(Почти по Чехову)
Однажды ВалеNтин Олегович™ решил почитать что-нибудь из классики. Он подошёл к шкафу и достал серый томик.
- Чехов, - прочитал ВалеNтин Олегович™. – Любопытно…
Забравшись в уютное кресло с ногами, он закутался в клетчатый плед и под завывание февральского ветра за окном открыл рассказ «Ванька».
Когда-то давно, еще мальчиком, он читал эту грустную историю из дореволюционной жизни страны. И каждый раз, доходя до эпизода с селёдкой, плакал. Но несмотря на пояснения учителя, что дедушка так никогда и не получит Ванькиного письма, надеялся, что оно до него дойдет.
Улыбнувшись этим наивным детским воспоминаниям, ВалеNтин Олегович™ погрузился в чтение. Но на самом деле, незаметно для себя, погрузился в глубокую дрёму, где на месте девятилетнего Ваньки оказался тридцатилетний он. В его дрёмном забытьи явь настолько перемешалась с Чеховым, что он уже и сам не понимал, где правда, а где сон.
***
Валька Конь, тридцати с лишним летний мальчик, поставленный четыре с гаком года тому назад на управление одним не самым процветающим регионом, в ночь на Масленицу не ложился спать. Дождавшись, когда члены его кабинета наевшись блинов с маслом отойдут ко сну, он достал из губернаторского шкапа пузырёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.
Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, не подглядывает ли за ним Юлька из Исмагила, покосился на темный образ Ильича, по обе стороны которого тянулись полки с полным собранием его сочинений, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка Зю! — писал он. — Поздравляю вас с Масленицей и желаю тебе всего от господа бога нашего Владимира Ильича. Нету у меня здесь ни соратников, ни сподвижников, только ты у меня один остался».
Валька перевел глаза на темное окно, за которым падали хлопья снега, и живо вообразил себе своего деда Зю из деревни Мымрино, служащего всё то время, что Валька помнил себя, ночным сторожем где-то на Моховой в столице. Это плотно сбитый, угловатый, но необыкновенно юркий и политически подвижный старикашка лет 80-ти, с вечно хмурым лицом и затуманенными глазами. Днем он спит в большом зале, где рядом с ним сидят еще человек 450 таких же местоблюстителей или кого-нибудь разносит с тамошней трибуны. Ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Останка и кобелек Афонька, прозванный так за…
Впрочем, никто уже и не помнит, за что он так прозван.
Этот Афонька необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные звезды Кремля, где когда-то обитали его более удачливые политические предшественники и, притопывая валенками, балагурит с дворней, которую почему-то называет мудреным словом электорат. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку. Ни чуточку не опасаясь быть обвиненным в харасменте. Он и слова-то такого не знает.
Валька вздохнул, умокнул перо и продолжил писать:
«А вчерась мне была выволочка. Некий Госдеп, как жест отчаяния, наложил на меня какие-то свои санкции. Я знать его не знаю и слыхом о нём не слыхивал, но подозреваю, что это кто-то очень нехороший. И наложил он на меня тоже что-то очень нехорошее. Думаю, это всё равно, что выволокли бы меня за волосья на двор, да и отчесали шпандырем за то, если бы я, к примеру, качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул.
А на неделе Юлька из Исмагила, которую ты как будто отправил мне в помощь, велела мне уволить кое-кого из моего кабинета. А я знать опять же не знаю, кто этот кое-кто. Они и без моего распоряжения сами, когда хотят уходят от меня. Так она взяла фотографию и евойной мордой начала меня в харю тыкать.
Подчиненные надо мной насмехаются, посылают куда подальше за глаза. А скоро, кажись, и в глаза уже посылать будут. Удовольствия от жизни такой нет никакой. Вроде и хлеба дают утром вдоволь, и каши в обед, и к вечеру тоже хлеба, а еще чаю или щей, в общем всё то, что раньше прежний хозяин сам трескал. Но ем я это без всякого удовольствия. Хотя на лицо, конечно, справнее стал выглядеть.
