ТАГАЕВО -2
В шестом классе со мной произошло событие, которое запомнилось на всю жизнь: мне сделали операцию по удалению аппендицита. Дело было так: как-то в один из сентябрьских погожих дней я вернулся с рыбалки - удил огольцов в пруду по дороге на Староселье (так называлась одна из улиц Тагаева, на горе, которая до революции была отдельным населенным пунктом — Старорождествено и только позже было присоединено к Тагаеву). Так вот, придя домой, я почувствовал резкую боль в животе и тошноту. Надо сказать, что такое случалось с нами частенько - сельская жизнь не предполагает особой стерильности, и лечение всегда было простым - считалось, что первым делом надо погреться на печке. Забравшись на лежанку печи, я ощутил озноб - печь оказалась холодной, что меня, собственно и спасло - это был приступ аппендицита и любой прогрев мог оказаться роковым.
Как назло, дома никого не было, и я некоторое время мучился в одиночестве. Потом пришла мама, дала мне градусник-температура оказалась очень высокой. Дальнейшее помню смутно - в избе появилась наша фельдшерица и отец, стали спрашивать меня, что ел, что пил незадолго до этого. Я вспомнил, что вечером предыдущего дня с сестрой Татьяной ели виноград, причем вместе с косточками. Татьяна сначала их выплевывала, пока я не убедил её, что виноград мы едим очень редко, поэтому надо пользоваться случаем и получать от него максимальное удовольствие - глотать вместе с виноградом и косточки.
Родители понимающе переглянулись с фельдшерицей, и через час я уже находился в райцентре, в районной больнице, а ещё через час - на операционном столе. Операция производилась почему-то под местным наркозом, шла она больше часа, и мне было нестерпимо больно. Но, что удивительно - на протяжении всей операции я ни разу не заплакал. Помню только одну мысль - если заплачу, моё тело будет сотрясаться и врачу будет сложно меня оперировать. Операцию делал молодой врач - практикант, его фамилию я запомнил на всю оставшуюся жизнь – Долгополов. К сожалению, как потом выяснилось, операция прошла не вполне удачно - через неделю, когда обычно выписывают после удачной операции по удалению аппендикса, у меня поднялась температура, усилились боли в животе и на потолке палаты мне чудились какие – то жуткие существа. Заговорили о повторной операции, и это известие повергло меня в ужас. Вот тут-то я заплакал, и не просто заплакал - зарыдал. Почему-то самым страшным, невыносимым мне казалось, как скальпелем делают надрез на месте ещё незажившего шрама. От одной этой мысли меня начинала бить дрожь.
Скорее всего, родители и врачи учли моё близкое к истерике состояние, и было решено проводить консервативное лечение. В пластиковые трубки в правой нижней части живота стали вводить лекарства. И здесь произошло ещё одно удивительное событие - в больницу привезли мою сестру Татьяну с тем же диагнозом - приступ аппендицита. Как я уже говорил, за неделю до этого мы с ней наелись винограда с косточками, но когда она объявила, что у неё болит живот и что это явный признак приступа аппендицита, родители просто рассмеялись - всем было хорошо известно, что она подражала мне во всём - и в большом и в малом. Кстати, это качество, наверное, не зависит от воли человека - оно сохранилось у неё на всю жизнь. Так вот, несмотря на все её уверения, что у неё аппендицит, привезли её в больницу с опозданием. Операцию ей сделали немедленно, под общим наркозом. Помню, как врач передал её с рук на руки маме, и она внесла её в палату после операции: головёнка откинута, глаза полуоткрыты, волосенки растрепаны, сама без сознания, в общем, зрелище было не для слабонервных. Однако, она быстро, буквально на следующее утро чувствовала себя уже довольно неплохо, у меня тоже наступило относительное улучшение, и у нас началась довольно интересная для больничных условий жизнь: мы познакомились со своими сверстниками, много играли, рисовали, немного хулиганили, словом неплохо проводили время. Однако длилось это недолго - Татьяну через неделю выписали, а я продолжал оставаться в больнице.
В общем, дома я оказался только через месяц. Придя в первый после больницы день в школу, я попал на контрольную по математике. Естественно за пропущенный месяц я здорово отстал от программы, а догонять было просто некогда. Так вот, когда я увидел на доске абсолютно непонятное мне задание, я впал в ужас. Такого чувства интеллектуальной беспомощности я не испытывал никогда более в своей жизни. Естественно, всё кончилось плохо - моей единственной двойкой за все время учебы в школе, а так как четверть уже заканчивалась, то и за четверть по алгебре я получил тройку - тоже единственную. Надо сказать, что учился я отлично, троек за четверть у меня никогда не было, поэтому этот случай был исключением.
Летом все школьники работали на пришкольном участке – поливали и пропалывали грядки с овощами и цветами, которых там было великое множество. Надо сказать, что я всегда тяготел к земле, мне нравилось выращивать необычные для нашей местности растения. Помню, однажды решил я вырастить в своем огороде арбузы. Вырастил дома рассаду, по весне высадил её в огороде в лунки, закрыв каждую стеклышком – чтобы не померзли. Всё лето ухаживал за своими посадками, поливал, пропалывал. Арбузы выросли, не такие большие, как продавались в магазине, а поменьше, размером с небольшой мяч. В сентябре я торжественно сорвал один свой арбуз, принес домой, разрезал его на части. Увы, мякоть арбуза была не красной, а белесоватой, да и на вкус он оказался совершенно невкусным. Так и пришлось скормить весь мой урожай поросенку.
Начиная с седьмого класса летом, я, как и большинство пацанов, работал в колхозе. Нашим основным занятием была перевозка кукурузы и подсолнечника. Работали попарно. Находясь в кузове грузовика надо было вручную, охапками отгребать измельчённую кукурузу, которая сыпалась сверху из хобота транспортёра кукурузоуборочного комбайна, по углам кузова. Соревновались с пацанами с других машин – кто больше сделает рейсов за день, и кто перевезёт больше кукурузы (каждая автомашина, в каждом рейсе обязательно взвешивалась). Работа, на первый взгляд, была нетяжёлой, но к вечеру чувствовалась сильная усталость. Но главная проблема заключалась не в этом. Самым противным было то, как пахла кукуруза и подсолнечник. Их тошнотворный сладковатый запах преследовал повсюду, пропитывал одежду. Я никогда не понимал людей, которые употребляли и употребляют кукурузу в пищу. Надо сказать, что в Тагаеве это никому в голову не приходило, так что в моём представлении кукуруза – это корм для скота и не больше того.
