Мы должны были узнать об этом раньше, но владельцу отеля было не до того. В то время как наши чемоданы наполнялись шелковыми рубашками и разноцветными платьями, он подсчитывал убытки и строил безнадежные планы на спасение благополучия собственной семьи. Его маленькая дочь прижимала к груди старые потертые туфли и больше не плакала, потому что точно знала, что школа примет её, пусть и в старых туфлях, которые теперь жмут. По крайней мере в этих туфлях девочка чувствовала себя прежней. Вчера приходила учительница. Вместе с отцом они сидели на кухне, пили чай и разговаривали – тихо-тихо – чтобы девочка не услышала страшных слов. Но девочка слышала. Они доносились не с кухни, где грохот вскипающей воды в чайнике укрывал ужас шуршащих слов буйной пеленой. Они пробивались прямиком из сердца девочки, которая впитывала их в кровь, смешивая с рутиной жизни. Она принимала их как должное, навсегда раздваивая жизнь на две параллельные истории: ту, что идет своим чередом, и ту, что должна была идти, если бы не катастрофа.
Взрослые заваривали чай и шептались, девочка собирала портфель, а я готовилась к встрече с тобой после разлуки, длиною в год.
Как всегда, приехав раньше тебя, я оставила автомобиль под увесистой кроной дуба, который вроде бы ничем не изменился. Отель поблескивал окнами в ответ садящемуся солнцу; за ним, в ветренной пустоши, разгулялось остывающее море. Оставив чемодан в багажнике, я медленно подошла к воротам отеля.
Я вглядываюсь. Я пытаюсь распознать опасность. Но всё вроде бы как всегда. Только по серому каменному фасаду тянутся тонкие линии трещин. Не смертельных – так, косметический изъян.
В окнах нет света, и это меня смущает. Не могли все постояльцы отправиться в такой час на пляж. Но мне некуда отступать, и я стучу в ворота: сначала кулаком, потом разворачиваюсь спиной и что есть мочи тарабаню по железным прутьям подошвами сандалий. Наконец я вижу, как из двери домика напротив отеля выплывает тень. Это владелец, я узнаю его.
Он подходит слишком близко, останавливается и вглядывается в мое лицо. Глаза, губы и даже щеки оплывают в какой-то неприветливой досаде.
– Вы что, не получили письмо? – говорит он, и чуть отодвигается от ворот.
– Нет, – настороженно отвечаю я.
– Я писал, – словно бы оправдывается он.
– Наверное, на старую почту, – говорю я. – Я забыла пароль, завела новую.
– Я в этом не виноват, – отвечает он и отходит ещё немного. Мне хочется схватиться за рукав его потной рубашки, и я еле сдерживаю себя.
Вместо этого я спрашиваю:
– А что за письмо?
– Мы не работаем, – без всяких извинений рявкает он. – Нам не до того.
– Но у меня бронь.
– Все брони аннулированы. Видите, никого нет!
– Но я-то здесь.
– Ваша вина. Нужно проверять почту.
– Но раз я здесь, может… – я не могу закончить. Он смотрит на меня уставшим взглядом. На груди до подмышек темное пятно пота. Залысины стали обширнее, под глазами рыхлая кожа, уголки глаз сухие и острые. Спустя год он стал старше на десять. В домике кто-то ходит, аккуратно закрывая за собой двери. Этот кто-то – один. Я вспоминаю, каким шумным был этот домик год или два назад: оттуда летели крики и песни, за кухонным окном звенела посуда, а на заднем дворе раздавалась умиротворенная болтовня, окутанная облаками сигаретного дыма.
– Я договорилась встретиться здесь с одним человеком, – говорю я медленно и ровно, чтобы не спугнуть человека, жаждущего скрыться от меня во тьме. – Он приедет сегодня ночью. Я подожду его в холле. А потом мы оба уедем.
Владелец стоит неподвижно, потом поднимает руку ко лбу и смахивает капельки пота.
– Отель не готов, – сообщает он.
– Ничего страшного.
– Там много пыли, я давно туда не заходил, – он снова проводит рукой по лбу. На дворе душно после жаркого дня.
– Это ничего, – продолжаю я. – Мне ничего особенного не нужно.
– Нет ни белья, ни ужина.
– Не нужно, – мотаю я головой.
– А что же вам нужно?
– Откройте мне холл. Там, где пианино. Я посижу там, дождусь друга.
– Не легче ему позвонить?
– Нет, не легче. Я не знаю его номера.
Владелец смотрит на меня будто бы с сожалением. Он давно погряз в заботах, которых мне не понять, но он всё понимает про меня. Работа в отеле оставила в нем не только раны от воспоминаний, но и весомый опыт видения людей. И он видит, кто я – быть может, даже вспоминает меня.
