Виктор Двояк: «Загадки и тайны русской литературы»...
* * *
Я был любим, твердила ты
Мне часто нежные обеты,
Хранят бесценные мечты
Слова, душой твоей согреты;
Нет, не могу не верить им:
Я был любим, я был любим!
Всё тот же я, любви моей
Судьба моя не изменила:
Я помню счастье прежних дней,
Хоть, может быть, его забыла,
Забыла милая моя, —
Но тот же я, всё тот же я!
К свиданью с ней мне нет пути.
Увы! когда б предстал я милой, —
Конечно, в жалость привести
Её бы мог мой взор унылый.
Одна мечта души моей —
Свиданье с ней, свиданье с ней.
Хитра любовь, никак она
Мне мой романс теперь внушает;
Её волнения полна,
Моя любезная читает,
Любовью прежней дышит вновь.
Хитра любовь, хитра любовь!
31 ноября 1825
Это на первый взгляд непритязательная элегия меж тем считается едва ли не главной лирической загадкой Евгения Абрамовича Баратынского, одного из самых значительных русских поэтов.
Формулировка энциклопедическая, не рискну назвать его великим.
Когда мы говорим о Пушкине, Гоголе, Достоевском… там величие практически бесспорно, но если использовать эту превосходную степень шире, то может получиться, как нашей эстраде, где все сплошные суперзвезды и певцы советских гимнов, и безголосые дочки фабрикантов, и прожженные тюремные куплетисты.
В одной энциклопедии искусство авторы так выкручивались с определениями значимости русских литераторов: Пушкин и Толстой – «величайшие»! Гоголь, Достоевский, Чехов – «великие». Гончаров – «замечательный», Маяковский – «знаменитый», Островский – «известный», а Ахматова – «большая русская поэтесса».
Баратынский там «значителльный», хотя в девятнадцатом веке те, кто величал Пушкина «солнцем русской поэзии», его называли – «сумрачным гением».
Но вернёмся к его элегии о тайне которой расскажу вам.
И так стихотворение Баратынского «Я был любим твердила ты» -- сплошная загадка русской литературы!
При этом оно практически неизвестно.
Сам автор, ровесник века, написал элегию ещё в двадцатилетнем возрасте, то есть тысяча восемьсот двадцатом году и впоследствии категорически не издавал её, и не включал ни в один из своих сборников. Позже стих вообще пропал и был случайно обнаружен уже в двадцатом столетии великим исследователем пушкинской эпохи Модестом Гофман, который умудрялся откапывать неизвестные стихи Баратынского в забытых письмах, чужих дневниках и альбомах.
Таким образом, первое собрание сочинений поэта вышло только в тысяча девятьсот четырнадцатом году и то, благодаря Гофману, который как бы исполнил пророчество самого Пушкина, называвшего Баратынского «поэтом, обгоняющим своё поколение».
Хотя вряд ли Александр Сергеевич предполагал, что Евгений Абрамович будет так долго обгонять…
Из статей Александра Пушкина
«Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит! Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему: правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения -- должны поразить всякого, хотя несколько одарённого вкусом и чувством.
Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды. Никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им обронённые колосья.
Он шёл своей дорогой один и независим!
Пора Баратынскому занять на русском Парнасе место давно ему принадлежащее!».
Пора занять своё место для элегии «Я был любим» пришла в том же тысяча девятьсот четырнадцатом. Впервые её опубликовали как раз в гофмановском собрании сочинений Баратынского спустя аж девяносто лет после написания и семьдесят после смерти автора. Оригинал нашли в Муромском архиве Баратынских.
В одном неизвестном дневнике под стихотворением написанном рукой поэта стоит дата «тысяча восемьсот двадцать пятый» тем же почерком, а также приписка, сделанная неизвестной рукой по-русски: «в Москве». И далее по-французски: «Воскресенье, сегодня играли «Вольного стрелка», сочинено Евгением Боратынским, моим кузеном... Наталья».
