Илья Смирнов, журналист, публицист, деятель и историк советского рок-андерграунда, автор термина «Либерасти́я»
Вы занимались организацией концертов Макаревича. Сейчас Вы можете вступить в коммуникацию с Андреем Макаревичем?
С Андреем Вадимовичем у меня коммуникация и в те годы была небольшая. Мы с ним один раз встретились в МИФИ, потом был еще какой-то концерт, а после этого он ушел на службу в Росконцерт, то есть стал нормальным филармоническим эстрадным музыкантом.
А тогда это было «не очень хорошо», потому что если человек говорит, что он поэт, и при этом заменяет слово Бог на более созвучное господствующей на тот момент идеологии… Например, «Пока не жаль огня, судьба хранит меня». Я не думаю, что это очень хорошо.
После Тбилисского фестиваля «Машина времени» пошла наверх, официализировалась. А, например, «Аквариум» никогда не был филармонической группой.
Но «Аквариум» можно упрекнуть в том, что в замечательном рок-клубе, организованном на улице Рубинштейна первым секретарем ленинградского обкома Романовым и замначальника тогдашнего УКГБ Калугиным, впоследствии крупным «борцом за свободу», в этих условиях «Аквариум» вел себя порой не слишком хорошо. Но это все-таки не сравнится со «штатной работой».
У меня есть моя собственная точка зрения, которая большинством людей, пишущих сейчас воспоминания о рок-музыке, не одобряется. Я думаю, что в ленинградском рок-клубе были опробованы все те методики, которые впоследствии дали то, что называется «попса» в наихудших ее проявлениях. То есть песня «ни о чём» в качестве идеала молодежной музыки.
При желании в любой песне тогда, если она не была издана фирмой «Мелодия», можно было найти какой-то диссидентский подтекст?
Я говорю сейчас не о диссидентстве, не о политике. Рок вообще не был политическим явлением, просто не надо путать политическое и социальное. Социальное – это просто честное отражение того, что происходит вокруг, «что вижу, о том и пою».
Поэтому Миша Науменко был вполне социальным поэтом и певцом. При этом у него нет ни одной политической песни в репертуаре. У Бори Гребенщикова есть несколько песен, которые можно считать политическими, но политическим певцом он тоже не был. Как и Башлачев.
Я попробую сказать самую важную, принципиальную вещь – мне никогда не казалось, что наша рок-музыка, которой я занимался, а, возможно, и та, которой я не занимался - это музыкальный стиль, молодежный досуг, какой-то «признак поколений».
В одной книжке я написал «жанр». Во второй – «вид искусства». Искусства, в котором на свежей технологической основе оказалась реанимирована очень глубокая архаика из тех времен, когда жанры и виды искусства еще толком не разделились. Скажем, литература в виде поэзии - от музыки и от театра. Но и искусство не отделилось от религии и общественной жизни в широком понимании, от политики, как ее понимали древние греки. Все это находилось в синкретическом единстве. Прямой самый близкий аналог – это шаман, и умные рок-музыканты эту аналогию понимали.
Они это вычислили эмпирически, или осознанно пришли к этому шаманству?
Я не могу переспросить, например, у Бори. Он наврет или скажет такое заумно сложное, что можно трактовать в любую сторону. Другой аналог – ранние библейские пророки, то есть дописьменные.
Когда Вы «тусили», это все так же воспринимали, как сейчас?
Это была не «тусовка», а очень организованная культурная среда. Слово «движение» употреблялось в тогдашнем самиздате, а слово «тусовка» вообще не употреблялось. И у Юры Шевчука была очень злая песня «Тусовщик», ну совсем обидная. Из нее было ясно, что этим словом можно обозвать. Это 1985-1986 год.
В этой культурной среде были перемешаны очень разные люди - от рабочих, настоящих пролетариев, до людей, которые собирали атомные бомбы. И именно за счет этого по их месту работы можно было устраивать те концерты, куда боялся соваться КГБ: МИФИ, Зеленоград, Жуковский. Наши концертные базы были в основном ящики. Почтовый ящик – это закрытое учреждение военного профиля. Туда КГБ со стороны, тем более ОБХСС, то, что сейчас называется ОБЭП, просто не могли зайти - надо было получать разрешение у «местных» спецслужб.
