ТАГАЕВО - 1
В 1964 году мы переехали из Малой Пузы в другое село — в Тагаево, куда на должность председателя колхоза перевели нашего отца. В Тагаеве от колхоза нам выделили собственное жилище - обычную крестьянскую избу, которая состояла из одной комнатенки, крохотной кухоньки и огромной русской печки.
Вскоре произошло радостное событие - отецкупил телевизор, назывался он «Енисей». Помню, я смотрел все передачи подряд, тем более, что шли они всего несколько часов - по вечерам. Передачи шли с большими помехами – экран вдруг покрывался рябью, иногда изображение совсем пропадало. Тщетно щелкали переключателемканалов, стучали по крышке корпуса – изображение восстанавливалось с трудом. Каналов было всего два – московский и мордовский. Каждый вечер я «прикалывался» - переключал телевизор на Мордовию и слушал их новости. Многие слова были похожи на русские, только окончания были другими – на « ясь» и есь». Слово «мордовский» звучало, например, как «мордосвкясь».
Иногда мы с сестрой Татьяной ходили в кино. Клуба в селе не было – здание старого развалилось, а новый ещё только строился. Кино показывали на площадке перед сельсоветом – на двух столбах натягивалась простыня, из сельсовета выносились лавки и зрители рассаживались на них. Лавок на всех не хватало, поэтому остальные прихватывали из дома табуретки. Билет стоил недорого – всего пять копеек. Дождавшись, когда стемнеет, приезжий киномеханик прямо с кузова грузовика запускал кино. Помню, как мы, таким образом, смотрели фильмы – сказки: «Морозко», «Финист – ясный сокол» и другие. Такие сеансы на «пленэре» были очень редкими – примерно раз в месяц.
Через некоторое время был построен новый клуб – у пруда в центре села – большое и просторное кирпичной здание, в котором, кроме фойе и кинозала располагалась почта. Кино там показывали только по субботам и воскресеньям, коробки с лентами – бобинами привозили из райцентра. Ближе к этим дням на столбе у магазина, находящегося по эту сторону пруда, вешалась фанерная афиша с написанным от руки названием фильма. Билет в кино стоил уже пятнадцать копеек и в клубе уже поддерживался определенный порядок – семечки не лузгали, хотя пьяных мужиков и парней приходило достаточно. Фильмов мы не пропускали – ходили на них каждые выходные.
Следующим летом нас ожидало ещё одно важное событие - нам начали строить новый дом. Построили его очень быстро - буквально за пару месяцев, видимо потому, что его просто привезли откуда-то в разобранном состоянии, а в Тагаеве его просто собрали.
Наш новый дом был обычной избой - пятистенком. Вход в избу был сбоку; с крылечка был вход в сени, сразу из них направо, был вход в чулан. Из чулана по небольшой лесенке можно было подняться на чердак. Там хранились старые вещи, журналы и газеты. Помню несколько подшивок «Огонька», который родители выписывали в шестидесятые годы. Журналы выглядели почти одинаково – на первых трёх – четырех страницах были помещены фотографии тогдашнего генсека КПСС – Никиты Сергеевича Хрущева, затем уже шли остальные материалы. Хорошо помню его характерную лысину, заснятую во всевозможных ракурсах.
Изба состояла из двух комнат. В первой комнате (прихожей), справа располагалась большая русская печь – наша кормилица, источник жизни в доме. Наша русская печь была для нас не просто печью, где готовилась еда и которая обогревала избу. На печи мы жили целыми днями, особенно зимой, когда на улице стояли морозы, достигавшие 30-35 градусов. На печи мы спали, ели, читали книги. На ней всегда было тепло и уютно.
В этой комнате, напротив входа, в простенке между окнами, стоял стол, за которым обедали, слева этажерка с книгами. Надо сказать, что для сельской семьи книг у нас было довольно много.