В смысле работы в колхозе у меня был свой комплекс. Дело в том, что пацаны, мои ровесники, которые были покрупнее и покрепче, работали в колхозе, начиная с шестого класса – возили на лошадях навоз в поля, во время сенокоса — сено. Для этого нужно было обладать достаточной физической силой и уметь запрягать лошадь. А вот этого – то я как раз и не умел. Вернее, теоретически знал, как это делается, но у меня не хватало для этого ни роста, ни физической силы, и я здорово переживал по этому поводу. Чтобы запрячь лошадь, надо было сначала подвести лошадь задом к телеге, так, чтобы она оказалась между оглоблями, лежащими на земле, и надеть ей на морду хомут, причем вверх ногами, а потом перевернуть его в нормальное положение. Затем хомут нужно было засупонить – уперевшись ногой в нижнюю деревянную колодку хомута, надо было придвинуть её к другой колодке, быстро обмотать их супонью - длинным сыромятным ремешком и закрепить её. После этого нужно было поочередно прикрепить оглобли к хомуту с помощью ременных петель на хомуте. Понятно, что ни накинуть на лошадь хомут, ни засупонить его я не мог, по причине малого роста и физической слабосильности. Нижние колодки хомута находились на уровне моей головы и, чтобы затянуть ремень на ней мне пришлось бы поднимать ногу на этот уровень, что было, естественно, для меня невозможно.
С тайной завистью слушал я рассказы о запряжке лошади и работе на ней от более сильных физически сверстников, в частности от Кольки Коноплева. Масла в огонь подливал отец: почти каждый вечер, за ужином он прохаживался по поводу моей физической слаборазвитости. При этом он всегда вспоминал при этом свое детство: в моем возрасте он, якобы, выполнял уже довольно тяжелые работы.
Хотя опыт общения с лошадьми у меня уже был. Помню, мне было лет двенадцать; как – то вечером мы оказались около пожарки. Так назывался большой деревянный сарай, в котором, кроме лошадей находилась помпа, т. е. большой насос установленный на телегу. В случае пожара упряжка с помпой приезжала на место пожара и двое мужиков поочередно нажимая на рычаги помпы, приводили ее в действие и через рукав вода подавалась на горевшее место.
Так вот, кто – то из пожарников предложил нам отогнать на пруд и напоить пожарных лошадей. Пруд располагался недалеко от пожарки – примерно в километре. Мы с радостью согласились, и вскоре я был верхом водружен на лошадь. Из упряжи на ней не было ничего – ни узды, ни седла, ни стремян. Сначала моя лошадь шла шагом, всё было нормально, но едущие впереди пацаны разогнали своих лошадей, те перешли на рысь, и моя тоже поскакала. До сих пор помню тот страх и ужас, который меня охватил – я ежесекундно рисковал свалиться с лошади, а держаться было не за что, кроме гривы, в которую я лихорадочно вцепился. Как я не свалился с лошади и не угробился – до сих пор не понимаю, видимо, и на сей раз спас меня мой Ангел – хранитель, иначе не объяснить.
Когда я стал постарше, по – моему, после восьмого класса, отец как – то летом определил нас с Колькой Коноплевым работать на копнителе. Этот агрегат представлял собой прицеп к трактору, который механическими валками загребал в свой кузов сено, а мы стояли на подножках по бокам копнителя. Когда сена набиралось достаточно, мы должны были нажимать ногой педаль, задняя створка копнителя открывалась, и копна сена в виде большого цилиндра выкатывалась из копнителя. На первый взгляд, работа была несложной. Но это только на первый взгляд. Дело в том, что вместе с сеном проволочные валки копнителя загребали сухую землю, дробили её, вследствие чего над копнителем висел клуб пыли. И в центре этого пыльного облака находились мы с Колькой. Дышать во время движения копнителя было совершенно нечем – густая пыль забивала рот и ноздри, густым слоем покрывала лицо.
После рабочего дня мы были похожи на негров – на черных наших лицах белыми были только зубы. Во время кратких остановок мы отчаянно отплевывались, но помогало это мало, даже вечером после работы я плевался черной пылью. После нескольких дней этой каторги я взмолился матери, она передала отцу и, слава Богу, нас сняли с копнителя. В памяти этот эпизод остался как один из самых жутких.
За работу в колхозе нам начислялись какие – то деньги, но мы их почти никогда не получали. Вместо денег нам начислялись трудодни, по числу которых в конце года определялся размер натуроплаты в виде зерна, сена и т. п. Но конце лета, на школьной линейке, в честь начала учебного года, лучшим работникам из числа учеников обязательно вручались подарки от руководства колхоза; этот ритуал был ежегодным и неизменным. Обычно подарками для пацанов были рубашки.
Почти все вечера мы с Татьяной проводили одни, без родителей. Дело было в том, что отец, работая председателем колхоза, всегда задерживался на работе – вечерний наряд начинался у него в 8 часов вечера. У мамы не было педагогического образования и, пока она не закончила Арзамасский пединститут, «часов» ей в школе не давали, и она была вынуждена работать по вечерам воспитательницей в интернате для детей из других сел – с Зеленой Рощи и Кармалея. Кармалей было очень маленьким селом в трёх километрах от Тагаева и детей оттуда было очень немного. В основном в интернате жили дети из Зелёной Рощи, которая находилась на расстоянии семи километров, поэтому ученики не могли ходить домой каждый день, как это делали кармалейские, тем более зимой, когда морозы в 25-30 градусов держались не одну неделю. Когда отец купил телевизор, мама иногда приглашала зеленорощинских к нам в избу и они, усевшись на пол, с интересом смотрели передачи.