– Только холл? – говорит он, слегка подавшись вперед.
– Да.
– Ладно.
Его рука ложится на железный замок. Он достает из карман ключ и открывает ворота. Я всё ещё стою за ними, хотя путь теперь свободен.
– Я заплачу за неделю, – зачем-то обещаю я. Он небрежно кивает, как будто деньги за отель теперь кажутся ему чем-то нереальным.
Мы идем знакомой дорожкой, вымощенной булыжником. Я смотрю на большое пятно пота до самой поясницы у него на спине. В сумерках пятно кажется совсем темным, бурым и липким: совсем как кровь, думаю я, и от мыслей меня прошибает озноб.
Мы добираемся до входа в здание отеля. Дверь тут не заперта. Он приоткрывает её, просовывает голову внутрь и так и застывает.
– Идите сами, – глухо говорит он. – Там нет света. Принести свечу?
Я киваю.
Он уходит, оставив для меня лазейку.
Ступаю внутрь и тут же проваливаюсь в прошлое. Меня подхватывают твои руки и несут к большому окну в глубине холла, а за ним – терраса со столиками и стульями, на спинках которых аккуратно развешаны мягкие пледы. С террасы открывается чудесный вид на море, распростертое от края до края. Оно медленно покачивается, будто пытаясь выбраться из тисков, в которые втиснулось забавы ради, а теперь жалеет, словно об ошибке молодости. Мы сидим за столиком, пока все остальные спят, и держим руки под свисающим краешком скатерти. Ты сжимаешь кончики моих пальцев – один за другим – а потом вплетаешь свою кисть в мою. Я чувствую, как ты с силой пытаешься сблизить наши руки до предела, и боль, появившаяся между моих пальцев, зудящим наслаждением прокатывается вверх по руке.
Я стою посреди холла, и мои руки снова сплетены с твоими.
Но вместо террасы и столиков за огромным окном виднеется лишь взрытая земля – развалившаяся как вспоротый живот и уже затвердевшая.
Я подхожу ближе. Стою, взявшись за локти, и наблюдаю, как солнце, превратившись в огненное размытое пятно, готовится угодить в море. Закат тут всегда внезапен. Но в этот раз я готова к нему, потому что вижу, как всё происходит.
Владелец стучит в дверь, прежде чем войти.
– Я вовремя, – говорит он как будто бы приветливо, словно прием постояльца возобновил в нем затушенный огонек гостеприимства.
Он ставит свечу на край бильярдного стола и зажигает.
– Всё равно темно, – сожалеет он.
– Так даже лучше.
– Наверное, – снова ощутив потерю произносит он, но не двигается с места. Он хочет что-то сказать, и я жду. В целом, мне некуда спешить, и его компания меня совсем не напрягает. В темноте я уже не вижу пятен на его рубашке; а может, мои глаза привыкли к ним и теперь отсекают как нечто несущественное; или может, он сменил мокрую рубашку на свежую, как будто хотел бы спрятать от меня нечто, чему я могла быть не рада. В любом случае, здесь, в темноте холла, он снова владелец, а я снова постоялец. И мы знаем, чего ждем друг от друга и как нам следует себя вести. Это многое упрощает.
– Насчет ужина, – наконец говорит он. – Если вы голодны, могу предложить макароны.
– Спасибо, я не голодна.
– Хорошо, – выдыхает он. – Если что-то понадобиться, я в доме.
– Мой друг, – говорю я, и делаю ненужную паузу, которая всех смущает, – мой друг приедет через пару часов. Сможете ему открыть?
– Конечно.
И он уходит.
Несколько минут я смотрю на свечу – длинную, стройную, со струйкой расплавленного воска на боку – и постепенно глаза привыкают видеть во тьме. Сначала я вижу бильярдный стол. Обивка зеленого цвета слегка протерлась по краям. Затем я вижу пустые стулья, рядком стоящие у стены. Затем стену. На стене огромное деревянное панно: три девушки в традиционных платьях с летящими юбками несутся по кругу в неистовом танце, пытаясь догнать друг дружку, а в центре юноша на одном колене гордо тянет к небесам острый подбородок. Я всматриваюсь и замечаю, что край сапога у юноши откололся, а у девушки, что справа, поредела юбка. Это начало, думаю я. За этих легкомысленных танцоров взялось время, которому ничто не помешает стереть их со стены без остатка. Ничто не помешает. Ничему не спастись.
И я сажусь в кресло у противоположной стены.
Мне жарко: закат не приносит прохлады, лишь чуть сбавляет напор духоты.