В другой комнате был зал – в центре стоял круглый стол без стульев, слева за закутком, образованным второй печью – голландкой, а за печкой, стояла родительская кровать. За ним находился стеллаж с книгами, а прямо за круглым столом - большой книжный шкаф. До сих пор помню замечательные книги, которые были у нас дома - «Черную стрелу» и «Остров сокровищ» Стивенсона, «Два капитана» Каверина, «Люди на Луне» Герберта Уэллса с жутковатыми иллюстрациями. Домашних книг мне хватило на довольно короткое время, и я часто ходил в библиотеку, которая располагалась довольно далеко от дома – в здании правлении колхоза. Тяга к чтению была такой, что в библиотеку я ходил очень часто, невзирая на погоду – и в мороз и зимние метели. Помню ощущение чего – то нового, таинственного, которое возникало в предвкушении чтения новой книги. К концу школы я перечитал всю колхозную библиотеку, которая была, как я понял впоследствии, весьма небогатой.
Я очень любил читать за едой (до сих пор, впрочем), но когда обедали или ужинали с отцом, мне этого не удавалось – он этого не терпел, хотя сам всегда читал за обедом и ужином. Перед едой на стол часто стелили газету, и я немедленно впивался в неё взглядом. Увы, это продолжалось недолго – газету стали класть вверх ногами. Я пытался читать её и в таком виде, но это было утомительно. Но это меня не остановило - привычка читать за едой осталась у меня до сих пор.
За этим же столом мы с сестрой делали уроки. На них у нас много времени не уходило – мы многое схватывали в школе, на занятиях.
Из первой комнаты (прихожей), справа был вход в маленькую кухню – закуток, куда выходило жерло русской печи. В кухоньке в двух шкафчиках находилась посуда и бесчисленные ёмкости для молочных продуктов разной степени свежести. Сразу после вечерней дойки наступало время моих обязанностей – пропускать молоко через сепаратор. Он представлял собой механический аппарат довольно сложного устройства; состоял из корпуса, множества металлических вороночек, которые так утомительно было отмывать от молока после сепарирования.
Чтобы пропустить через сепаратор три ведра молока (каждодневный удой) ручку сепаратора нужно было крутить довольно долго. Сепаратор имел два сливных желоба: через один выливался так называемый обрат – обезжиренное молоко, которое шло на корм домашней скотине; через второй желоб выливались сливки, свежие и очень вкусные. Впрочем, мы их не ели – из них вырабатывали сливочное масло. Для его выработки существовало специальное приспособление, та называемая «пахталка». Представляла она собой деревянный цилиндр высотой чуть более метра, который выдалбливался из цельного ствола липы. Сверху пахталка закрывалась деревянным кружком, который имел выступы, которые входили в пазы самой пахталки и таким образом она фиксировалась. В центре крышка пахталки имела отверстие, в который вставлялась деревянная палка, на нижнем конце которой был закреплен деревянный кружок с отверстиями. Пахтали масло так: садились на стул, обхватывали пахталку ногами, заливали внутрь сливки и методично, сверху вниз двигали деревянным шестом. За счет гидравлического сопротивления, которое создавалось внутри пахталки при перетекании сливок через отверстия деревянного круга на конце шеста, масло, в конце – концов, сбивалось – появлялись янтарно – желтые крупинки. Правда, времени уходило на пахтанье довольно много – часа два или три. Зато масло получалось превосходное, янтарного цвета, очень вкусное. Молока корова давала много – примерно по три ведра в день и перерабатывать его мы не успевали, поэтому само молоко и молочные продукты всех видов – масло, сливки, творог заполняли всю кухню в различных тарах. В целом, содержать корову было очень утомительно – кроме переработки молока она требовала огромных запасов сена на зиму. Сеном был битком большой сеновал над двором и на улице стояла внушительная копна и все это корова съедала за зиму.
На шестке печи стояли разнокалиберные чугунки. В небольших чугунках готовилась еда для семьи, в больших, ведерных – для скотины. Справа от жерла печи стояли ухваты, так же разных размеров – для каждого чугунка был свой ухват. Для того, чтобы вытащить из печки ведерный чугун надо было приложить изрядную физическую силу. Я всегда удивлялся, как у моей мамы, очень миниатюрной и хрупкой женщины, хватало сил, чтобы таскать из печи эти огромные тяжеленные посудины с кормом для скотины, причем на весу! Надо отдать ей должное – она никогда не жаловалась.