Но это бывало редко и мы с сестрой по вечерам были предоставлены самим себе. Правда, по вечерам почти каждый вечер к нам приходил ещё один мой друг - Колька Баранов. Целыми вечерами мы играли в разные настольные игры, среди которых самой популярной была игра в «щелчки». Для игры изготавливались эти самые «щелчки» следующим образом: бралась круглая веточка дерева, диаметром примерно в один сантиметр, распиливалась на цилиндрики длиной в два сантиметра, затем эти цилиндрики раскалывались вдоль, как маленькие полешки. На этом все аксессуары для игры были готовы. Игроки садились за стол и по очереди, предварительно потрясся в ладонях «щелчки» и как следует, перемешав их, бросали на стол. После этого бросавший должен был очень аккуратно щелкать по тем кусочкам дерева, которые лежали определенным образом, например, только корой наверх, при этом забирал оба «щелчка» в качестве трофея. Если щелкавший задевал при этом другие «щелчки» или те, которые лежали расколотой частью наверх, ход переходил к следующему игроку. После того, как щелчки заканчивались, подсчитывались очки, и тот, кто их выиграл больше остальных «лепил» остальным соответствующее количество щелбанов. Вот такая у нас была увлекательная игра – резались в неё целыми вечерами и не надоедало.
Кроме этой игры часто играли в шашки, иногда – в «Чапаева»: щелчками по своим шашкам надо было аккуратно сбивать с шахматной доски шашки противника. Кто ловчее и быстрее сбивал вражеские шашки – тот и выигрывал. Совсем редко играли в шахматы, потому что один игрок, в этом случае оставался не у дел.
Однажды, зимним вечером, когда мы с Татьяной находились одни, мы решили насладиться вареньем. Спустившись в подпол через люк на кухне, я вытащил банку смородинового варенья, впрочем, другого там и не было - на огороде из ягод у нас росла только смородина. Банка сверху закрыта была бумагой, обвязанной ниткой – консервных крышек тогда не было, и настолько старой, что бумага с одной стороны истлела. Не обратив на это никакого внимания, вооружившись ложками, прямо из банки мы стали поглощать её содержимое, закусывая черным хлебом. При этом я ощущал какое - то похрустывание, и подумал, что на зубах хрустят мелкие косточки ягод смородины. Съев примерно половину банки, мы решили запивать варенье чаем. Надо сказать, что чайной заварки у нас дома никогда не было и «чаем» у нас назывался кипяток с разведенным в нем вареньем. Налив в чашки кипятку, и размешав в нем несколько ложечек варенья, я обратил внимание, что на поверхности плавают какие – крошки. Присмотревшись, я пришел в ужас – на поверхности кипятка плавали мелкие жучки, которых было великое множество. Завопив, я показал на них Татьяне, и она тоже завопила. Вот что, оказывается, хрустело у нас на зубах, когда мы ели варенье! С тех пор я на дух не переношу смородиновое варенье, как впрочем, и сами ягоды смородины.
В детстве у каждого были обязанности по дому – Татьяна мыла посуду и полы, а я должен был откапывать от снега окна подходы к дому, чистить двор, и убирать навоз у поросёнка. Иногда зимой, проснувшись попозже, когда учились во вторую смену, мы обнаруживали, что в избе темно как ночью. Оказывается, после ночного снегопада замело все окна, да так, что свет с улицы почти не проникал в избу, и в углах комнаты выступали пятна измороси. Страшно не хотелось слезать с тёплой печки, но было надо. Кувырком скатываешься с печки, на босу ногу накидываешь валенки, на себя – фуфайку – и на двор за дровами. Через несколько минут в печке – голландке весело журчит пламя, но ещё холодно – прогреваться изба начнёт только минут через сорок. Тем временем идёшь откапывать от снега окна. Берёшь во дворе лопату, поднимаешь щеколду, запирающую дверь, а она не открывается – с улицы её занесло снегом. Поднатужившись, делаешь небольшую щелку и как уж, протискиваешься наружу. Утопая по пояс в свежевыпавшем снеге, пробираешься к окнам. Так и есть – они полностью засыпаны снегом. Через полчаса всё готово – окна очищены, пора приниматься за освобождение двери от снега. Ещё через некоторое время аккуратная дорожка от крылечка до тропинки, ведущей на дорогу, очищена от снега настолько, что по ней свободно можно пройти. В избе за это время уже изрядно теплеет – можно раздеваться и завтракать.
После завтрака, в выходной день, а в будние – после школы - уборка у поросёнка. К этому процессу надо готовиться основательно – свинёнок, уже подросший, вечно голоден и может серьёзно укусить. На ноги надеваются кирзовые сапоги – их прокусить невозможно, на себя – фуфаечка похуже, в руки берется лопата – и в поросячий загон. Злющий боров поднимает дикий визг и пытается первым делом схватить зубами за ногу. Слава Богу, крепкая кирза выдерживает, но ногу больно. С размаху, изо всех сил наносишь визжащему уроду сильный удар ногой по брюху. Визг переходит в жуткий вой, но чудовище отбегает в угол. Слава Богу – передышка: быстро сгребаешь навоз, запах которого постоянно вызывает рвотный рефлекс, в один угол и быстро, пока чудовище не оклемалось, выбрасываешь навоз через стенку загородки. Кажется, на сегодня всё. Но надо ещё выбраться из загородки – расслабишься, откроешь дверь пошире, и монстр выскочит вместе с тобой. Мало не покажется, пока загонишь его обратно.
Мучения с поросенком продолжались весь год, кроме двух – трех зимних месяцев. Его забивали с наступлением первых устойчивых морозов – примерно в начале декабря. Новый поросенок, примерно двухмесячного возраста, появлялся в конце февраля – начале марта, когда морозы ослабевали. Процесс откармливания поросенка был длительным и очень трудоемким. Кормили его смесью вареных овощей с комбикормами, в которую добавляли обрат – обезжиренное молоко. Огромные чугуны с варевом для поросенка всегда громоздились в глубине нашей русской печки.
