Это не самая моя любимая песня Высоцкого, его декларация, его боль. Жду апогейное — «я не люблю насилья и бессилья»… Задумываюсь о своем, о важном. Ещё не отболело. Кажется.
Давно живу на свете, много людей видела, а вот никак не могу привыкнуть к тому, что люди добровольно уродуют свои жизни и жизни близких. Зачем? Нет ответа на этот вопрос. Это боль каждого, неисцелённая, загнанная в самый мрак души. Боль, знакомая, как глазам — ладонь… Спасибо Вам, дорогая Марина Ивановна, за образ. Просто — на разрыв аорты.
***.
Баюкаю рыдающую на моем плече племянницу. Икает, всхлипывает, из невнятной речи различаю только — а он, а я, а они…
— Родная моя, я понимаю, как тебе больно.
— Правда понимаешь?
— Правда. Я чувствую её, твою обиду.
Слушаю новый виток. Рыдает. Икает. Всхлипывает. Моя красавица, моя умница. Если бы кто-то так же подставил мне плечо в то моё беспросветное время, я бы выкарабкалась. И смогла дышать. Не случилось. Справляюсь сама. Ничего.
***.
Смотрю на него, спит. Самое родное лицо. Малыш будет похож на него. Я это знаю, чувствую. А мой живот под пижамой ходит просто колесом — футболист будет. Или каратист. Папин сорванец. И мой. Надо окно открыть, так душно. Ничего, что февраль — мне жарко, нам с сыном жарко.
— Ребята, вы меня заморозить решили?
Ворчит, натягивая толстовку с капюшоном и ещё плотнее заворачиваясь в одеяло. Вот. Симпатичный рулетик получается, толстенький. Жалуюсь:
— Нам жарко. И не спится.
— Иди спинку поглажу.
Утром проспала, завтрак сочинить уже не успеваю.
— Ничего. Я кофе на работе попью, а на обед заскочу.
Целует мой уже круглый живот, потом меня.
А мы ложимся досыпать. Мне снится, что где-то далеко звонит телефон. Такой, старый, советский, с витым шнуром и диском. Громко звонит. Не могу очнуться. Мы спим. Что непонятного? Но приходится просыпаться, звонок не замолкает. Ох, это же входная дверь. Уже обед?
Распахиваю, не спрашивая.
— Здравствуйте, вы Анна?
— Да. Здравствуйте. Что случилось?
— Мы с Костей любим друг друга, у нас будет ребёнок.
— Ничего не понимаю….
— Отдай мне Костю! Он любит меня!
Тихо закрываю дверь. Ничего не поняла. Ерунда какая-то.
***.
Моему мальчику было всего 22 недели, мы собирались на второй скрининг. Я не справилась, я не смогла, я виновата перед ним. Доктор, пряча глаза, объяснила, что шансов не было, слишком маленький срок.
Я не стала ждать развода, после больницы сразу уехала к своим. Все мои примчались и выхаживали меня, неуклюже бродя по родительскому дому на цыпочках, опасаясь меня тревожить. Братья собирались идти убивать, кажется. Племянники по очереди вслух читали мне свои книжки, им велели развлекать и отвлекать.
Высоцкий меня бы не одобрил, моё бессилие. Моё безволие. Я и сама себя не одобряла. Я всё пыталась почувствовать шевеления своего малыша. Я очень старалась. Правда.