Цесаревич Константин Павлович скончался в Витебске 15 июня 1831 года, в семь часов вечера, от холеры. Тело покойного было набальзамировано и положено в гроб, обитый листовою медью, а сердце и внутренности в особые ящики, залитые воском. Константин Павлович был одет в генерал-адъютантский мундир. Княгиня Лович, супруга цесаревича, прощаясь с мужем, обрезала свои роскошные светло-русые волосы и положила их в гроб, под голову усопшего. Гроб был вынесен в собор и запечатан двумя печатями - великого князя и генерал-губернатора (Николай Николаевич Хованский).
Спустя месяц, именно 16 июля, тело было отправлено с подобающей церемонией в Петербург. 31 июля оно привезено в Гатчину, а 13 августа ввезено в столицу. В восемь часов утра, 14 августа, гроб был уже у Московской заставы, откуда в 11 часов утра процессия двинулась к Петропавловскому собору, куда прибыла в 2 часа пополудни.
17-го августа происходили отпевание и погребение цесаревича. Когда стали опускать в могилу гроб, с валов крепости раздались прощальные пушечные выстрелы. 29 августа 1831 года был издан высочайший манифест о приведении к присяге Наследнику Престола, ныне царствующему Государю Императору (Александр Николаевич), на основании законов, постановленных в "Учреждении об императорской фамилии".
Обстоятельства, при которых последовала кончина цесаревича Константина Павловича, подали повод к нелепой молве: тихонько, шёпотом говорили, что великий князь Константин Павлович не умер, а жив и заключен в Петропавловскую крепость. Одна из французских газета напечатала даже довольно подробный рассказ о таинственном узнике, заключенном в Петропавловской крепости, который будто бы и был никто иной, как цесаревич Константин Павлович.
Спустя пять месяцев по смерти цесаревича, именно 17 ноября, скончалась и его супруга княгиня Лович, которая была погребена в Царском Селе, в католической церкви Св. Иоанна Предтечи.
В исходе того же месяца, чрез 12 дней после кончины княгини Лович, в селе Кривякине, Коломенского уезда, Московской губернии появилась красивая и статная средних лет женщина, которая заявила монаху Пимену, находившемуся при домовой церкви помещика Г. С. Карповича, что она княгиня Лович, супруга великого князя Константина Павловича; но вскоре после того самозванка куда-то скрылась.
Таким образом, и цесаревич, и его супруга продолжали жить в здешнем мире. В Уральском войсковом архиве нашлось еще "дело о самозванце", назвавшем себя великим князем Константином Павловичем.
22-го числа сего марта (после 1842 г.), уволенный от службы полковник Иван Бородин присутствию полиции предъявил, что того числа поутру отставной казак Ларион Коптелов пришел к нему в дом и спросил его Бородина, не приходил ли к нему какой отставной солдат; когда же он отозвался, что такого у себя не видал, то Коптелов рассказал ему нижеследующее:
"Поехав по городу на реку Урал за льдом, я нагнал неизвестного мне солдата, который, присевши ко мне в сани, между прочим разговором, сказал, что он великий князь Константин Павлович и что, узнавши здесь какие-то злоупотребления, он идет в Оренбург для такого же розыска".
По такому предъявлению полковника, позвали в полицию казака Коптелова, который подтвердил, что 22 числа утром он действительно, ехавши за льдом на реку Урал, нагнал неизвестного ему человека, по наружному виду отставного солдата, который, севши к нему на сани, просил довезти его до Трекина хутора за плату, но Коптелов отказался; на вопрос же Коптелова, кто он такой, отвечал, что "до звания ему нет дела, но что он в Уральске занимался открытиями злоупотреблений и теперь идет в Оренбург, и что оттуда 4 числа предстоящего апреля возвратится в Уральск; постоянная же его квартира в С-Петербурге".
Приехавши на реку, Коптелов остановился накладывать лед, а неизвестный пошел по направлению к Верхней дистанции; но, отойдя немного, позвал к себе Коптелова и объявил ему, что "он великий князь Константин Павлович".
После этой дерзкой выходки неизвестного, Коптелов, желая представить его к начальству, но не чувствуя в себе столько силы, чтобы, в случае сопротивлении самозванца, мог задержать его один, и как неуспех в предприятии мог дать повод самозванцу скрыться, счел за лучшее показывать вид, что он совершенно верит словам этого человека, и чтобы более убедить его в том, просил о возвращении из Сибири сосланной туда за воровство жены его, на что и получил уверение в удовлетворении этой просьбы с условием, чтобы Коптелов довез его до Трекина хутора, в котором он отберет от него письменное сведение.