Поэтому клуб, из которого в значительной степени пошла московская концертная индустрия подпольных концертов - «Рокуэлл Кент», размещался при МИФИ, и целых два года безобразничал совершенно чудовищным образом. И его не трогали, пока не дошло до ректора, который сказал: «Хватит меня подставлять».
Что объединяло таких разных людей?
Фольклорное в своей основе движение.
То есть не политическая составная, не бунтарство, желание противопоставить себя системе?
Бунтарства там не было как такового. Осталась даже видеозапись, тот знаменитый концерт. Что такого происходило на сцене в Тбилиси в 1980 году, из-за чего на Гребенщикова написали огромную «телегу»? Его выгнали с работы, из комсомола, и после этого он мог работать только дворником. Поколение дворников и сторожей откуда взялось? Они добровольно туда пошли? Он бы с удовольствием дальше работал - у него прекрасное образование, один из первых компьютерщиков в нашей стране. В хорошем институте работал, что ему еще надо? Его погнали отовсюду. Что они там такого сделали? Брежнева назвали «земляным червяком»? Ничего страшного не было, просто вели себя на сцене не так, как положено вести себя молодому чиновнику на заседании в префектуре.
Тогда люди, которые занимались организацией концертов и те, кто выступали на сцене, ощущали себя единомышленниками?
Было ощущение просто сотрудничества, кооперации, напоминавшие не столько шоу-бизнес, сколько слеты КСП, когда каждый вносит что-то свое, что он может внести: кто-то магнитофон, кто-то просто деньги на обеспечение приезда музыкантов, кто-то организационные усилия, кто-то книгу Альбрехта, в которой написано, как вести себя на допросе, если что.
А как вести себя на допросе?
Существовало такое пособие, мы его тиражировали. Благодаря этому пособию «сели» не все члены группы «Воскресение».
Оно все время применялось на практике. Тогда советская власть более-менее соблюдала свои законы, тогда по юридическим правилам можно играть. Конечно, если взять ситуацию при Сталине или в 1990-е годы, когда человеку просто бьют по голове до тех пор, пока он не подпишет все что угодно, что он марсианский шпион, наверное, эта система не работала бы. Но это была система определенных юридических знаний, которые позволяли выйти из кабинета на своих ногах.
Когда Вы занимались нелегальным изданием «Ухо», то рассматривали для себя такую опцию, как тюремное заключение или репрессии?
Меры были достаточно серьезные. Посадили бы, если бы я хоть какую-нибудь операцию произвел в присутствии двух свидетелей, чьи показания совпали бы. Я просто этого не делал.
Люди же реально сидели. Сидел «Трубный зов», сидело «Воскресение».
В «Воскресении» все-таки были деньги. «Незаконная трудовая деятельность», извлечение прибыли в обход установленных правил. Это называлось «частное предпринимательство».
Я как раз по этому делу проходил очень смешным образом: один день я был привлечен, все остальное время числился свидетелем. За этот день всю группу моего вуза, где я обучался и уже заканчивал, вызвали на допрос – не приглашал ли я их на подпольные концерты.
Не приглашали?
Нет, конечно.
«Ростки свободы», которые Вы сеяли в то время, проросли в вашем поколении?
Применяя к себе, могу с грустью ответить однозначно, что нет. Мы тогда смотрели на пожилых чиновников, и не пожилых тоже, как на людей зажатых, закомплексованных, со штампованным мышлением, попросту трусливых. То ли дело мы, «вольные альбатросы в свободном парении мысли», как писал Костя Звездочетов.
Оказалось, что люди, воспитанники нашей «свободной культуры», еще не дошли до пенсии. Причем не только те, кто пел. К тем, кто пел, просто больше претензий, потому что они на виду.
И оказалось, что они еще более заштампованы, трусливы, несамостоятельны, чем те, на кого мы смотрели свысока.
Например, если у моего дедушки, с которым я страшно не соглашался в начале 1980-х годов, было хотя бы то несомненное достоинство, что он воевал, и мы все благодаря этому были живы, то у нашего поколение таких оправданий нет. А смотреть, во что это все превратилось, «скучно и грустно, и некому лапу подать».
Мы совершенно не упомянули человека, который был значимой фигурой в отечественной культуре – Александр Градский...