А еще, дедушка, мне всяческие мероприятия постоянно велят посещать да по командировкам в разные убогие места, где конь ни валялся ездить. Я уже прямо в телеге от энтой усталости засыпаю. Хорошо хоть телега удобная, теплая и кучер при ней. Иначе не было бы меня давно уже на этом свете.
Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
Валька покривил рот, потер своим избитым на тренировках кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе страницы твоих речей нумеровать, — продолжал он, — Речи вместо тебя на проходных митингах толкать, а если что, то секи меня, как Сидорову козу, а лучше отбери партийный билет. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику в канцелярии что-нибудь пописывать, али заместо Федьки в помощники пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да не дойду думаю, дорога длинная, да морозу боюсь. А когда вырасту большой, как ты, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за Владимира нашего Ильича.
А местный город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые, если с биркою в ухе. Со звездой тут ребята не ходят, и на площади петь у Ленина никого не пущают.
Милый дедушка, а когда господа Масленицу праздновать будут, и будет стоять высокий столб с подарками, заберись на него и возьми мне… Хотя я даже не знаю, сможете ли в вашем уже почтенном возрасте вы на него взлезть, но возьмите хоть то, до чего рука дотянется. А потом объяви всем, чтобы знали, что это для меня подарочек».
Валька судорожно вздохнул и опять уставился в окно. Хлопья снега как будто специально заваливали город огромными сугробами. Не понимая почему, но Вальке вдруг стало от этого необъяснимо приятно. А потом, подумав, он понял, что так грело его изнутри. Хотя бы на завтра его оставят в покое. Потому как все внимание и всё недовольство переключатся с него на мэра его горда, который, конечно же, будет виноват в том, что самолично не вышел с лопатой в город, убирать засыпанные снегом улицы.
Возможно, Валька и сам бы взял лопату и пошел чистить снег . Но он понимал, какую злобу вызовет среди своего окружения, которое будет вынуждено вместе с ним идти на эти улицы работать лопатой, вместо того, чтобы заниматься другими, более приятными делами.
- Совсем ведь тогда житья не дадут, - вздохнул Валька и сел писать письмо дальше.
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал он, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все только ругают, да грязью всякой в жёлтых газетках поливают. Да ладно бы только в них, газеткой, подтёрся – и все дела. Но ведь они еще и во всякие телеграмм-каналы писать выдумали – ими уже не подтерёшься.
А ещё, дедушка, заставляют меня опять на выборы идти. И плакаты с моим изображением везде развесили. Много я горя от этих плакатов уже натерпелся. А сколько ещё натерплюсь одному богу известно. И не хочу я дальше так жить, страсть как хочется в какую-нибудь отставку идти, жест отчаяния какой-нибудь, подобно Госдепу сотворить, а то ведь скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой. Остаюсь твой внук Валентин Конь, милый дедушка, приезжай».
Валька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, украдкой купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
«На деревню дедушке».
Потом почесался, подумал и прибавил: «Уважаемому товарищу Зю». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...
Он знал, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Валька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель...
Однако Валька и не догадывался, что этот первый ящик специально был повешен для того, что если кто-то вдруг захочет написать письмо дедушке Зю. Поэтому все письма из него непременно отправлялись в специальное ведомство. Хотя в ведомстве об этом и не знали. Потому что Валька был первым, кто написал дедушке Зю.
Но сам Валька этого не знал. Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Афонька и вертит хвостом...»
***
Из полусладкой дрёмы ВалеNтина Олеговича™ вывела его супружница. Проходя мимо, она сдернула с него плед.
- И чего это ты с ногами в кресло забрался, совсем уже в детство впал, - ласково разворчалась она и, продолжая что-то бубнить, убрала дорогой плед в шкаф.
ВалеNтин Олегович™ поднялся с кресла и подошел к окну. За окном, заметая город, первобытными хлопьями падал снег.
Алексей КИРИЧЕНКО
#хакасия
P.S. Все даты, имена, отчества, фамилии и должности случайны. Ровно как события и места их совершения. Все совпадения – плод исключительно вашего разума. А придуманный нами ВалеNтин Олегович™ никакого отношения к главе Хакасии не имел, не имеет и не будет иметь!