Из первой комнаты, слева шел вход в переднюю комнату, это был своеобразный зал, причем в стену, разделяющую комнаты, была вмонтирована печь - «голландка», так называемый «подтопок», поменьше русской печи. Зимой ее топили каждое утро и каждый вечер — для тепла в передней комнате. Там же, сразу за голландкой, обитой цинковым железом, стояла родительская кровать, посередине комнаты стоял круглый стол. Впереди, у окна, на комоде, стоял телевизор.
Один выход из избы, через сени, вел во двор. Сама дворовая постройка, в которой размещался скот, находилась метрах в трех – четырех от избы, двор между ними был огражден высоким дощатым забором слева и справа.
Летом у нас было много обязанностей – поливать огород, пилить, колоть, запасать дрова. Заготовка дров на зиму – это очень тяжкий труд. Привозились обычно две машины берёзовых кряжей, длиной по два метра, толщиной тридцать – пятьдесят сантиметров. Их нужно было распилить на чурбаны длиной по пятьдесят сантиметров, каждый расколоть на поленья, уложить вертикально для просушки и потом перетаскать в дровяной сарай и сложить в поленницы. Каждый день, с утра, мы с матерью пилили эти кряжи, причём тяжкая эта участь меня постигла с самого детства – лет с десяти. Двуручную пилу мне приходилось таскать на уровне своей головы и опилки постоянно попадали мне в глаза; я постоянно отпрашивался домой промыть глаза. Иногда, правда, это не удавалось, глаз начинал болеть, на мои настойчивые просьбы достать соринку из глаза мама отвечала, что в глазу ничего нет. Но боль не проходила и тогда мы с мамой шли к бабке, которая умела доставать соринки из глаза …собственным языком. Выглядело это так: выслушав мать, бабка прополаскивала свежей водой рот, усаживала меня к себе на колени, постепенно приближала моё лицо к своему и запускала язык в мой глаз. Удивительно, но это всегда помогало – после нескольких моментов неприятных ощущений боль проходила.
Кроме заготовки дров, каждый вечер летом надо было поливать овощи в огороде. За водой для поливки приходилось ходить через дорогу в колодец, метров за пятьдесят. Растений, подлежащих поливке, в огороде было множество: капуста, огурцы, помидора, тыква и прочие. Каждый вечер, когда отец приезжал с работы, объявлялся аврал. Каждый с двумя ведрами шел к колодцу через дорогу, метрах в пятидесяти от дома. Но вода в колодце была не питьевая.
Колодезного ворота на нем не было; для того, чтобы достать воду, нужно было пристегнуть ведро карабином к веревке, которую приносили с собой, опустить вниз, зачерпнуть воду и поднять наверх. Затем осторожно, стараясь не расплескать, несли ведра на огород. Там с помощью консервной баночки начинали полив каждого кустика помидоры и капусты – под каждый нужно было вылить по две баночки. Кустиков было очень много – сотни штук, носить воду было тяжело, и мы с сестрой Татьяной пытались хитрить – выливали под каждый кустик всего по одной баночке. Но родители были начеку и попытки эти жестко пресекали. Потом были ещё огромные грядки с огурцами – они воду любят, было нам сказано родителями, и пытка продолжалась, причем каждый вечер. Когда случался дождь, это было очень радостное событие.
Для того чтобы добыть питьевую воду, нужно было идти «под овраг» - по дороге на соседнюю улицу — Плант по уличному, в овражек, метров за стопятьдесят. В руках на такое расстояние воду было нести тяжеловато и для переноски воды оттуда использовалось древнее русское крестьянское, и я бы сказал, замечательное, приспособление – коромысло. Это большая деревянная дуга, на концах которой были крючки для подвешивания ведер. При определённой сноровке, делая размеренные шаги, вёдра доставлялись до дома почти полными.