Когда поросенок подрастал, месяца в три – четыре проводилась хирургическая операция – его «выкладывали». Так называлось удаление у него мужских половых органов (яичек). Если этого не сделать, мясо у поросенка будет жестким и приобретет неприятный привкус, как у дикого кабана. Эта операция занимала несколько часов. С утра приходили два мужика и начинали поросенка ловить. Это было непросто и орал он в это время безбожно. Но когда его ловили, опрокидывали на пол, острым ножом делали надрез в нижней части живота и извлекали яички – рев стоял на всю улицу; визжал он в полном смысле, как недорезанный. Впрочем, сильного потрясения эта операция не наносила, и ужин он уже пожирал, как ни в чем не бывало, а через несколько дней ранка бесследно заживала. Дальше поросенка просто откармливали, причем были поросята все очень прожорливые – даже через час после кормления были слышны его дикие завывания – жрать они хотели всегда.
С марта по декабрь поросенок набирал примерно восемьдесят – сто килограмм живого веса. И в начале декабря наступал смертный час в его жизни - приходили два мужика с длинным остро отточенным ножом, и начиналась казнь. Надо отметить, что способы забивания поросят в разных деревнях были разные – в Малой Пузе их закалывали точным и быстрым ударом в сердце, после чего перерезали горло и давали крови стечь. В Тагаеве перерезали сразу горло. Бедный свин в этот день как – будто предчувствовал свою гибель – с утра начинал кричать громче, чем обычно, а когда появлялись мужики с ножом - визг перерастал в непрерывный вой. Впрочем, продолжался он недолго – мужики своё дело знали. После того, как кровь из перерезанного горла стекала, вспарывался живот, и извлекались внутренности.
Затем мужики сооружали во дворе, на улице, треногу из жердин и подвешивали тушу за задние ноги. Наступал черед процесса опаливания, который мужики проводили с помощью паяльной лампы. После каждого прохода лампой по участку свиного туловища, этот участок омывался кипятком и тщательно проскабливался острым ножом. Через несколько часов туша прямо – таки светилась чистотой и приобретало приятный, я бы даже сказал – аппетитный, желтоватый цвет. После этого тушу разделывали - отрезали голову, уши, отрубали ноги по коленные суставы (они шли на приготовление холодца), расчленяли туловище. Всё это хозяйство укладывали на терраске. Половину туши отец сдавал в потребкооперацию, а вторую половину мы потихоньку съедали. На протяжении всех своих юношеских годов я зимой, во время каникул, учась сначала в техникуме, затем в институте, лакомился свеженинкой, поджаривая её себе на сковороде.
После того, как все работы, связанные с забоем поросенка заканчивались, мать приглашала мужиков в избу. Там их ожидала на столе огромная дымящаяся сковорода жареного свиного ливера (сердце, легкие, печень) и четверть (2,5 литра) мутно – сизого самогона, издававшего тошнотворный свекольный запах. Мужики же пили его с огромным удовольствием, наливая стаканы «всклень» (по – местному), то есть до уровня краёв. Через час – полтора сковорода была пуста, как, впрочем, и четверть самогона (четверть ведра - два с половиной литра!), мужики поднимались, благодарили хозяйку за угощение и уходили, даже не пошатываясь! Вот «какое было племя – не то, что в нынешнее время»! Большое дело было сделано – семейство обеспечивалось мясом минимум на полгода.
Еще одной и главных и постоянных проблем было обеспечение дома питьевой водой из родника, который бил в овраге, за огородом и картофельным гумном. За этой водой я ходил только с коромыслом – замечательным изобретением человечества. Главное при этом – подобрать размеренный, спокойный шаг и тогда доставка полнёхоньких вёдер гарантирована. Но это летом, зимой же поход за водой превращался в настоящую каторгу. Идти надо было «под овраг» - так это почему – то называлось, метров за пятьсот - шестьсот. Зимой дорогу туда никто не чистил, колхоз ею не пользовался, существовала только тропинка в снегу, причём не всегда утоптанная. Когда зимой идёшь по пути к оврагу ещё налегке, уже не подарок – ледяной ветер дует прямо в лицо, даже фуфайку – ватник продувает. Потом начинается спуск в овраг, тропинки почти нет, только глубокие следы от валенок – жителей улицы по названию «Плант», которая находилась за оврагом. Спускаешься в овраг, колодец совсем рядом, снимаешь вёдра с коромысла, поочерёдно зачерпываешь ими воду, стараясь не свалиться в колодец. И здесь начинается самое трудное: по колено в снегу, под резкими порывами ветра, необходимо вскарабкаться наверх, не расплескав при этом воду. Получалось это не всегда, нога предательски скользила, я падал, вёдра с коромыслом и водой отлетали в сторону. Сопли и слёзы от ветра и отчаяния заливали лицо. Но деваться было некуда, и со второй – третьей попытки удавалось выбраться из оврага, правда, воды в вёдрах после таких перипетий уже явно недоставало. А надо было ещё дойти до дома.
Короче, когда вёдра с водой оказывались в избе, воды в них находилось чуть больше половины. Этой воды должно было хватать на сутки - только на готовку еды и мойку посуды. Но хватало не всегда, и воду всегда приходилось экономить. Одна мысль о внеочередном походе за водой повергала в ужас. Даже сейчас, больше чем через полвека, я не могу спокойно слышать звук воды, льющейся из крана без необходимости, чем часто грешат жена, дети и внуки.
Зато летом ходить за водой было одно удовольствие. Наполнишь ведра ключевой водой из колодца - вкопанного в землю бетонного кольца, напьешься сам до ломоты в зубах чистейшей кристально чистой водицы, вскинешь коромысло с ведрами на плечи и размеренным шагом - чтобы вода не расплескалась - идешь домой.