Баратынский здесь через «о»! Все правильно печатался он через «а», а письма, и прочие рукописи, подписывал через «о». Ещё одна причуда поэта. Но вернёмся к загадочному автографу.
С «Вольным стрелком» немецкого композитора Карла фон Вебера тоже более-менее понятно. Поставленная в тысяча восемьсот двадцать первом году в Берлине опера, произвела фурор уже через три года резонирующий петербургскими аншлагами и модой на подражание, а вот никакой кузины Натальи исследователи у Баратынского не нашли.
Родная сестра – Наташа, которую в семье как раз называли Натальей вряд ли бы написала про брата «кузен», даже по-французски. Да и сомнительно, чтобы Евгений стал писать столь интимные стихи в дневник несовершеннолетней сестре.
Но теперь -- главная загадка. Под элегией стоит дата не просто «тысяча восемьсот двадцать пятый», а «тридцать первое ноября, тысяча восемьсот двадцать пятого года»!
Тридцать первое ноября! И это за сто тридцать пять лет до «Тридцать первого июня» Джона Бойнтона Пристли и за сто пятьдесят до «тридцать второго мая» выдуманного Григорием Гориным для барона Мюнхгаузена.
Эта краткая элегия зашифрована привычным для той поры названием в три звёздочки одна из самых близких по времени к тридцать первому ноября. Редкие специалисты, заинтересовавшиеся несуществующей датой в календаре Баратынского, бросились искать разгадку его ноябрьской декабрьских событиях.
Шутка?! Но шутить мог кто угодно, но не сумрачный гений.
Астрология? В отличие от отца поэт ею не интересовался.
Душевная болезнь, помутнение рассудка? Друзья давно видели в нем симптомы…
Так или иначе ответы стали искать в его стихах тех смутных дней, хотя дело это мало перспективное потому что Баратынский просто рекордсмен по хронологическому сумбуру в своём творчестве в большинстве его произведений не то, что число и месяц, год определяется с пометками «предположительно» и «вероятно».
«В борьбе с тяжёлую судьбой» написана вероятно в конце ноября тысяча восемьсот двадцать пятого года. Один из главных современных исследователей поэта -- Алексей Песков, даже указал двадцать шестое число последнего месяца осени.
Песков вообще слишком смело расставлял хронологию в лирике Баратынского, которую не могли восстановить даже его близкие.
Свою уверенность специалист объяснил тем, что никто так не слился с жизнью кумира как он.
Кстати, «тридцать первое ноября» Песков подтвердил восклицательным знаком, тогда как его многие коллеги при издании сочинений Баратынского в советские годы боязливо заменяли эту дату на «с тридцатого ноября по первое декабря».
Так вот получается, что элегия написана предположительно двадцать шестого ноября, то есть ближе всего к главному творению исследования и наводит нас на адресат, к которому, судя по всему, и обращены оба стихотворения.
Из письма Баратынского армейскому другу Николаю Путяте:
«Милый Путята! Аграфена Федоровна обходится со мной очень мило и, хотя я знаю, что опасно и глядеть на неё, и её слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия.
Многие подробности оставляю.
Первой почтой письмо это доставит тебя Аграфена Федоровна. Она же может сообщить тебе почему я не успевал к тебе писать, почему не приехал в Парголово и прочее, и прочее…
Ты, я думаю, видишь по слогу этого письма, в каком беспорядке мои мысли.
Прощай милый Путята! До досуга, до здравого смысла и наконец, до свидания!
Спешу к ней! Ты будешь подозревать, что я несколько увлечён, но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок.
Прощай! Обнимаю тебя!
Письмо, приложенное здесь, я сначала думал вручить Магдалине, но мне показалось, что в нем поместил опасные подробности посылаю его по почте, а ей отдаю в запечатанном конверте лист белой бумаги… как будет наказано её любопытство, если она распечатает моё письмо».
Аграфена Федоровна Закревская, она же Магдалина, она же Альсима, она же фея… Как только не величал её Баратынский в своих многочисленных посвящениях.
Клеопатрой Невы, финляндской Венерой была она для десятков воздыхателей. А муж -- граф Закревский звал роковую сердцеедку просто – Грушенька.
