В короткой советско-японской войне (9 августа – 2 сентября 1945 г.) принимал участие и мой отец, капитан медицинской службы Геннадий Константинович Бухонов (1913-1991 гг). После окончания войны с Японией его не демобилизовали, и он возглавил медицинскую службу в лагере для японских военнопленных в посёлке Корфовском, что расположен в 25 километрах от Хабаровска.
И в 1947 году наша бабушка, Ольга Константиновна Бухонова, отвезла нас с братом из разрушенного фашистами Воронежа на другой конец Союза – к отцу, на Дальний Восток. Ехали из Москвы более десяти суток. И почти не отрывались от окон. Радовали глаз красивые старинные здания — никаких развалин, которых мы навидались в оккупации.
Пересекли Волгу, Урал с его могучими лесами, далее Омск, Новосибирск, Ангара, сам Байкал с многочисленными туннелями по пути движения поезда. И вот, наконец, железнодорожный мост через Амур — в то время один из длиннейших в мире. Конец нашего путешествия — старинный вокзал Хабаровска.
Отец в широком офицерском плаще-накидке встретил нас, подбрасывал поочереди меня и брата к потолку вагона, вручил нам по большой плитке шоколада, вкус которого нами был давно забыт. Конечно, мы по нему скучали — ведь не виделись с 1941 года!
Японцы называли отца «доктор-сан»
И вот наконец мы в Корфовском. Лагерь для японских военнопленных располагался в двух километрах от станции, в полукружье покрытых таёжным лесом сопок.
Лагерь был окружён двумя рядами колючей проволоки, между которыми в ночное время бегали овчарки — граница с неспокойной в то время Маньчжурией находилась всего в 80 километрах. Непосредственно возле лагеря — несколько финских домиков, в которых жили наши офицеры, а также, на отдельной площадке, небольшой охранный гарнизон.
Очень любили мы париться в бане, с её особым ароматом — вероятно, от веников или каких-то пряных трав. Банщиками были японцы, а поскольку отец уже говорил на их языке, да к тому же был «доктор-сан», то они прямо-таки расстилались перед ним, не зная, как лучше угодить.
Постепенно мы с братом тоже вставляли в свою речь отдельные фразы, вроде «кудасаи мидзу-о цимитай!» (дайте, пожалуйста, холодной воды!), не забывая добавить «домо, аригато!» (большое спасибо!). До сих пор запомнился счет «ити, ни, сан, си, го…» (до пяти и далее).
Деликатесом у японцев считались лягушки и змеи. Крупный питон-полоз, который встречался в тайге — до двух с лишним метров длиной и толщиной до десяти сантиметров — вообще из всех лакомств лакомство! Змей японцы надевали на палочки, подсушивали и коптили на костре — и «до-зо» (будьте добры), кушайте на здоровье!
По тем голодным для нашей страны послевоенным временам пленных японцев кормили вполне хорошо: в их рационе были рис, американская тушёнка, солёные кета и горбуша, чёрный и белый хлеб, чай с сахаром, компот, в том числе и из китайского лимонника, богатого витаминами, свежие или солёные овощи.
Японцы очень чистоплотные, в бараках — ни соринки, на тумбочках стояли цветы багульника…
В лагерях японцы старательно изучали английский язык. Я даже однажды поплатился своим учебником, который отец дал по их просьбе японцам, и они мне его не вернули. Он проявил в этом вопросе джентльменство: «Купим ещё! Им же в лагере скучно!»
Учили, разумеется, и русский, записывая русские слова и выражения.
Солдатская шутка
Вместе с отцом, а чаще я сам, подходили к штольне, пробитой у подножья сопки. Там работали японцы под руководством наших горняков, добывая мрамор — отец, как врач, интересовался условиями работы людей. Из штольни, как из таинственной чёрной преисподней, периодически появлялись лошади с зашоренными глазами, вывозя вагонетки, загруженные породой и мрамором. Его же добывали также и в небольшом карьере, расположенном неподалеку от этой штольни. Там проводились взрывные работы, о чём всегда предупреждала сирена. В основном здесь тоже трудились японцы.
Позднее прочёл в журнале, что мрамором, добытом в Корфовском, облицована одна из станций Московского метрополитена. Из такой-то дали! Но удивляться тут нечему: это ценный декоративный и поделочный камень, с красивым узором, хорошо принимающий полировку…
Нередко в гарнизонном красном уголке показывали кинофильмы: «Белый клык», «Свинарка и пастух», другие фильмы, но в большинстве своём — про войну или американские: «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки джаза» и другие.
Однажды, когда в Корфовский лагерь прибыл с инспекцией из Хабаровска начальник медсанчасти, он увидел нарисованного на картоне попугая — в ярких красках, выглядел как живой. Поинтересовался:
— А кто это нарисовал такого красавца?
Отец показал на японского фельдшера-художника.
— А вы знаете, как он называется? — спросил японца начальник.
— О, рюски очен-но трудни языка… — он открыл свою записную книжку и зачитал… с десяток нецензурных выражений, и в самом конце — по-пу-гай…
Инспектор рассмеялся своим генеральским хохотком, а отец, смутившись, покраснел. Японец это заметил, и когда спросили, кто же его научил, ответил:
— Ито-о-о сольдат!
Благодарность от военнопленных
Через некоторое время отца перевели в Чегдомын. Это примерно в 350 километрах на северо-запад от Хабаровска. Там тоже был большой лагерь для японских военнопленных — они работали на угольной шахте, строительстве жилья и лесозаготовках.
Однажды в окружении наших офицеров и солдат мы наблюдали демонстрацию спортивного вида японцем приёмов джиу-джитсу. Наши здоровенные в сравнении с ним ребята-солдаты ничего не могли противопоставить его ловкости, хотя он и не доводил дело до болевых приёмов.
Потом отца снова переводят на новое место — Ургал, всего-то около двадцати километров от Чегдомына. Почему так часто переводили? Военные, даже врачи — люди подневольные: где они нужнее, туда и посылают. Начальству, как говорится, виднее…
Японцы занимались здесь строительством станционных объектов — депо, водоснабжение, котельная и т.п. Нередко раздавались их ритмично повторяющиеся крики: «Ойсо-сейно! Ойсо-сейно!», что подходит по смыслу нашему: «Раз, два — взяли!»
И вот очередной переезд (как оказалось, последний) — километров 200 на юг, в Тырму.
Посёлок располагался на сопке, неподалёку от железной дороги. Здесь было несколько лагерей для японских военнопленных.
Иногда мы с отцом и другими офицерами ходили на стрельбище, которое находилось у сопки за посёлком. Путь лежал мимо кладбища японцев: над каждым из ушедших из жизни военнопленным был небольшой земляной холмик с берёзовым крестом, на перекладине которого написаны его имя и фамилия, год рождения и смерти.
Я спросил у отца — отчего они умирают?
— Тоска, стресс от поражения, простуда, сердце… Ты сам видишь, что к ним хорошо относятся, кормят куда лучше, чем вас в Воронеже. Так уж устроены люди… А отчего они делают, например, харакири у себя на родине? Тоже своего рода стресс, только сильнейший: от позора, обиды.
Пленных отправляли домой постепенно — начиная с 1945 года, сначала женщин, затем остальных — прежде всего со слабым здоровьем, заслуживших хорошие отзывы лагерного начальства, ударников труда и т.п. При отъезде они нередко говорили отцу, который изредка их сопровождал до наших портов, что они всю жизнь будут помнить хорошее к ним отношение, порой делали и письменные заявления — вполне искренне, как полагал отец.
Автор: Константин БУХОНОВ (газета «Коммуна»)