Коптелов, чтобы иметь возможность схватить самозванца в предлежащем селении, согласился исполнить его требование; но, отъехав от Уральска версты три, самозванец приказал остановиться и вылез из саней, говоря, что он пойдет пешком, а Коптелов ехал бы в Уральск и поклонился от него известному ему с хорошей стороны полковнику Бородину и передал бы ему его с ним Коптеловым разговор; но отнюдь не говорил бы о том кому-либо другому, за что он будет сослан в Сибирь.
Не предвидя возможности доставить самозванца в селение, но рассчитывая, что он, будучи оставлен в поле, до Трекина хутора скоро дойти не может, и как вблизи нет селений и скрыться ему негде, Коптелов возвратился в Уральск и объявил о том полковнику Бородину.
По сим предъявлениям посланные полицией, по указанию Коптелова, схватили подходившего уже к Гниловскому форпосту человека, называющего себя отставным солдатом Данилой Наумовым, который, в присутствии полиции показал, что он унтер-офицер Екатеринославского кирасирского полка, из которого в 1837 году за выслугу лет уволен в отставку, проживает на родине своей, в соседственной с уральскими землями деревне Гусихе, Николаевского уезда, Самарской губернии и что, будучи вынужден крайней бедностью пропитываться милостыней, из своего селения приехал для этого в Уральск и, как на кратковременную отлучку в соседственные селения, не взял с собою хранящегося в николаевском земском суде паспорта, а отправился с одним только просительным письмом, написанным сельским писарем Ефимовым, и что 22-го числа марта, отправляясь на Верхнюю дистанцию для сбора подаяний был очень пьян, и из всего случившегося с ним в тот день помнит только то, что происходило до того времени, пока хмель совершенно не овладел им, именно:
"Проходя по городу, он сел к ехавшему к реке казаку, который, при рассказе его Наумова, что у него нет никого родственников, которые бы его пропитывали, сказал, что у него жена, неизвестно за что, сослана в Сибирь, и что он остался с малолетними детьми, на что он Коптелову сказал: "Что делать! Мы не цари и не великие князья, сделать ничего не в силах"; но что не только не выдавал себя за великого князя Константина Павловича, но и подобной дерзкой мысли не имел".
Когда же приехали на реку, Коптелов стад накладывать лед, а он пошел в путь далее, но не помнит сам, как зашел в выстроенные в недальнем расстоянии от Уральска кирпичные сараи, где и выспался. Проснувшись, вышел он на дорогу, был нагнан ехавшим из Уральска на двух порожних лошадях казаком, который, по просьбе, довез его до Трекина хутора, а оттуда Наумов пошел в Гниловский форпост; но, не доходя, был взят под стражу и доставлен в Уральск.
Полковника Бородина знает только потому, что он, будучи командиром 7-го Уральского казачьего полка, проходя с полком чрез деревню Гусиху, квартировал у его родственника; но чтобы посылал ему поклон с Коптеловым, совершенно не помнит.
На очной ставке Наумова с Коптеловым, каждый из них подтвердил свои показания, причем Коптелов присовокупил, что во время встречи его с Наумовым, по бодрому и ровному шагу Наумова, он не считал его пьяным, "а по разговору и дерзким выходкам" признавал его за пьяного или за слабоумного.
Крестьянин Николаевского уезда, села Ивановского, Павел Трифонов, у которого в Уральске унтер-офицер Наумов имел ночлеги, при спросе показал, что Наумов ему коротко известен, потому что он проживал в том же селе Ивановском у своих родных, и с самого прихода в Уральск имел у него два или три ночлега, а в течение дня ходил по городу, собирая милостыню, в пьянстве же он Наумова не замечал.
22 числа марта поутру он пошел от него искать себе другую квартиру и больше уже с ним не видался; разговора у него с Наумовым, кроме обыкновенного, никакого не было, имел ли он какую-либо связь с казаком Коптеловым, не знает.
Хозяйка дома, в котором квартирует крестьянин Трифонов, казачка Прасковья Кузьмина Курина, подтвердила показанное Трифоновыми без изменений, с тем только, что она о Наумове никому не объявляла как потому, что видела на нем многие знаки отличия, так и потому, что Трифонов уверил ее, что Наумов его односеленец.
Командированный в Трекин хутор частный пристав есаул Серов для разыскания, чем занимался, по приходе туда 22 марта, отставной солдат Наумов, рапортом от 22 марта за № 342, донес полиции, что Наумов, пришед туда в трезвом виде, остановился у казака Леонтия Силантьева, попросил у его домашних пообедать и, поев, отправился пешком в Гниловский форпост, более того ничего не делал и разговора никакого ни с кем не имел.
Дальнейших сведений о Даниле Наумове не имеется.