После ужина я выходил из избы и садился на свой велосипед. Проезжал село и выезжал за околицу. Вот где была свобода и простор! Поднявшись на гору за Малой улицей, я разворачивался и разгонялся под горку. Внизу лежало село, панорама была живописнейшей. Я летел вниз на велосипеде с сумасшедшей скоростью, душа пела от жуткого восторга. Это было похоже уже не на быструю езду, а на полет над селом! Ощущения необычайной радости и какой – то веселой жути запомнились мне на всю жизнь.
Почти каждый день летом бегали купаться. Сначала пруд находился за селом, напротив заброшенной колхозной птицефермы, которую все звали «курятником»; такое же название получил и пруд – «у курятника». Так и говорили: «Пошли купаться на курятник». Когда мы переехали в Тагаево, плавать я ещё не умел и однажды «на курятнике» чуть не утонул. Шел по дну и шел, заходя вглубь пруда и вдруг – провалился глубоко под воду, как у нас называлось «с ручками». Оказывается, дно в этом месте круто обрывалось. Хотел крикнуть – вода попала в глотку, и крика не получилось. В отчаянии я замолотил руками и ногами – …и выплыл на мелкое место. С этой поры я плавал уже по – настоящему – сначала «по - лягушачьи», затем – саженками. Вскоре относительно недалеко от дома, за школой перегородили ручей, и появился новый пруд, который мы называли «плотиной». Туда мы и бегали купаться. Пруд был относительно небольшой, а ребятни собиралось в жаркие дни множество, поэтому воду быстро взбаламучивали и она походила на раствор жидкой грязи. Зачерпнув воду из пруда в ладони, кожу рассмотреть было нельзя – такой грязной была вода. Но никто по этому поводу не переживал – все барахтались в пруду с утра до вечера.
В детстве у нас была своеобразная обязанность – мы регулярно ходили на поминки. Считалось, что на поминках нужно накормить, как можно больше людей, особенно детей. Через кого – нибудь из наших девчонок и мальчишек родственники покойного передавали, когда и куда надо прийти. Надо сказать, что мы с пониманием относились к таким просьбам – никто из нас не отказывался, хотя и испытывали определенный страх перед покойником. Подойдя к дому, где проходили поминки, мы некоторое время терпеливо ждали, пока поедят взрослые, затем проходили в избу и рассаживались на длинных лавках за столом. До сих пор помню «поминошные» блюда – щи с килькой в томате, молочную лапшу, компот с пирогами на третье. Наедались на поминках мы так, что еле – еле вылезали из – за стола. У нас в те времена даже ходило выражение – «наелся, как на поминках».
Примерно в середине лета, в июле у нас, детворы, был радостный день - «Ирилы», как мы его называли. В этот день можно было обливать друг друга и кого угодно водой, даже взрослых. Использовали мы для этого велосипедные насосы – «качки», как мы их называли; никаких водяных пистолетов и в помине не было. Набрав в любой бочке в «качок» воды, мы подкарауливали друг друга и в упор выпускали упругую водяную струю.
Особенной удачей было окатить какую – нибудь зазевавшуюся девчонку водой из ведра, хотя удавалось это не часто – все были в этот день настороже. Но если удавалось - визгу и гаму было много. Ближе к вечеру встречали мужиков – механизаторов, возвращавшихся с работы, и также обдавали их водой из «качков». Они не ругались, только грозили пальцами, улыбаясь - знали, что сегодня – «Ирилы». Только гораздо я понял название этого праздника – это был отголосок праздника языческого славянского бога Ярило – бога солнца и плодородия. Удивительно, что этот обычай просуществовал такое долгое время.
Зимой мама топила русскую печь каждый день, летом – примерно раз в неделю. Основной едой для нас были щи и каши – пшенная и гречневая. Пшенку мы любили, а вот гречку ненавидели.
Ещё часто готовилась тушеная картошка с мясом, по осени - с молодыми петушками, иногда – макароны. Из погреба доставались соленые грибы, квашеная капуста, соленые огурцы и помидоры – разносолов у нас хватало. Деликатесы в виде вареной колбасы начали появляться в самом конце 60 – х годов, да и то отец её не приветствовал: «Надо есть то, что есть дома – мяса полно!» Зимой и осенью после готовки мама выносила чугунки с картошкой и щами в сени – они исполняли роль холодильника.