Замечательная формулировка была у Марины Тимашевой. Она озаглавила интервью с ним еще в древние годы – «Моноличность». Человек-одиночка, который предвосхитил очень много еще в начале 1970-х. Но именно в силу того, чтобы он был так одинок, к нему почему-то очень много дурного отношения. Я понимаю почему – по его характеру, что он мог что-то сказать.
В моей жизни была пара эпизодов, когда я был потрясен мужеством этого человека. Большая облава на концерте, когда все боялись ехать, все было оцеплено ментами. Это был здоровенный ДК в Сокольниках. Было ясно, что человек, который туда приедет выступать, вряд ли ограничится одним разговором. Это было в декабре 1983 года, самое страшное время после смерти Брежнева, при Андропове началось.
Градский был единственный человек, который туда приехал. Он нас, организаторов, спас, потому что если бы концерт просто отменили, там бы начались беспорядки. И тогда уже по другой статье возбудили бы дело. Удивительное поведение. Поступок.
И потом я видел, как он себя вел на комсомольском заседании. В кафе «Метелица» обсуждали перспективы рок-музыки. Это был действительно свободный, смелый человек. Он говорил то, что думал. А остальные «калькулировали».
Кто там был?
Все ансамбли. Не могу называть конкретные фамилии, потому что вдруг этот человек тогда болел гриппом, не присутствовал. Но по конъюнктуре все должны были там присутствовать.
Слово «тусовка» Вы не любите, но в советской рок-тусовке были персонажи, которыми можно и нужно восхищаться?
Много было таких персонажей, Майк Науменко был замечательный человек, тоже смелый. Когда рок-клуб организовался, он единственный нам честно сказал – больше не пишите туда запросов на концерты, забудьте этот адрес. И объяснил почему. А то удивлялись, почему мы посылаем запрос в Ленинград, а оттуда ОБХСС приезжает.
Музыкальные пристрастия у Вас изменились? Ту музыку, которую слушали в 16 лет, сейчас можете употреблять?
Иногда да, хотя в 16 лет это были в основном западные исполнители с некоторыми вкраплениями советской эстрады. Я с удивлением всегда отмечал, что в 1970-е годы была мощная инерция Утесова, Шульженко. Тот же Тухманов, все слушали эти пластинки.
«Аквариум», «Машину времени» слушали?
«Аквариум» в 16 лет я слушать не мог по понятным временным причинам. Это были 1970-е годы. Гребенщиков и компания считали, что они уже существовали. Правда, об этом больше никто не знал.
Следите за современной российской музыкой?
Абсолютно нет. Последний человек, который на меня произвел впечатление с момента смерти Яны Дягилевой и которого я мог бы отнести к року в том смысле, какой мы в это вкладывали в 1981 году, это был Растеряев. И то несколько песен.
Но это фолк-рок...
А Башлачев это что? А Витя Цой, из 9 концертов в Москве, проходивших в моем присутствии, 8 было в чистой акустике, и на один принесли дискотечную колонку и какую-то из гитар туда включили, это что было?
Вы сейчас с кем-нибудь из музыкантов общаетесь?
Время от времени разговариваю с Рыженко, Кинчевым. Конечно, если Кинчева взять, мировоззренческие изменения налицо, как было и с Петей Мамоновым. Я с ним был в таких ужасных отношениях. А потом на него смотрю, и даже на душе стало тепло. Я вообще не верил, что он сколько-то проживет по тому образу жизни, который он вел, работая грузчиком. Вера спасла его и Костю, а так Петя просто бы погиб.
Вас не раздражает то, что сейчас материальный аспект очень важен для музыкантов? Вы не считаете это предательством рок-драйва, когда все пофигу, «вышел на сцену и помер»?
Как можно предать то, чего больше нет? Могу ли я предать Римскую империю?
А насчет «предательства идеалов»… Не хотелось бы этот пафос употреблять, потому что это уже история, закрытая страница истории. Когда мы начинаем к истории относиться с пафосом, то мы ее невольно начинаем перевирать. Надо к истории относиться спокойно - был Борис Годунов, давайте спокойно поговорим, что в нем было хорошего и плохого.
К кому-нибудь из музыкантов, кого мы упоминали, термин «либераст» применим?
Я стараюсь публично не осуждать людей, с которыми публично не ссорился.