Зимой была у нас и ещё одна обязанность – следить за телёнком. Дело в том, что корова телилась обычно в самые морозы и маленького, беззащитного телёнка нельзя было оставлять во дворе, он там неминуемо бы замёрз, поэтому его забирали в избу и размещали около входной двери. Умилительно было смотреть, как телёнок, подбирая под себя непослушные ещё ноги, пытается встать. Но неокрепшие ещё ноги постоянно разъезжаются и телёнок плюхается на живот. Но, буквально, на следующий день он уже стоит на ногах и постоянно надо быть начеку: в любой момент он может пустить струю, а то и похуже – навалить кучу. Нашей обязанностью было успеть подставить под струю детский ночной горшок. Успевали мы редко, чаще всего телёнок делал огромную лужу, которую приходилось долго убирать. Ещё хуже было убирать кучу навоза после него – вонища стояла на всю избу. Телёнок жил в избе около месяца, после чего его отправляли на двор, а мы вздыхали с облегчением.
Зимней моей обязанностью (иногда этим занимался отец) так же было крошение стекла для добавления в куриный корм. Найдя пустую бутылку из – под пива и, завернув её в тряпку, чтобы осколки стекла не попадали в глаз, я молотком измельчал стекло до размеров горошины. Эти осколки добавлялись потом в куриный корм. Оказывается, желудок птиц устроен таким образом, что для перетирания и переваривания пищи им нужно глотать камешки или осколки стекла, особенно, зимой.
Работы в деревенском хозяйстве хватало всем. Родители занимались им с утра до ночи. Мать зимой вставала зимой очень рано, затапливала русскую печь, затем подтопок. Затем шла доить корову. После этого, ворочая ухватом двухведерные чугунки, она готовила в печи корм корове, курам и поросенку. Затем начинала стряпать еду на семью, сразу на несколько дней. До сих пор удивляюсь, откуда у неё, на вид такой хрупкой женщины, хватало на всё это сил.
По воскресеньям целый день все работали по хозяйству - я очищал от снега дорожки к дому, двор, отец убирал навоз у коровы и поросенка, мать готовила корм и еду, Татьяна мыла дома полы. Иногда по воскресеньям лепили пельмени.
Зимой хватало и развлечений. Одним из них было катание на «прутках», которые представляли собой большую железку, сделанную из толстого металлического прутка. Отсюда, видимо, и их название. Пруток был изогнут так, что впереди у пацана находилась дуга, а под ногами – два прутка - полоза. Становясь на один из них одной ногой и отталкиваясь от снега другой, можно было некоторое время скользить. Правда по снегу езда не получалась – прутки в нем тонули, а вот по наезженной обледенелой дороге – замечательно. Но прутки были далеко не у всех – только у тех пацанов, отцы которых имели отношение к колхозной кузнице, где их можно было изготовить. У меня прутков не было никогда, и я постоянно завидовал пацанам, у которых они были.
А ещё зимой мы прыгали с крыши двора с зонтом вместо парашюта. Понятно, что зонт не замедлял падения, его смягчал огромный сугроб снега. После прыжка с крыши, то есть с высоты примерно четырех метров, мы проваливались в снег почти по грудь, затем со смехом долго выбирались оттуда, чтобы прыгнуть ещё и ещё. Домой приходили насквозь промерзшие, и одежду приходилось сушить часами на русской печке.
Но главным зимним развлечением была, конечно, игра в хоккей. Амуниции для неё никакой не продавалось в готовом виде, поэтому мы были вынуждены сами делать, например, клюшки из палок и фанеры. Надо ли говорить, что ломались они каждый день и каждый день требовали ремонта. Помню, сделал я себе новую клюшку с очень длинной рукояткой – мне показалось, что, чем длиннее клюшка, тем удобнее будет обводить противников на катке. На следующий день, разогнавшись, как следует, в хоккейной атаке я не успел сманеврировать длинной клюшкой, врезался в ледяной бортик и буквально напоролся на неё животом. Живот болел несколько дней, а клюшку в этот же день я укоротил. Для игры в хоккей у меня была аккуратная, короткая фуфаечка, которая не стесняла движений. Коньков с ботинками ещё не существовало и мы прикручивали обычные коньки к валенкам крепкими сыромятными кожаными ремешками, которые очень больно пережимали ноги даже через валенки. Через некоторое время ноги теряли чувствительность и немели. Надо было останавливаться, снимать коньки и некоторое время ждать, пока восстановится кровообращение. Но охота пуще неволи – целыми днями по выходным и частенько на буднях после школы мы сражались в хоккей на замерзшем пруду у плотины.
Однажды нам организовали хоккейный матч с нашими ровесниками из райцентра. Сборную Тагаева решили не создавать – не было времени отработать сыгранность, и в качестве сборной выступила команда нашей улицы; в ней были братья Лосевы (Лосята), Васька Минеев (мой одноклассник – наш непробиваемый вратарь) и другие пацаны, в том числе и я.
В один из воскресных дней мы на рейсовом автобусе тронулись в Починки. На катке нас уже ждали, и буквально через несколько минут началась игра. Разница между нашими командами была поразительная – у починковцев были коньки с ботинками, у некоторых были даже защитные щитки, мы же смотрелись как банда махновцев – в фуфайках, в зимних шапках - ушанках, в валенках, с прикрученными к ним коньками. Но это было не главное, важнее было то, как мы играли. Так вот, оказалось, что играли мы не просто плохо, а очень плохо. Починковцы владели приемами, о которых мы понятия не имели, например, могли щелчком клюшки поднимать шайбу в воздух; мы умели только швырять её по льду. Хорошо владели они и силовыми приемами, которые у нас запрещались. В итоге мы не просто проиграли, нас просто разгромили. Обратно домой мы ехали подавленные, и стали учиться играть по – новому.
Надо сказать, что хоккей тогда был очень популярен, международные матчи смотрели все – от мала до велика. Лучшие игроки сборной – Старшинов, Майоров, Фетисов, были национальными героями. Удивительно, но сейчас, когда игрокам платят бешеные деньги, авторитет русского хоккея потерян, кажется, безвозвратно. Тогда же игроки, не считаясь официально профессионалами, творили на ледяных площадках почти невозможное, недаром нашу сборную на Западе называли «Красная машина». Собравшись перед телевизором, мы сильно переживали за нашу сборную, которая регулярно, год за годом, выигрывала чемпионаты мира. В финальных играх, когда страсти разгорались до предела, мама не могла выносить напряжения и в самые ответственные моменты выходила в другую комнату. Мы же с отцом, посмеиваясь над ней, мужественно смотрели матчи до конца.