Ужин летом был почему - то был всегда один и тот же – жареная на керосинке картошка с салатом из огурцов и помидор. Редко готовилась гречка и макароны. Керосинка стояла в сенях и запах жареной картошки смешивался с запахом керосина, и аромат этот был ощутим не только в сенях, но и на улице и мне он запомнился на всю жизнь.
Впереди дома, между ним и дорогой вскоре был выкопан погреб, сверху которого было построено из досок сооружение в виде шалаша, так называемая «погребица». В погребе хранился урожай картошки и других овощей – свеклы, моркови и капусты. В больших дубовых кадках солились огурцы, капуста и помидоры, причем их было так много, что за зиму они не съедались и по весне, уже зловонно пахнущие, выбрасывались на помойку возле дома.
В довольно большой кадушке замачивались яблоки. До сих пор помню их характерный вкус, и давно уже не пробовал ничего подобного. В бочонках поменьше солились грибы – волнушки, сыроежки, их тоже полностью на зиму не съедали.
В огород вели две калитки – слева и справа от двора. В месте правого входа, в углу огорода я посадил березу, которая принялась, разрослась и сейчас, наверное,это огромное дерево. Поблизости от неё я закопал бутылку со своим послание потомкам – тогда это было модно. Там она, наверное, и лежит до сих пор.
За огородом шло гумно – картофельное поле; оно было огромным: соток сорок – сорок пять.
По весне картофельное гумно распахивалось трактором, который выделялся колхозникам после вспашки колхозных площадей. Сажали картошку там с помощью «помочи» - сами мы бы никогда с этим не справились. Прибывал мужик с лошадью, запряженной плугом или, как ни странно - сохой, делал борозду, за ним шли бабы и бросали в борозду картошку. За лето картофельные посевы надо было несколько раз мотыжить – уничтожать сорняки. Тут уж мы обходились без помочи, но работа эта была поистине, адова: а тридцатиградусной жаре, в полусогнутом состоянии надо было методично работать тяпкой весь день и не один.
В середине июля наступала пора окучивать картошку. Делалось это уже не вручную – так же прибывал мужик с лошадью и аккуратно проходил плугом картофельные борозды. Однажды, мне было лет двенадцать, мужик предложил мне сидеть во время окучивания на лошади верхом. Я с радостью согласился и мы с ним целый день окучивали картошку – я, сидя на лошади, а он – ведя лошадь под уздцы. Помню очень странное ощущение, когда я, ближе к вечеру слез с лошади – земля покачивалась под ногами и чтобы уверенно идти, надо было расставлять их пошире; вот поэтому кавалеристы ходили, широко расставляя ноги.
Уборка картофеля производилась тоже «помочью», но выкапывалась картошка так же - с помощью лошади и сохи. И на уборку картофеля уходил тоже целый день. Придя домой после школы и, пообедав, мы все присоединялись к помочи. При подборе картофеля его нужно было сразу сортировать – до размера куриного яйца – в одно ведро, крупнее – в другое и высыпать в разные кучи. Затем крупную картошку переносили и опускали в погреб, а мелкую оставляли на дворе – на корм скотине. Вечером, картофельное гумно было убрано, а когда закрома в погребе были заполнены картошкой, мать выставляла «магарыч» - угощение для «помочи». Бабы так уставали, что, немного выпив и закусив, быстро расходились по домам.
Огород тоже был немаленьким – соток десять, из них половину занимала картошка. По правой стороне огорода росли многочисленные кусты черной смородины. Собирать её ягоды по жаре было одним из самых нудных и мучительных занятий.
В передней части огорода располагались грядки со всевозможными овощами – огурцами, помидорами, капустой. В задней части огорода, ближе к забору, посередине, росла единственная яблоня, доставшаяся нам по наследству. Яблоки на ней на вкус были так себе, полудички, но она была настолько огромная и давала такую тень, что отдыхать под ней на одеяле было одно удовольствие. Никаких плодовых деревьев в огороде почему – то не было, очень мало было и посадок клубники – виктории, это не было принято. Только недавно мама объяснила мне, что хлопот с викторией было множество, а пользы немного, словом одно баловство.