Солдафон и самодур, он был на семнадцать лет старше жены. Герой войны восемьсот двенадцатого, будущий генерал-губернатор Москвы, которого в народе прозвали «чурбан паша» а в те двадцатые годы генерал-губернатор Финляндии, Закревский, похоже, единственный кто ничего не знал о скандальной славе своей Грушеньки, её порочной ненасытности и бесконечных романах с военными чиновниками, европейской богемой, венценосными особами и великими русскими поэтами.
Известный в ту пору романист Крестовский писал: «Закревский поймал жену свою под кучером. Она, вскочив, вцепилась ему в волосы со словами: «Видишь ли ты мерзавец до чего ты меня доводишь?»».
Да – да, эта необыкновенная, породистая красавица совсем и гнушалась простолюдинов и младшего армейского состава.
Тот же лучший друг Баратынского Путята, будучи личным адъютантом Закревского, по слухам, тоже имел связь с женой начальника, и Баратынский об этом знал и ревновал…
Из письма Баратынского Путяте:
«Друг мой! Она сама несчастна… это роза, это царица цветов, но, повреждённые бурею листья её чуть держатся и беспрестанно опадают. Про нашу царицу можно сказать: «Вот во что превратила её страсть». Ужасно!
Я с нею шутил и смеялся, но глубоко унылое чувство было тогда в моем сердце.
Вообрази себе пышную мраморную гробницу под счастливым небом полудня, окружённую миртами и сиренями. Вид очаровательный, воздух благоуханный… но, гробница…все гробница…И вместе с негою печаль вливается в душу.
Вот чувство, с которым я приближался к женщине тебе ещё больше нежели мне знакомой…».
Именно по такому мраморно-групповому сценарию Баратынский отомстил этой «царице цветов» за свои сердечные муки. В знаменитой поэме «Бал», начатой в феврале двадцать пятого, в самый разгар их отношений, он почти не скрывает Закревскую за главной героиней эмансипированной и распутной княгиней Ниной, далеко не юридическими эпитетами описывая её насмешки над женской добродетелью и бесстыдные связи.
И, словно себя самого призывает: «Страшись её заразы страстной».
Поэма писалась почти четыре года и по ходу действия Баратынский заставил свою роковую героиню саму влюбиться в объект её желания, который предпочёл ей девушку благочестивую. Отверженная красавица с отчаяния выпила яду и «богатый гроб несчастной Нины был в землю мирно опущен».
В этой поэтической мести Баратынского исследователи обнаружили тенденцию. Четырьмя годами ранее он также безумно влюбился в другую замужнюю светскую львицу -- Софью Пономареву. Та охотно отвечала на молодого лирика порывы, но далеко не только его и совсем недолго. И фонтанировавший поначалу восхитительными элегиями в её адрес Баратынский, затем вымещает свою горечь оскорблённым циклом поэтической расплаты…
Не верь судьбе слепой, не верь самой себе:
Теперь душа твоя в покое;
Придется некогда изведать и тебе
Любви безумье роковое!
Но избранный тобой, страшась знакомых бед,
Твой нежный взор без чувства встретит
И, недоверчивый, на пылкий твой привет
Улыбкой горькою ответит.
Когда же в зиму дней все розы красоты
Похитит жребий ненавистной, —
Скажи, увядшая, кого посмеешь ты
Молить о дружбе бескорыстной?
Обидной жалости предметом жалким став,
В унынье всё тебя оденет…
Это пророчество сбылось! Софи Пономарева, разбившая десятки сердец, сама безответно влюбилась в тогдашнего секс символа и бонвивана писателя Владимира Панаева. Тот с ней развлекался и бросил, да ещё и обнародовал интимную историю своих похождений. Софи, которая, напомню, была замужем, таких ударов судьбы не пережила и скоро умерла в больших муках и от непонятной докторам болезней.
Чего не скажешь про Аграфену Закревскую. Могильные угрозы в стихах Баратынского ее миновали. Губернаторша жила долго и бурно, и даже в пенсионном возрасте оставалась большой волочайкой, так в то время называли распутных жён.