Этой зимой появилось новое увлечение – «поджиги». Так назывались самодельные пистолеты. Конструкция их была крайне примитивной: медная трубка крепилась к деревянной рукоятке, трубка с дула набивалась спичечной серой, затем забивался пыж из газеты, заряжался кусок проволоки или гвоздя, потом опять газетный пыж. Чтобы выстрелов не было слышно, прятались к кому – нибудь в баню, ставили на лавку несколько консервных банок. В отверстие для запала вставлялась спичечная головка с серой, затем резко проводили по ней спичечным коробком с серой. Раздавался оглушительный выстрел. В банки попадали редко – слишком не прицельной была стрельба. «Поджиги» были крайне ненадежны, иногда у них разрывало ствол от перезарядки. Время от времени мы слышали очередную историю, что какой – то пацан получил очередную травму, но нас это не останавливало.
Летом мы переходили на рогатки. Они делались из березовой рогульки, которая тщательно очищалась от коры. На концах рогулек делалась круговые надрезы и к ним привязывалась резинка, которая пропускалась через прямоугольный кусочек кожи. Кожа нужна была для того, чтобы зажимать «патроны». Они делались из проволоки, которая нарубалась кусочками примерно по два сантиметра, и сгибались в виде «галочки».
Ещё использовали шарики из шарикоподшипников, и даже мелкие камешки. Но от рогаток толку было немного – между собой стреляться из них было нельзя, слишком опасно, а попытки подбить воробья или ворону были бесполезными – хитрые местные птицы не допускали стрелков до нужного расстояния. Когда мы с бабушкой ездили в Городец, в Горьком я видел на вокзальном перроне целые стаи воробьев и голубей, которые совершенно не боялись людей – клевали хлебные крошки прямо под ногами. При наблюдении таких картин, у меня слюнки текли: «Вот бы по ним из рогатки стрельнуть!». Увы, нельзя было – цивилизация! Рогатка была серьезным оружием, и нужно было хранить секретность – если бы родители обнаружили её, мало бы не показалось.
Летом у нас было другое развлечение – с помощью карбида взрывали стеклянные бутылки. Карбид использовался колхозными сварщиками для получения газа для сварки – ацетилена; кто – то из пацанов карбид воровал и понемногу он доставался многим. Обычно занимались мы этим делом в центре села, на пруду, около магазина. Брали стеклянную бутылку, наливали туда немного воды, осторожно спускали туда кусок тряпки или ваты, сверху бросали несколько кусочков карбида. Быстро забивали горлышко бутылки деревянной пробкой, переворачивали бутылку, чтобы карбид смочился водой. Начиналась бурная реакция с выделением тепла и дыма. В этот момент надо было швырнуть бутылку как можно дальше в пруд. Затем тянулись минуты тяжкого, напряжённого ожидания, пока не раздавался оглушительный взрыв. Радости пацанской не было предела; занятие было довольно опасным; некоторые пацаны, желая удостовериться, что реакция в бутылке идёт как надо, задерживались с броском, и бутылка могла взорваться в руках. Такие случаи бывали, но, слава Богу, с нами всё обходилось.
Позже нашли ещё одну «развлекуху»: из кабинета химии крали натрий и небольшими кусочками бросали в воду, в основном, в лужи. Было забавно наблюдать, как кусочек натрия в луже начинает шипеть и бегать в ней по причудливой траектории, тем более что вскоре раздавался небольшой взрыв – хлопок. Однажды кто – то приволок огромный кусок натрия – грамм триста – четыреста. Недолго думая, кинули его в пруд в центре села. С шипением, выделяя густой дым, натрий стал крутиться по поверхности воды и вдруг…раздался оглушительный взрыв. Как в фильме про войну, на середине озера поднялся фонтан воды. Дело происходило в середине дня, всё было видно и слышно. Через минуту мы увидели, как из соседних изб повыскакивали мужики и, схватив подручные средства – кто деревянный кол из изгороди, кто лопату, кинулись за нами. Слава Богу, всем удалось смыться.
На берегу этого пруда сестра Татьяна с подругами часто играли, особенно летом, в жару. Из грязи они делали различной формы «куличи» и «пироги», раскладывая их «печься» на солнышке. Очень быстро они высыхали и превращались в твердые катышки, которые мы использовали в качестве метательного оружия: кидаться ими было очень удобно. Ещё Татьяна с подругами «жарили рыбу» - ловили в пруду головастиков, благо было их там видимо – невидимо и раскладывали на крышках от консервных банок на солнцепеке. Головастики несколько минут прыгали на раскаленной жести, затем затихали. Через час вместо них оставались черные ниточки – это и была «жареная раба».
Климат тогда был ещё неиспорченным – летом было очень жарко, зимой было очень много снега и долго стояли морозы. Сидя вечером дома, мы иногда слышали громкий хлопок, похожий на выстрел из пушки – от мороза лопались брёвна, из которых были построены деревенские избы. Снега наваливало столько, что мы делали в сугробах тоннели, ниши с лавочками и ходили в тоннелях чуть ли не в полный рост. Ввиду сильных морозов часто отменялись занятия в школе. В седьмом классе я где – то раздобыл телефонную трубку, подсоединил её к радиосети и каждое утро, не слезая с тёплой печки слушал с её помощью местные районные новости, ожидая долгожданного сообщения об отмене занятий в школе. Как ни странно, сильные морозы не служили нам помехой в наших развлечениях: услышав сообщение об отмене уроков, тут же собирались на пруд – играть в хоккей, причём надолго.