Много интересных событий происходило весной. Когда наступала теплая пора, в полях появлялось множество цветов и трав, многие из которых были съедобными. Особенно мы любили ходить за «столбунцами» – так мы называли молодые побеги щавеля. В конце мая их на полях было видимо – невидимо, мы нарывали их охапками. Вкус у них был кислый, но не такой пронзительный, как у листьев щавеля и мы их с удовольствием ели в огромных количествах, дело иногда доходило до поноса. Но нас это не останавливало. Ещё мы ходили за конским щавелем, который у нас назывался «конёвником». Его побеги были более толстыми и мясистыми, на вкус были кисловато – сладкими. Но и столбунцы и конский щавель были съедобными очень недолго, каких – нибудь пару недель, затем деревенели, теряли вкус, и есть их было уже неприятно.
Кроме обязанностей по поливу огорода и распиловке дров, летом нашей обязанностью было следить за цыплятами. Каждую весну мама покупала несколько десятков инкубаторских цыплят. Сначала они были совсем крошечными, очень похожими друг на друга – этакие маленькие живые жёлтенькие шарики. Стоило взять такую кроху в ладони и подышать на него теплым воздухом, как он тут же, прямо в руке, засыпал. Это настолько нас с Татьяной умиляло и забавляло, что мы готовы были возиться с цыплятами часами, несмотря на ворчание матери. Когда цыплята подрастали, их в специальной клетке выносили на улицу и ставили её на травку возле дома. За день цыплята умудрялись выщипывать траву в клетке до самой земли, не оставляя даже самого маленького ростка. Каждый вечер цыплята перелавливались, сажались в большую картонную коробку, которая на ночь заносилась в дом. На следующий день клетка переставлялась на новое место, на свежую траву, которую цыплята так же за день всю выклёвывали и утрамбовывали землю до плотности асфальта. В клетку ставилось миска с пшенной кашей и блюдечко с водой, мы должны были следить, чтобы вода в блюдечке была постоянно.
Когда цыплята подрастали, ловить их в клетке становилось затруднительно – они так и норовили выскочить из неё и убежать. Некоторым это удавалось и тогда нужно было всем скопом бегать за беглецом вокруг всего дома, суматоха была жуткая. Заводя инкубаторских цыплят, мать строго следила, чтобы не завелись собственные; почему – то считалось, что они вырастут полудикими и будут хуже нестись. Несмотря на регулярные проверки укромных мест во дворе, результат каждый год был один и тот же: в начале лета во дворе гордо появлялась какая – нибудь пеструшка с выводком незапланированного потомства. Деваться было некуда, приходилось выкармливать и этих. Правда, с природными цыплятами хлопот было гораздо меньше: их не надо было ловить на ночь – они прекрасно ночевали под крыльями клуши - мамаши. Уберегала она их и от всевозможных многочисленных опасностей во дворе и за его пределами. Во дворе маленьких цыплят мог клюнуть петух – папаша, курицы – товарки мамаши, да и собачонка Дамка при случае с удовольствием слопала бы маленького беднягу. Да и поросенок у себя в загоне только и ждал, как какой – нибудь уже подросший цыпленок из неуёмного любопытства перелетит стенку загона. Несколько секунд - и от несчастной птахи оставалась только кучка окровавленных перьев… Иногда опасности для цыплят и кур были совсем страшными: в деревне иногда появлялись хорьки – мелкие, но очень вредные хищники. Забравшись во двор, они могли за ночь передушить не только цыплят, но и всех взрослых кур, причем сразу в нескольких дворах. Интересно, что своих жертв хорьки не ели, а только безжалостно душили. Иногда на цыплят нападали ястребы, которые постоянно барражировали над деревней на большой высоте, выглядывая добычу. Случалось это, правда, редко, когда какой – нибудь уж совсем глупый цыплёнок убегал достаточно далеко от двора, например, на картофельное гумно. Тогда можно было видеть, как, сложив крылья, ястреб камнем падал на землю и через несколько секунд взмывал в воздух уже с добычей в когтях.