Я расстегиваю блузку. По шее течет пот, который не пахнет – это всего лишь вода, от которой избавляется мое тело.
Здесь никого, и я снимаю блузку. Пыль с обивки кресла липнет к спине, и я встаю, чтобы немного освежиться. Но пыль застревает во мне, словно дробь.
Пройдет время, и я привыкну.
Я снимаю юбку, сандалии. Оставляю только белье, будто бы в нем есть какой-то смысл.
В холле душно, и я подхожу к окну, чтобы открыть его. Пока открываю, вижу, как в лунном свете на берегу стоит маленькая девочка. Наверное, дочь владельца. Она распахивает руки, как будто хочет обнять море, но выглядит слишком крошечной и тщедушной на его фоне, отчего эта попытка кажется смелой шуткой. Её волосы летят по ветру. Я наконец справляюсь с замком и ветер подхватывает и мои волосы тоже. Холл наполняется воздухом с моря. Становится шумно и ветрено, в ноздри въедается соль.
И вместе с ней твой запах. Запах соли, осевшей на твоей коже, когда ты выходишь из моря и садишься рядом, коснувшись мокрым плечом моего плеча.
Я дотрагиваюсь до своего плеча и чувствую, что пот высох. Но кожа по-прежнему липкая, словно в напоминание о жаре.
Иду к бильярдному столу и забираюсь на него с ногами. Сначала сижу, обняв коленки, и смотрю на море, подставив лицо ветру. А потом ложусь на спину, со свечкой в голове, и подражая девочке, распахиваю руки.
Так ты находишь меня спустя год.
Я не слышу, как ты входишь, потому что нахожусь где-то между явью и сном. Ты касаешься моих голых ступней, и я открываю глаза.
– Мы не можем остаться в этом отеле, – первое, что говорю я. Ты киваешь.
Я продолжаю лежать. Ты ложишься рядом, приблизив к моему лицу своё лицо. Мы едва не касаемся кончиками носов, но все же между нами есть нечто, похожее на воздушную подушку безопасности.
Вокруг твоих глаз новые морщинки. Зрачки не разглядеть, но они стали глубже. Щеки ниже сползли со скул. Губам нужно больше усилий, чтобы расслабиться в улыбке. Но все же это по-прежнему ты. В твоем лице пока теплится это что-то, что делает тебя тобой. Вот только я не могу уловить этого, чтобы назвать по имени. Это есть во всем тебе, везде понемножку, но это и убывает отовсюду, словно сухой мелкий песок сквозь узкую щель между реек пола.
Ты тоже смотришь в мое лицо и видишь то же, что и я. Твоя рука ложиться на мой живот. Моя рука застывает на твоем животе. Мы чувствуем, как пульсирует наша кровь. Но этот пульс уже не так отчетлив, чтобы расслышать его в шуме ветра.
– Ты совсем промок, – говорю я. – Сними рубашку.
– А где твоя? – улыбаешься ты, и я впервые спустя год слышу твой теплый голос.
– На кресле. Вся мокрая, хоть выжимай.
Я вспоминаю, как год или два назад ты, пьяный и голый по пояс, стоишь здесь же, в этом холле. Нет, это было ещё раньше, быть может, десятилетие назад. Мы вдвоем, или нам кажется, что мы одни, в то время как по углам холла, на этих вот стульях, в тени от нас прячутся другие постояльцы. Другие – скучные, робкие, одинокие. Не знающие будущего, не желающие его знать. Мы оба пьяные, но это пьянство не рождает в нас боли. Напротив, мы становимся только сильнее от каждого глотка.
Наши тела больше не наши границы. Размывшись в воздухе, растворившись в мире, мы плывем как два торжественных облака над головами толпы. Только что ты признался, что веришь в свое великое будущее, а я будто черная дыра, засасываю тебя без остатка.
– Сними рубашку, – шепчу я.
Но вместо этого ты утыкаешься носом в ямочку между моих ключиц, словно принимая меня такой, какая я есть: потной, пыльной, постаревшей на год, на десять лет, но все ещё прежней, такой, которая помнит тебя. Мой нос зарывается в твоих горячих волосах.
– Где мы остановимся? – говоришь ты, и слова эхом пробиваются в мою грудную клетку.
– Не знаю, – отвечаю я, прижимая твою голову сильнее.
Но я знаю, что нам негде остановиться. Думаю, ты тоже об этом знаешь.