Неизвестно любил ли её Баратынский до самой своей смерти, но страдал он по ней и много лет спустя после расставания.
Летом тысяча восемьсот двадцать пятого года в Петербурге, когда он с отчаяния уехал к матери в Москву взяв служебный отпуск аж до Нового года… вот были отпуска. Но разлука не помогла Баратынский надолго впал в хандру, месяцами болел не только душой, но и телом, прятался в глуши от родных и друзей потом, вдруг, контрапунктом срываясь в пучину светских раутов.
Из писем Василия Жуковского
«Баратынский споткнулся на той неровной дороге, на которую забежал потому, что не было хранителя, который бы с любовью остановил его и указал ему другую. Но он не упал! Убедительным этому доказательством служит ещё и то, что именно в такое время, когда он был угнетаемый и ещё более тягостным чувством что заслужил её в нем пробудилось дарование поэзии.
Он -- поэт! Его талант не есть одно богатство беспокойного воображения, но вместе и чистый огонь души благородной. Испытав горесть вины, охраняемая высокой сутью поэзии, он никогда уже не будет порочным и низким.
Но что защитит его от безнадёжности? Расслабляющей и мертвящий душу!».
Великий уже тогда Жуковский под «горестью вины» Баратынского имеет в виду эпизод его юности роковым образом повлиявший на всю жизнь сумрачного гения.
В пятнадцатилетнем возрасте учась в пажеском корпусе, он с товарищами по юной глупости стащил пятьсот рублей из сейфа отца своего однокашника, который сам же и отдал им эти ключи от сейфа.
Мальчишки от души наелись конфет с пирожными, но кто-то их сдал. Был грандиозный скандал. Курсантов выгнали из училища с «волчьим билетом» и личным повелением Александра I пожизненно запретить им поступать на государственную службу, кроме как простыми солдатами.
Кроме того, их дворянские бумаги должны были оставаться в корпусе, что фактически лишало курсантов сословных привилегий.
Баратынский хотел застрелиться, но родные успели увезти его в глушь в тамбовскую усадьбу.
Позже он все-таки ушёл рядовым в лейб-гвардию, егерский полк. Служил в Финляндии. И только спустя десять лет после «катастрофы», как всю жизнь он называл случившееся в пажеском корпусе, благодаря материнской настойчивости, связям и высоким заступникам, в том числе Жуковскому, Денису Давыдову и тому самому князю Закревскому, мужу вероломной Аграфены, царь смилостивился и пожаловал Баратынскому офицерское тогда звание прапорщика со всеми вытекающими привилегиями. Но к тому моменту Евгений стал уже таким «безнадёжным Гамлетом», как его называл Пушкин, что уже больше никогда не смог бы писать эпиграммы и сказки или быть завсегдатаем балов и маскарадов.
Грущу я ! - но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной !
Кто знает ? Мнением сольюся я с толпой ?
Подругу, без любви - кто знает ? - изберу я ?!
На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею ! -
Невинной, преданной, быть может, лучшим снам,
И назову ее моею !..
И весть к тебе придёт ! - но не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между нами !
Душевным прихотям мы воли не дадим ! -
Мы не сердца под брачными венцами,
Мы жребии свои соединим !..
«Признание» -- одно из лучших творений поэта после которого Пушкин признался: ««Признание» -- совершенство! После него никогда не станут печатать своих элегий».
Исследователи относят его то к двадцать первому году то к двадцать третьему. Но оно как ничто другое подходит именно под тридцать первое ноября двадцать пятого. Ведь в этой элегии сумрачный гений необъяснимым провидением связывает себя с нелюбимой спутницей на всю жизнь только лишь чтобы избавиться от морока безнадёжной любви
И действительно через три месяца старший друг и заступник Денис Давыдов знакомит его с дочкой отставного генерала Настасьей Энгельгардт. А ещё через три месяца эта умная, но некрасивая девушка становится Баратынский. Скоропостижный брак ещё больше отдаляет поэта от общества. Одни называют это «бегством в монастырь любовных неудач», помешательством поэтического Гамлета о душевной болезни которого в свете шептались давно. Даже Пушкин услышав о женитьбе Баратынского пишет Вяземскому: «Боюсь я за его ум!».