По осени молодых подросших цыплят начинали кушать, причем только петушков – во дворе нужен был только один петух; если их несколько или даже если двое, они начинали постоянно драться между собой. Молоденькие петушки были очень вкусными, до сих пор помню замечательный вкус тушеной картошки с молодой курятиной. После того, как молодые петушки были съедены, приходила очередь старых кур, которые переставали нестись или болели. Дело в том, что в сильные морозы зимой некоторые курицы очень сильно обмораживали себе лапки, которые, вздувшись, приобретали форму безобразных культяпок. На этих культяпках несчастные птицы не могли нормально ходить и передвигались кое – как, переваливаясь с боку на бок, как утки. Они часто не поспевали к кормушке и постоянно подвергались нападкам своих здоровых и более молодых товарок. Таких кур и поджидала незавидная участь попасть в ближайшее время в горшок с картошкой.
Иногда, раз в несколько лет забивали старого петуха, когда тот не мог уже исполнять свои мужские обязанности. Забивал птиц всегда отец, мать не могла переносить этого зрелища, хотя общипывала их и потрошила мастерски. Но научилась она этому не сразу. По её рассказам, когда они с отцом приехали в Наруксово после института, она совершенно не была приспособлена к сельской жизни – поселок Решетиха ничем не отличался от маленького городка. Так вот, когда отец зарубил первую курицу, мама сварила из неё суп. Отец, приехав на обед и зачерпнув первую ложку, чуть её не выронил – суп имел отвратительный вкус птичьего помета. Оказывается, мать понятия не имела, что курицу, прежде чем варить, надо выпотрошить. Так и пришлось суп вместе с курицей выкинуть.
Иногда головы курицам рубила моя городецкая бабушка Параскева, когда жила у нас летом. Она ловила курицу, брала её за задние ноги и клала её голову на специальный березовый чурбачок. Глупые птицы сами вытягивали шеи, облегчая задачу палачу. Громко произнося: «Господи, помилуй!», бабушка аккуратно тюкала топориком по курячьей шее. Смерть, что называется, наступала мгновенно, но так бывало не всегда. Помню один исключительный случай: отец собрался зарубить старого – престарого петуха, огромного красавца с длинными разноцветными перьями хвоста, большим красивым гребешком и изрядно помороженными шпорами на ногах. Отец долго ловил его во дворе, поймав, вышел с ним на лужайку возле дома, как обычно приладился к чурбачку и тюкнул топором. Голова петуха отлетела в сторону, и отец бросил петуха на травку, чтобы тот, трепыхаясь, не обрызгал его кровью. Вдруг произошло невообразимое – безголовый петух отчаянно замахал крыльями и, …взлетев, уселся на забор! Посидев на нем несколько секунд, как – будто вспомнив, что он без головы, грузно свалился на траву, кровь при этом не переставала хлестать у него из обрубка шеи.
Я лично был свидетелем этого жуткого случая, который является примером того, как Божьи твари цепляются за свою жизнь. Когда я стал постарше и учился в институте, сам уже иногда рубил головы курам. Дело это очень несложное – на самом деле глупые курицы вытягивают шею на смертной плахе; главное – уверенно тюкнуть топором…
Кстати, современные люди, особенно молодежь, в большинстве своем совершенно не понимают, зачем в хозяйстве нужен петух — ведь куры несут яйца и без петухов, например, на птицефермах. Оказывается, петух нужен для того, чтобы из яиц вылуплялись цыплята. Без участия петуха это невозможно...
Начиная примерно с седьмого класса, мы начали гулять по ночам, хотя мне это строго воспрещалось. Благодаря тому, что летом я спал на терраске и дождавшись, пока родители в избе улягутся спать, я на цыпочках выходил на улицу. Там были уже все наши — пацаны и девчонки.
Мы гуляли по улицам, сидели на бревнах у какого – нибудь дома, играли в различные игры, например, «в садовника». Каждый выбирал себе имя по названию цветка, а ведущий очень быстро произносил: «Я садовником родился, на все цветы разозлился, кроме… розы». «Роза» должна была немедленно откликнуться: «Я». Тот, кто не успевал откликнуться, отдавал водящему какой – нибудь предмет – «фант». В конце игры, чтобы получить свой «фант», игрок должен был выполнить какое – нибудь задание водящего – рассказать стишок, спеть песенку и т.д. Было очень весело, иногда мы хохотали на всю деревню.
