Из "Записок" графа Карла-Фридриха Фицтума фон Экштедта
На лето 1852 года император Николай с августейшей супругой своею (Александрой Федоровной) переселился в Петергоф, куда вскоре затем прибыли и многочисленные гости, приглашенные для присутствия на больших маневрах под Красным Селом.
На это военное зрелище получили приглашение от государя принцы: Альберт Саксонский и Фридрих-Вильгельм Прусский (?). Оба молодые принца были старшими сыновьями наследников престола и в первый раз посещали русский двор.
Кроме их явились и самые выдающиеся личности австрийской и прусской армии, и вскоре Петергоф и окружающие его летние дворцы наполнились множеством блестящих мундиров. Император лично принял в Кронштадте обоих принцев на свою яхту и повез их, прежде всего, в Зимний дворец.
В воскресенье, 8 (20) июля, после обедни, я был принят императором. Это хотя не согласовалось с этикетом, так как государь обыкновенно давал приватные аудиенции только послам и посланникам, но, по причине присутствия принца Альберта, сделано было исключение, которому я обязан одним из интереснейших часов в моей жизни.
Церемониймейстер довел меня до самого кабинета и остановился в нерешительности у двери, не зная, должен ли он или нет присутствовать при этой необычной аудиенции. Не сказав ни слова, а только энергически указав на дверь, государь ответил этим на немой вопрос придворного чиновника. Мы остались одни, и я очутился впервые с глазу на глаз с могущественнейшим и наиболее внушавшим страх монархом.
Не смотря на 56-летний возраст императора Николая, вся его классическая фигура дышала юношеской силой. По такой модели Фидий мог бы изваять статую Зевса или бога войны. Одет он был в сюртук одного из гвардейских полков. Наблюдая за его, почти обнаженной от волос, головою, я заметил, что лоб был низок, мало развит и сливался в одну линию с правильным носом. Задняя часть головы, где френологи полагают седалище силы воли, была необычайно развита; вся же, вообще, голова была относительно малых размеров, но покоилась на шее, достойной Геркулеса Фарнезского.
Вся наружность монарха имела нечто рыцарское и внушительное; я понял теперь, как стоявший передо мною колосс одним движением руки усмирил бунт на Сенной площади, вспыхнувший во время холеры 1831 года. Великий момент этот представился моему воображению, когда я взглянул императору в глаза.
Выражение этих глаз показалось мне каким-то неопределенным. Нервное подергивание мускулов у углов рта имело в себе что- то болезненное и производило неприятное впечатление.
Поговорив чрезвычайно любезно о принце Альберте и об удовольствии, доставленном его посещением, император как будто совсем позабыл, что перед ним стоит молодой дипломат, которого он никогда не видел и о котором едва ли и слышал что-нибудь. С доверчивостью, как будто обращаясь к старому знакомому, он стал рассказывать мне про свое, только что оконченное, путешествие. Он побывал в Берлине, Дрездене, Вене; посетил в Праге императрицу Марию Анну (Савойская); не миновал Веймара и Дармштадта, равно как и Штутгарта, куда заехал, чтобы обнять свою дочь Ольгу Николаевну.
В продолжение немногих дней, орлиный взгляд его увидел все, и он, нимало не стесняясь, выражался о том, что заметил при своем инспекционном объезде. Хуже всего отозвался он о Берлине, и прямо выражал негодование против слабости своего шурина (здесь старший брат государыни императрицы Александры Федоровны, Фридрих Вильгельм IV).
Когда я попытался смягчить эти взрывы гнева замечанием, конечно, банальным, что король все-таки "имеет наилучшие намерения и привлекательные душевные качества", - царь загремел мне в ответ (здесь в переводе):
Тем хуже для его прекрасных качеств! Что же касается до его добрых намерений, то я вам говорю, что он никогда не знает, чего хочет. Это не король; он нам портит наше дело. Знайте же, что почва под моими ногами минирована также, как и под вашими. Мы все солидарны. У всех нас один враг: революция. Если станут продолжать нежничать с нею, как то делают в Берлине, то пожар вскоре сделается всеобщим.
Здесь я пока ничего не боюсь. Пока я жив, никто не пошевелится. Потому что я солдат; а мой "господин шурин" никогда им не был. Таков, как вы меня видите, я служу 38 лет, потому что первые боевые шаги сделал в 1813 году. Да, я солдат. Это дело по мне. Другое же дело, которое возложено на меня Провидением, я исполняю его потому, что должен исполнять и потому что нет никого, кто бы меня от него избавил. Но это не по мне дело.
Было что-то трагическое в этом признании. Видно было, каким тяжким бременем лежали на императоре Николае правительственные заботы, которые он уже в продолжение двадцати семи лет один должен был нести. Прекрасные глаза его совершенно затуманились, и взгляд утратил свою твердость. Отпущен я был с аудиенции самым благосклонным образом.
Перед этой аудиенцией я был представлен императрице, которая изволила завтракать в столовой, окруженная обоими германскими принцами и более чем сотней иностранных и русских генералов. По окончании завтрака, императрица тотчас же подошла ко мне. Красота ее уже давно увяла; но в чертах, измененных болезнью, видны были следы сходства с ее очаровательной родительницей, королевой Луизой. Нервы ее, очевидно, были крайне расстроены.
Первые слова, обращенные ко мне императрицей, были нельзя сказать, чтобы ободряющего свойства и легко могли повергнуть меня в смущение перед чужим и многочисленным обществом. "Почему это король посылает к нам только поверенного в делах?" - таков был первый и произнесенный в безусловно дурном настроении духа вопрос.
Я с минуту глядел на государыню совершенно спокойно и отвечал, нимало не изменившись в лице: "Могу уверить ваше величество, что я гораздо охотнее приехал бы в качестве посла".
Императрица засмеялась и стала беседовать со мною самым любезным образом.