Много всяких событий происходило с нами в детстве, всё, конечно, не упомнить. Расскажу ещё об одном случае. Ближе к осени налетали к нам интересные птицы – дрозды - рябинники. Огромными стаями расседались они на ветках вишни – дичка, которая росла у нас сразу за нашим огородом. Как – то раз отец взял ружьё, шугнул стаю с вишни и выстрелил, не целясь. Дрозды гроздьями посыпались на землю, и мы кинулись их собирать в бороздах картошки. Набрали штук пять – шесть. Я предложил сварить их и съесть: где – то слышал, что они очень вкусные. Так мы с Татьяной и сделали: общипали бедных маленьких птичек, а были они размером чуть больше воробья каждый, выпотрошили их, опалили, причём палили на спичках, а затем потушили с картошкой в утятнице. Мяса на них было немного, но помню, что было очень вкусно.
Вообще, мы брезгливостью в детстве не отличались. Рядом с нами жили старики Бацыны со старшим внуком Витькой – тем самым талантливым мастером – самоучкой, о котором я уже рассказывал. Так вот, зайдя к нему с каким – то поручением от матери, я застал его поедающим из большой кастрюли куски какого – то мяса. Увидев меня, он ногой придвинул вторую табуретку к столу и, показав на неё, сказал мне: «Садись, питайся». Сказано это было так ловко и весело, что мы с ним от души рассмеялись. Оказалось, он предложил мне попробовать … жареных голубей. Ловил он их очень просто: залезал на чердак пожарки, где они обитали в огромных количествах, снимал с себя штаны, завязывал штанины узлом и закреплял штаны в слуховом окне. Затем шугал голубей и те инстинктивно устремлялись в слуховое окно, набиваясь в штанины. Оставалось только отвернуть им головы, принести их домой, разделать и пожарить, что Виктор и проделывал достаточно регулярно. Я с удовольствием попробовал голубятину. Не могу сказать, что было очень вкусно, но вполне съедобно – это точно.
А ещё у нас было собственное лакомое блюдо: грибы – шампиньоны с жареной картошкой. Грибы эти росли прямо на лужайке перед нашим домом. После каждого дождя в траве перед домом появлялись едва заметные бугорочки с трещинами крест – накрест. Разворошив такой бугорочек, мы обнаруживали свежий гриб, а рядом ещё и ещё. За полчаса удавалось набрать грибов на ужин. Впрочем, росли они и возле других изб, но местные жители считали их поганками и в пищу не употребляли. Не помню, откуда мы узнали, что шампиньоны не только съедобны, но и вкусны, но собирали их регулярно, жарили с молодой картошкой и наслаждались их вкусом. Соседи дивились такому нашему пристрастию и, заметив появившиеся грибы, говорили, что надо позвать ребятишек «Сонцевых», «они их выкопают и съедят», что мы с удовольствием и делали.
Однажды, теплым летним вечером, когда уже стемнело, отец поехал проверять каких – то сторожей, взял с собой ружьё и позвал меня. Я был очень рад неожиданному приключению, упрашивать меня было не нужно. Мы проехали на его «Уазике» через всю деревню, выехали за околицу, на так называемый «прогон» - широкую грунтовую дорогу, которая называлась так потому, что по ней выгоняли скот на пастбища. Проехав пару километров, отец затормозил – в свете фар прямо посреди дороги появился какой – то столбик. Отец включил прожектор, в его свете я рассмотрел какое – то живое существо, небольшого зверька. Отец не торопясь, вышел из машины, вскинул ружье и выстрелил дуплетом – их обоих стволов. Столбик как будто ветром сдуло на несколько метров. Подбежав поближе, я в свете фар рассмотрел убитое животное – это был …тушканчик с длинным хвостом, который оканчивался очень красивой кисточкой. Отец отрезал у тушканчика хвостик, и я долго ещё с ним развлекался, показывая его своим друзьям. Удивительно, но никогда больше я не слышал, чтобы в нашей местности водились эти удивительные зверьки.
Помню, однажды летом, произошла довольно смешная история. Проснувшись, мы чинно сели с Татьяной завтракать. На завтрак была пшенная каша, в какой – то керамической плошке с ручкой. Каша была приготовлена в русской печи, очень вкусная, с пенками. Аппетит у нас был хороший, и каша в плошке быстро убавлялась. Я придвинул плошку поближе к себе, Сопа – к себе. Тогда я взял плошку в руки и продолжал метать кашу. Татьяна от такой наглости завопила во всё горло. Я схватил плошку за ручку и выбежал через сени на улицу, продолжая есть кашу на ходу. Сопа с негодующими воплями, размахивая на бегу ложкой, погналась за мной. Догнав меня, она вцепилась в плошку мертвой хваткой и начала вырывать её у меня из рук. Я, естественно, тянул плошку на себя. Кончилось это тем, что плошка треснула и разделилась на две части – одна осталась у меня в руках, другая – у Татьяны, остатки каши упали на траву. И мы чуть не попадали от смеха.
Уже в детстве мы зарабатывали карманные деньги. После уборки картофеля, наступало время «порывать». Так назывались наши похождения за картошкой, которая оставалась на гумнах: полностью собрать картошку хозяевам до последней картофелины никогда не удавалось, какое – то количество её оставалось в земле, но после основной уборки на неё уже никто не претендовал. Межи между участками уже не соблюдались и тут появлялись мы – «порывальщики». Для «порывания» требовались мешок, ведро и лопата. Заключалось «порывание» в том, что в любом месте любого гумна накопать картошки, оставшейся после официальной её уборки. Дело было трудное и непредсказуемое: можно было накопать пару вёдер за вечер, а можно было вернуться домой почти пустым. Добытая картошка продавалась некоторым хозяйкам на нашей улицы, которые пускали её на корм скотине, чтобы не тратить на эти цели хороший картофель. Продавали мы картошку за пятнадцать – двадцать копеек за ведро. Если учесть, что билет в кино стоил десять копеек, а наше любимое лакомство – брикетированный кофе с сахаром – четырнадцать копеек, то получалось совсем неплохо, тем более, что нашу картошку покупала наша мама – никуда не надо было с ней таскаться.
