Мама, придя с работы, спросила:
— А что ты не гуляешь? Хотел же?
— Надо музыкой заниматься, — соврал я, сам не зная — зачем.
— Ты же уже позанимался. И уроки сделал. Четверку по русскому получил и попросил разрешения погулять. Я разрешила.
— Когда?
— Когда я тебе звонила.
Но мама мне не звонила. Уроков я не делал принципиально, четверка по русскому, могла случиться только благодаря временному помешательству учительницы, а музыкой я давно не занимался.
— Значит, не туда попала. Странно, а ведь я его отпустила погулять. Он еще так сокрушался, что четверку получил. Я подумала, странно, чего это вдруг. Четверка хорошая оценка.
— Наверное, ты позвонила моему идеальному двойнику, — сказал я, давно увлекающийся чтением зарубежной фантастики.
— Его наверное ругать будут, что без спросу ушел. Нехорошо.
— Ничего. Мой идеальный двойник сыграет им на пианино этюд, покажет дневник и все обойдется.
— Ладно, — вздохнула мама, — а у тебя как? Уроки сделал?
— Конечно, — соврал я.
— И музыку?
Я кивнул.
— Что вы сейчас играете?
— Старинную французскую песню.
Тут я сказал правду с чистой душой. Вот уже почти год я играл «Старинную французскую песню».
История с идеальным двойником меня очень впечатлила. Где-то здесь, совсем недалеко, живет отличный парень, тоже Боря. Расстраивается из-за четверки по русскому, отпрашивается у мамы погулять и наяривает сложные этюды на пианино. Идеальный Боря. Идеальному Боре это все нравится.
А мне — нет.
Мне всегда хотелось найти хоть что-то, в чем бы я оказался идеальным. Что-то, чем восхитятся и взрослые, и учителя, и одноклассники. Но это дело как-то все не находилось. На физкультуре я стоял предпоследним, и в гандбольную команду не попал из-за маленького роста и размера ладони. Не вышло и в футболе, после тренировки поднималось давление и начинала болеть голова.
С учебой тоже было не очень. Я не то чтобы не хотел учиться, но все, что на первый взгляд, казалось интересным, оборачивалось бесконечной рутиной и скукой. Уже к четвертому классу я привык, что во всём хуже всех. Не по знаниям даже, а как-то вообще. Я терял учебники, забывал контурные карты, портил альбомы для рисования. Я много читал, но путал имена и фамилии героев. Увлекался историей, но напрочь забывал любые даты. Родители старались меня поддержать (так как ну не у всех же рождаются гениальные дети, а без поддержки-то тяжело) и дать мне классическое образование с уроками живописи и музыки. Живописью со мной в ближайшем будущем собирался заняться друг отца, знаменитый художник, а для музыки мама приобрела инструмент.
Черное блестящее пианино только в самом начале вызывало восторг и трепет, как вызывает восторг все неизведанное, сулящее неисчерпаемые возможности. Пианино купили, установили в темном углу маленькой комнаты и пообещали через неделю отвести к учительнице. Всю неделю, предшествовавшую этому торжественному событию, я пытался играть. Выучил сам «Чижика-Пыжика» и «Собачий вальс». Надеялся продемонстрировать будущей своей учительнице старание и способности. Ждал того дня, в который я из не слишком здорового, не очень сообразительного мальчика, превращусь вдруг в талантливого пианиста.
И вот этот день настал. Меня привели к той самой Таисии Олеговне, про которую говорили шепотом, называя «выдающейся учительницей» и «грандиозным педагогом». Она встретила меня и моих родителей в своей стариной квартире с высокими потолками, заставленной пыльной мебелью. В квартире, больше чем на жилье, похожей на провинциальный музей музыки.
Таисия Олеговна, имела вид величественный, настолько, насколько может иметь величественный вид маленькая женщина немного за пятьдесят, в круглых очёчках и со старушечьим перманентом на голове. Во всяком случае, держалась она как памятник музыке и самой себе.
Она выслушала «Чижика» и «Собачий вальс» с гримасой зубной боли. Потом сама села за пианино и задала несколько заданий. Попросила меня спеть. Пение привело ее еще в большее уныние.
Она посмотрела на маму и сказала:
— Больших способностей у мальчика нет.
Я обрадовался, что она сказала слово «больших», это значило, что какие-то, быть может, средние или хотя бы маленькие, у меня имеются. Быть идеальным музыкантом со средними способностями, по-моему, возможно. Я представлял, как после успешного выступления на школьном концерте, поклонюсь и скажу:
«Спасибо! Больших способностей у меня нет, но мои средние способности сделали меня идеальным! Всем спасибо!»
— Но ведь ему можно заниматься? — Спросила у Таисии Олеговны огорченная мама. И добавила приготовленное.— Для общего развития?
— Да. — Таисия Олеговна на мгновение опустила подборок к груди и опять вернула его на место. — Для общего развития — можно.
Мы вышли на улицу у дома, где жила Таисия Олеговна. Пошли до метро.
— Хорошо, что устроились! Музыка необходима для развития. А потом найдешь, в чем ты мастер, — сказала счастливая мама, когда мы возвращались домой.
— Интересно, — спросил я, — больших способностей у меня нет, но какие-то у меня есть, средние или совсем маленькие?
— Это неважно! — Отмахнулась мама. — В интеллигентной семье надо понимать и чувствовать музыку. Это даст тебе еще один навык.