Разновидностью этой игры была игра «в садовника», но вместо цветов выступали фрукты.
Еще была игра «в монаха», игрок выбирал заранее себе имя по названию цвета краски. Ведущий произносил: «Я монах, в синих штанах», я выбираю синий». Тот, который выбрал себе синий цвет, должен был немедленно откликнуться. Если он ответ «прохлопал», то отдавал какой — либо фант. Фанты потом разыгрывали - каждый должен был так же выполнить какое — либо желание, которое было иногда заковыристым — например, прокукарекать на все село три раза, или проползти какое — то расстояние на четвереньках.
Ближе к осени лазали в сады и огороды к соседям, чаще всего за яблоками, которые были не очень — то и нужны, скорее всего, нам просто нужны были острые ощущения.
Иногда лазали в школьный сад за цветами для девчонок. Однажды, когда я перешел уже в восьмой класс, мы там попались. Дело было так: школьный сад располагался в центре села, между клубом и магазином. Перемахнув забор, мы стали лихорадочно ломать толстые стебли георгинов и мальв. Вдруг нас осветил свет электрического фонарика, мы с охапками цветов ринулись бежать. Оказывается, сторож сада, а по совместительству техничка в школе, мать одной из учениц, дежурила в эту ночь в саду. Увы, некоторых из нас она опознала, в частности меня. На следующий день, загорая, как обычно, на крыше дома, я увидел, как по улице, по направлению к нашему дому идет женщина; с ужасом я узнал в ней посыльную из сельсовета. Так и оказалось – она принесла и вручила матери повестку в сельсовет. Мать быстро сходила туда и по возвращении устроила мне взбучку. Впрочем, до отца это дело не дошло, а то мне пришлось бы совсем плохо, мать, видимо, меня пожалела.
По ночам мы не только играли и развлекались, но и хулиганили. Одним из развлечений было такое: к длинной нитке привязывали большой гвоздь, вешали его на окно чьей – либо избы так, чтобы он касался стекла, а с длинным концом нитки прятались за ближайшую мазанку. Оттуда дергали за нитку, и гвоздь равномерно постукивал по стеклу. Через некоторое время следовала реакция – сонная бабушка выползала на крыльцо и начинала громко ругаться; мы за углом мазанки давились от смеха.
Однажды мы решили таким образом разыграть не кого – нибудь, а самого директора школы. Осторожно и аккуратно глубокой ночью подвесили гвоздь и стали дергать за нитку, как обычно. Вдруг произошло неожиданное – директор, Алексей Яковлевич, выскочив из избы в одних подштанниках, не стал тратить время попусту, а, схватив нитку и держа её в руке, побежал туда, куда она вела – к ближайшей мазанке. Не сразу мы сообразили, что нас сейчас поймают, а когда поняли, так рванули из своего укрытия, что только пятки засверкали. Больше попыток разыграть директора школы или какое другое начальство, мы не делали – было слишком опасно.
Надо сказать, что травм у нас в детстве было предостаточно, особенно часто мы резали ноги об осколки стекла, поскольку почти всё лето бегали босые. На осколки стекол чаще всего наступали, бегая по пыли, которая покрывала дорогу на несколько сантиметров – в ней ничего видно не было. Но мы уже знали, что делать в таких случаях – перевязав рану любой тряпкой, мчались в медпункт, который находился неподалеку от школы. Там фельдшер Любовь Михайловна делала противостолбнячный укол, обрабатывала рану и бинтовала. Все заживало очень быстро.
От того, что все лето мы бегали босиком, у нас часто обветривались ноги. Кожа на них начинала шелушиться и трескалась. Это называлось «цыпки», причем ноги болели, особенно по ночам, не давая заснуть. В этих случаях каждый вечер мама смазывала нам ноги сметаной, это помогало, правда, ненадолго.