В Тагаеве речки не было, только два маленьких ручейка, которые шли параллельно главной улице — Кузнецовке за огородами. Один ручеек перекрыли дамбой и получилась запруда. В ней обитали странные рыбки -огольцы – маленькие рыбешки без чешуи, которые ловились на удочку. Удилища мы делали сами – из ивняка и получались они некрасивыми и короткими. Помню неописуемую мою радость, когда отец привез мне из областного центра настоящее длинное удилище из неведомого нам бамбука. Мои друзья долго рассматривали невиданное диво и рассуждали, какими свойствами оно должно обладать. Кто – то из пацанов сказал, что бамбук в принципе невозможно сломать. Принялись спорить - так это или не так. Споры разгорелись жаркие, и стороны никак не могли придти к единому мнению. Ко мне, державшему удилище в руках, вдруг подскочил мой приятель Колька Коноплев, схватил его за самый кончик …и легко его сломал. Я чуть не заплакал от досады, да и Колька Коноплев, судя по его виду, был сильно обескуражен. Хорошо ещё, что он отломил самый кончик, всего несколько сантиметров, но и те было очень жалко.
Иногда, наловив гольцов изрядное количество, мы варили в овраге уху. Разделяли обязанности – кто - то тащил из дома чугунок, кто - то хлеб, кто- то лук; каждый прихватывал из дома ложку. Ставили чугунок на два кирпича, зажигали костер. Девчонки чистили картошку, лук. Рыбу чистить необходимости не было – у огольцов чешуи не было, да и требуха почти отсутствовала, запускали их в кипяток прямо живыми. Через некоторое время уха была готова, и хлебали мы это жидкое варево из тощих огольцов с величайшим удовольствием. Впечатления остались такими, как – будто в жизни я ничего вкуснее той похлебки не едал.
Частенько, наловив огольцов, я часть их солил и развешивал на крылечке для сушки. Называл я это своё изделие гордо – «юкола», так называется вяленая рыба у эскимосов, которой они кормят своих ездовых собак. Вкус сушеных огольцов был не ахти, за время сушки они превращались в тоненькие соленые палочки, но за неимением лучшего мы с Татьяной ели их с большим удовольствием. Чаще всего огольцов мы просто жарили, причем сами – мама отказывалась: «Пачкаться только». Жарили мы их нечищеными – чешуи у них не было, да и требухи никакой. Огольцы ужаривались до размера маленьких щепочек, так что есть практически было нечего. Помню, как – то пожарили мы их у меня дома с Ленькой Барановым, тогдашним моим другом и стали есть. Огольцов было мало, и Ленька постоянно хватал меня за руку: «Ты огольцов один раз кусай, а хлеба – два раза, а то сожрем быстро».
Иногда ходили на речку Рудню, которая протекала километрах в пяти от Тагаева – когда ловить огольцов в деревенском пруду надоедало. Идти было далековато, впрочем, путь на речку, по утренней прохладе и в предвкушении улова проходил незаметно, а вот возвращение, после полубессонной ночи (вставать на рыбалку приходилось часа в четыре утра) было тяжеловато. На рыбалку я ходил, в основном, с Ленькой Барановым. Летом я спал на терраске, и главной задачей было рано проснуться – часа в четыре утра. Будильника дома не было и мы с Ленькой Барановым нашли выход – привязывали мне к ноге веревку, конец которой высовывали через дырку в дощатой стене терраски наружу. Рано утром он дергал за веревочку, и я с трудом, но просыпался.
Однажды Ленька Баранов позвал меня порыбачить в райцентр, со своим знакомым – у него была своя лодка. На ней мы расположились втроем прямо под мостом через Рудню, в центре Починок. Вскоре у меня произошла поклевка, я потянул удочку из воды, но …она не вынималась. Сначала я подумал, что произошел зацеп, но тут же понял, что это не так – леску водило туда – сюда. Сердце захолонуло от радости - клюнула явно огромная рыбина. С трудом я подвел леску к борту лодки, не зная, что делать дальше. Сидевший рядом Ленька вскочил и перегнувшись через борт лодки, схватил леску руками, Я ощутил небольшой рывок и …выдернул из воды обрывок лески без поплавка, грузила и крючка - рыба оборвала леску и ушла. Как будто прощаясь с нами, она поднялась почти к самой поверхности воды, сверкнула на солнышке разноцветьем оперения и ушла в глубину. Досаде моей не было предела – я чуть не плакал от обиды. Потом уже знающие люди объяснили нам, что ни в коем случае нельзя брать леску руками – её эластичность нарушается, и она легко обрывается. Оказывается, надо было водить рыбу под водой до тех пор, пока она не обессилеет, а потом, подведя поближе к борту лодки, подхватить её сачком. Так что мы были обречены на неудачу – ведь сачка у нас с собой не было. Вот так я чуть не поймал самую большую рыбину в своей жизни.
Позже мы стали ходить на рыбалку на карьеры – примерно в четырех километрах от Тагаева, за небольшим сельцом, которое называлось Осинки. Однажды нам с Ленькой там очень повезло – клев был очень сильным, караси хватали червяка, когда крючок с ним ещё не полностью опускался в воду. Мы не успевали забрасывать удочки. Такого рыбацкого счастья у меня в жизни ещё не было. Наловили мы с ним тогда штук по пятьдесят карасей, по полному полиэтиленовому пакету, хватило дома и на варку и на жарку. Впервые меня мама похвалила – это был уже настоящий улов; раньше ей приходилось жарить только мелких огольцов размером с палец и то только благодаря моим мольбам. Возвращались с карьеров обычно перед обедом, когда солнышко уже вовсю палило. Идти приходилось по полю, заросшему клевером с люцерной; их прочные стебли обвивали ноги, мешая идти. Частенько, изрядно устав, мы ложились в траву и дремали с часок – другой. Замечательные воспоминания – солнышко греет вовсю, птички пиликают в небесах, от люцерны стоит дивный запах…. Подремав немного (рыба на жаре могла протухнуть), продолжали путь. Обычно поход на рыбалку занимал почти весь день, но это того стоило, впечатления от этих походов остались на всю жизнь.
Жизнь в Тагаеве шла размеренно и спокойно, пока не случилась страшная история, но я расскажу об этом позже.