Наш отель скоро превратится в руины: это понятно без всяких слов. Земля, что вспухла под окном вместо террасы, рано или поздно поглотит и этот холл, и этот бильярдный стол, и панно на стене вместе с деревянными девушками, танцующими перед юношей в праздничных нарядах. От нас ничего не зависит. От нас зависит лишь то, окажемся ли мы сами в этом холле в то время, когда земля неистовым селем ворвется сюда и сокрушит все на своем пути. Я глажу тебя по голове, словно ты маленький мальчик и ничего пока не понимаешь, и думаю лишь об одном: знаем ли мы, когда придет сель? Можем ли мы предугадать его траекторию? И найдем ли в себе силы убраться с его дороги?
Я решительно отстраняю твою голову и сползаю со стола.
– Заберем своё и уберемся отсюда, – говорю я.
– Хорошо.
Я стою и не двигаюсь с места. Ты тоже продолжаешь валяться на столе. Твои летние брюки мнутся, рубашка покрывается пылью, волосы липнут к обивке стола.
– Так и будешь лежать?
– Полежу немного, – говоришь ты, словно издеваясь.
– Какой в этом смысл?
– А какой должен быть смысл? – спрашиваешь ты, приподнявшись на локте. – Я просто лежу и получаю удовольствие.
– Но нам надо уходить.
– Я провел десяток часов, скрючившись в кресле, – устало говоришь ты. – Дай полежать хоть немного. И ложись рядом, я по тебе скучал.
– Вставай! – кричу я и дергаю тебя за руку.
Но ты хватаешь меня в ответ, и я падаю рядом с тобой, больно ударившись бедром о край стола. Я хочу вырваться, но ты держишь меня сильнее, чем следовало бы, и мне становится душно от твоей близости. Пытаясь освободиться, я перекатываюсь через тебя на другую сторону стола, а ты и смеешься, и злишься одновременно. У меня раскраснелось лицо, но ты не замечешь этого, потому что твои глаза пока не привыкли ко тьме. В шум ветра вплетаются звуки сдавленных голосов и возни. Я размахиваюсь и бью тебя по лицу, ещё и ещё раз. Я злюсь на тебя за то, что свозь рейки пола ты утекаешь от меня в неведомое мне пространство. И я бью что есть мочи, лишь бы быстрее стряхнуть с твоего лица то, что ещё остается тобой. Так будет легче, намного легче! И ты, словно понимая это, берешь мои руки, с силой сжимаешь в своих, и прижимаешь меня к себе. Вдавливая моё лицо в свою грудь, ты хочешь меня успокоить, будто бы говоря мне, что остановить сель не в твоей власти. Но мне лишь нечем дышать – а злость никуда не уходит.
Так мы лежим, каждый со своей злостью. И я замечаю, что в порыве чувств мы опрокинули свечку с края бильярдного стола.
– Сейчас полыхнет, – тихо шепчу я.
Ты оборачиваешься и заглядываешь под стол: там разрастается пламя. Я вижу, как маленькие оранжевые язычки отражаются в твоих глазах. Ты подскакиваешь и, схватив мою блузку, пытаешься тушить огонь, но он словно живой расползается по холлу, захватывая шторы, стулья, девушек и юношу на панно.
– Не получится! – кричишь ты. – Надо спасаться!
И ты толкаешь меня к окну, подальше от пламени.
Но я бегу к пианино, которое все ещё в стороне от огня. Открываю крышку и шарю рукой на дне.
– Бежим! – бешено вопишь ты и дергаешь меня за руку.
Но я успеваю подхватить старую бутылку – пыльную, закупоренную, полную терпкого алого вина.
Где-то поодаль владелец отеля кричит в трубку телефона, на другом конце прибрежной деревушки просыпаются пожарные, всю улицу прошибает пот от жара.
А мы бредем в сторону моря. Ты держишь меня за руку, а в другой руке несешь бутылку вина, что год назад мы спрятали в пианино для сегодняшней встречи.
Молчание повисает над нами, но нам не тяжко от этого груза. Всё словно бы становится на свои места. Мы за все заплатим, искупим свою вину, но это даже проще, чем жить в ожидании, пытаясь скопить на будущие прегрешения. Теперь всё ясно, и ясность отрезвляет нас.
– Штопора нет, – говоришь ты и достаешь ключи из кармана, чтобы вдавить пробку внутрь. Когда все готово, ты протягиваешь бутылку мне.
Я отпиваю.
– Вино стало лучше, – говорю я и смотрю на тебя.
– Конечно, прошел целый год, – улыбаешься ты и тоже пьешь.
Мы сидим на холодной гальке, а у нас за спинами полыхает отель. Мы видим друг друга в последний раз, и я стараюсь запомнить вкус нашего вина: горьковатого и сладкого одновременно. Пройдет ещё год, и ещё, но этот терпкий вкус то и дело будет пробиваться на кончике моего языка. Я опускаю язык в самое горлышко и наклоняю бутылку.