И я начал ходить к ней по четвергам к шестнадцати ноль-ноль и сидеть за роялем, для общего развития.
Каждый раз, когда я приходил на урок, Таисия Олеговна спрашивала из-за двери:
— Кто там?
Всегда хотел ответить: «Это я пришел, обладатель маленьких способностей».
Но не решался и просто называл свое имя.
То, что способности у меня именно маленькие, а не средние, выяснилось довольно быстро. Таисия Олеговна каждый раз морщилась, когда я начинал играть свое домашнее задание. Так же, морщась, поправляла, давая простые и сдержанные замечания. Ровно три-четыре за урок. Никогда не больше. Я считал от скуки. На рояле стоял будильник, который отмерял мои мучения.
«О! Четвертое замечание, надо правильно держать руку. Ничего, уже скоро».
Если я и не понимал причину мучений своих и Таисии Олеговны, то чувствовал. И она, и я впустую тратили время. Именно эти дурацкие сорок пять минут для общего развития она изображала, что учит меня, а я — что учусь. Мертвящая скука необходимости провести эти сорок пять минут и передать конверт с деньгами заставляли меня ненавидеть музыку, учительницу и себя. Пока я вдруг не понял, что мы с Таисией Олеговной заодно. Она морщилась и кривилась, отлучалась на кухню и возвращалась с бутербродом со шпротами, от запаха которого меня чуть не выворачивало прямо на ее концертный рояль. «Если тебе хоть немного интересен человек, разве ты станешь есть при нем бутерброд со шпротами», — думал я.
И пришел к верному выводу. Она тоже ненавидит наши уроки. Мы с ней союзники. Чтобы проверить, насколько я прав, провел простой эксперимент. На следующий урок, через неделю, я не стал выполнять заданное, а принес прошлое домашнее задание. Это была «Старинная французская песня». Таисия Олеговна выслушала мое исполнение и сделала четыре замечания. На следующей неделе повторилось тоже самое. И еще через неделю. И еще. И еще. И еще. Я перестал ненавидеть черный инструмент дома, потому что забыл о нем. Смирился с запахом ее вечных бутербродов. И наконец, с тем, что я совсем не идеален ни в чем, даже в исполнении «Французской песни», которую вскоре мог играть от любой ноты.
В моей жизни, мне нравилась только дорога от дома до Таисии Олеговны. Хмурой осенью город казалась тревожным и одиноким. Люди будто боялись по нему ходить, будто чувствовали себя не идеальными. Такими, как я. Я был даже лучше, потому что отдавал себе во всем этом отчет. И мог спокойно гулять, пока не придет время занятий музыкой для общего развития. И я не бежал никуда, а вставал в очередь за жареными пирожками с мясом по десять копеек штука. Много теста, нитка мясного фарша. Больной желудок и слабая надежда, что он разболится настолько, что старинная французская песня сегодня прозвучит особенно тоскливо. И дорога по улице между сталинскими домами, точно усмехающимися. Вот идет Боря, не тот идеальный музыкант и ученик, который не ест прогорклых пирожков, а с разрешения мамы мирно гуляет сделав уроки и поиграв на пианино.
Да, это я захожу в подъезд. Поднимаюсь на лифте. Звоню в дверь.
— Кто там?
— Здравствуйте, это я.
(мальчик Боря, обладатель маленьких способностей в гандболе, футболе, учёбе в школе и исполнении старинной французской песни в любом темпе и задом наперед).
— Ну, что там у нас было на дом?
— Французская песня.
— Хорошо, играй, только подожди, я за бутербродом схожу, — и она ушла на кухню.
Ре-соль-ля-си-до-ре. Ре-до-ре-ми-до-ре.
— Ты так скучно это играешь! — Зевнула, доев бутерброд. — Так, будто музыка совсем не трогает тебя.
— Да, Таисия Олеговна, музыка совсем не трогает меня.
— А что же тебя трогает?
— На улице осень. Люди все не идеальные. Кроме моего двойника, который уже сделал уроки и выразительно сыграл Старинную французскую песню.
— Что?
— У меня разболелся живот, Таисия Олеговна, это все пирожки в ларьке у Павелецкой! Можно мы закончим пораньше?
— О, Господи! Конечно! Кто же покупает пирожки в ларьке? Лучше брать с собой бутерброды.
При мысли о бутербродах меня начинает тошнить. А в голове бесконечное ре-соль-ля-си-до-ре, ре-до-ре-ми-до-ре…
— Да, теперь я понимаю, что пирожки были не идеальны.
— Я не сомневаюсь. Ты сможешь доехать?
— Конечно, единственное, что я люблю, это ходить по осенним улицам. В этом я можно сказать мастер.
— Ну, беги-беги. Домашнее задание я тебя дать не успела.
— Это ничего. Дотяну французскую.
И я, сначала иду медленно, а потом выбегаю на улицу. Дома смеются мне вслед. Очередь за неидеальными пирожками манит. Но я держусь. Лучше уж бутерброды дома. Со всем чем угодно, кроме шпротов.
Я бросил музыку, мой дорогой удачливый двойник, теперь тебе одному, пилить французские песни и удивлять одноклассников.
А у меня тут московская осень, такая великолепно-тревожная, такая неряшливая, наверняка потерявшая все свои ноты и позабывшая на скамейке сменную обувь. Такая неидеальная.
Как я.