Это они все ещё про тридцать первое ноября не знали. Сам Баратынский тоже пишет друзьям: «Я женат и счастлив». Настасья рожает ему в год по ребёнку. Дойдя до девяти, они останавливаются и переезжают жить в Тамбовскую деревню.
Он пытается стать помещиком. Уже не пишет любовных элегий и даже жену увековечивает редкими, но честными строчками… «есть что-то в ней что красоты прекрасней».
И только самым близким друзьям иногда обречённо признается: «Эти часы, дни и годы существования, были мне тяжелее всех лет моего финляндского заточения».
Закревская, нераскаявшаяся Магдалина его сердца, по-прежнему не выходит у него из головы.
«До сих пор ещё эта женщина преследует моё воображение. Я люблю её!», -- признается он в письмах лучшему другу Путяте, кстати женатому на родной сестре Анастасии Энгельгардт Софии, а потом и не скрывается уже в стихах самой «царице цветов».
…Нет, обманула вас молва,
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца…
Напомню, что и знаменитая поэма «Бал», вышедшая между прочим в одной книге с пушкинским «Графом Нулиным» под общим названием «Две повести в стихах», поэма в которой израненный несчастной страстью Баратынский пытается хотя бы в стихах загнать Закревскую в «мраморный гроб» была дописана и напечатана, когда он уже всем рассказывал, что давно женат и счастлив.
Теперь можно себе только попытаться представить, каково ему было тогда на грани осени и зимы тысяча восемьсот двадцать пятого, брошенному, больному одинокому, не по годам истерзанному судьбой, творчески опустошённому и с потерявшей рассудок любимой матушкой на руках. Видимо, чтобы распутать весь этот узел суровых нитей жизни Баратынскому нужен был ещё один день.
Я уже говорил, что его родных и исследователей почему-то почти не заинтересовало это тридцать первое ноября, но в девятнадцатом веке, понятно, о таинственной элегии мало кто знал, хотя мифическая кузина Натали могла бы привлечь внимание. Но почему этим никак не загорелся тот же Гофман и другие искусствоведы серебряного века, когда интерес к Баратынскому был едва ли не самым достойным. Правда недолго. После революции сумрачный поэт исчезнет из школьной программы и вернётся лишь в оттепель.
Баратынский-пророк так и предсказывал не массовое, а избранное, штучное почитание его поэзии грядущим потомкам.
…В моих стихах, как знать,
душа моя окажется с душой его в сношенье
и как нашёл я друга в поколение
читателя найду в потомстве я…
Удивительно с возрастом и женитьбой он стал терять пророческий дар. А до тридцать первого ноября тысяча восемьсот двадцатого года был фатально проницателен.
Помимо своей нелюбимой жены и несчастной судьбы красавице Софи, Баратынский предсказал поэтическую славу Николаю Языкову, когда в это ещё никто не верил и раннюю трагическую кончину своего друга Антона Дельвига… Собственную смерть он напророчил ещё в молодости и слишком уж подробно в двадцать три года он пишет про себя: «и вслед за призраком, манящим из дали, жизнь перешёл до полдороги…». И это действительно оказалась половина отпущенного ему срока, а ещё раньше в девятнадцать, совсем начинающий поэт предрекает: «и как узнать в стране чужой окончу я мой век унылый».
В июле тысяча восемьсот сорок четвёртого года в Неаполе куда Баратынский на три месяца привёз лечить жену через три дня у Настасьи случился припадок. Вечером доктор пустил ей кровь, а когда пришёл утром проведать застал у неё на руках внезапно скончавшегося поэта.
По нелепому стечению обстоятельств тело Баратынского никак не могли доставить на родину. Это случилось только спустя год и два месяца, впрочем, это уже другие загадки и тайны русской литературы…