золотистой змейкой, редакторша еще около получаса рассказывала ему о своем издании. Импресарио заводил глаза. Кутуньо кротко слушал.
Наконец тихий дон недвусмысленно постучал по часам, и девушка закруглилась, попросив Кутуньо об автографе. Он начал было что-то писать на открытке со своим изображением (он в белых носках и кроссовках, гитара, нотный знак) — как вдруг из-за наших спин донесся печальный вой. Это причитал перед охраной фотограф Бурлак.
— Ой, пустите меня к тому толстенькому! — ныл Бурлак. — Ой, вон к тому в коричневой курточке! Ой, как же он без меня будет брать интервью!
Охранное предприятие меньше всего рассчитывало услышать подобные жалобные песнопения от такой махины, как фотограф Бурлак, и камуфляжные мальчики переминались в нерешительности. Кутуньо с любопытством прислушался к русскому шансону.
— Пропустите, — с досадой сказал тихий дон. — Это журналист из Москвы хочет сделать несколько кадров…
Бурлак впрыгнул, поискал глазами крышу, не нашел, с отчаяния влез на диван и несколько раз щелкнул Кутуньо оттуда. Кутуньо закурил и наблюдал за ним с видимым любопытством.
— А теперь, — сказал тихий дон, — позвольте пригласить вас в ресторан, скромно откушать… Всем остальным спасибо.
И тут меня прорвало. Шампанское, коньяк, Бородина или «Донтабак» произвели на меня это взрывное действие, но я подскочил к тихому дону и твердо сказал:
— Я журналист, я летел сюда специально ради этой минуты. Я должен задать несколько вопросов.
Тихий дон посмотрел на меня, как на мышь.
— Один, — сказал он. — Один вопрос, и вас здесь нет.
— Синьор Кутуньо! — воскликнул я, перебегая взглядом с синьора на переводчицу. Главное — задать первый вопрос, дальше он сам вовлечется в беседу, и мы поговорим хоть пятнадцать минут! Бородина ущипнула оператора, тот стремительно нацелил камеру, фотограф Бурлак упал Кутуньо под ноги и приготовился снимать снизу. — Синьор Кутуньо! Очень ли изменилась русская аудитория?
Переводчица перевела. Кутуньо почесал подбородок.
— Си, — сказал он. — Си, си.
И пошел в ресторан.
…Интервью я, конечно, все равно взял. Потом. Потому что у Бородиной оказался знакомый портье в гостинице (но надо же было еще найти гостиницу!), и в конечном итоге все получилось. С Люсей мы долго целовались на прощание. Ей пора было к мужу, а я в пять утра улетал в Москву. На время нашего прощания мы отправили фотографа Бурлака в шашлычную, и он откушался за весь этот день. Так что нам нет преград ни в море, ни на суше.
Но интересно не это. Я вот думаю — а надо ли было вообще его о чем-то спрашивать? Ведь мы все — те, кто вырос на его песнях, — все-таки встретились, посмотрели друг на друга… Ведь и я, и Бородина, и тихий дон, и оператор, и начальник камуфляжников родились в одном и том же 1967 году, как выяснилось впоследствии. И все слушали песню «Итальяно веро» — боюсь, что в сходной обстановке.
Так что в конечном итоге я успел задать Кутуньо единственно правильный вопрос и получить единственно правильный ответ».