Мистика заходит в армейские будни. События развиваются порой неожиданно...
Литовец Таранкаускас, сидевший у окна и пришивавший новые погоны на парадный китель, в каком-то прыжке подскочил со скамьи, швырнув китель на пол.
- Где? Где, чурка ты нерусская?
- Там… там… где провода и лампы… в сарае евонном, душары этого! – голос казаха стал плаксивым. Он был очень напуган, это было видно.
- Ты снял его? Снял? Фули ты здесь, чурка нерусская?
Таранкаускас оглянулся на меня.
Я молча кинул книгу на стол и как был, в тапочках на босу ногу, побежал к выходу. Таранкаускас бросился за мной. Я оглянулся на него.
- Альгис, нож, нож возьми у дневального!
Он молча кивнул, бросился к дневальному, который стоял в растерянности у прохода в казарму. Вытащил штык-нож у него из ножен, побежал за мной.
До сарая, где хранился инвентарь электрика, было недалеко. Сто метров примерно.
Таранкаускас меня обогнал. Ему это было не трудно. Здоровый литовец с длинными, накачанными на хуторской работе, ногами. С его ноги слетел резиновый тапок, он оглянулся.
- Бубус райбас! Ас таве пер рура праварусию! – Таранкаускас выкрикивал литовские слова на выдохе. Я примерно догадывался, о чём это и кому они предназначаются.
- Вы, черпаки, у меня будете до моего дембеля иголками сортиры чистить! Довели душару до самоубивства, лярва! Вешайтесь теперь! Вам это я не забуду, лярва! Курва!
- Не трогали его, вообще не трогали! Не мы это, не мы! – причитал Жансибетов, бежавший за мной.
Дверь в сарай была приоткрыта. Постройка предназначалась для хранения разного инвентаря, не требующего комнатной температуры. Лопаты, лом, вёдра, разное имущество хозвзвода, в том числе провода, кабели, какие-то коробки, лампы дневного света в длинных картонных футлярах.
Залетели внутрь.
Я сразу увидел нелепую фигуру Эдельштейна. И понял, что что-то здесь не так. Он не то, чтобы висел, нет, одной ногой в разбитом кирзовом сапоге он опирался на край полки из неоструганных досок, вторая нога болталась свободно, сапог с неё упал.
Главное, он был жив.
Глаза открыты, взгляд осмысленный. Лицо, правда, посерело.
- Хватай его за ноги, чурка нерусская, - Таранкаускас подсочил к стеллажу, - давай, на плечи его посади, на плечи, лярва!
Жансибетов встал под Эдельштейна и посадил его на плечи, как ребёнка. Всё это время электрик издавал какие-то звуки, похожие на булькание, иногда хрипы.
Всё это заняло несколько секунд. Таранкаускас смотрел вверх, на электрика.
- Матка твою! Он же на петле бушлата висит, Андрюха!
Верно. Теперь я точно это увидел. Эдельштейн висел на петле армейского бушлата. Всё-таки военные вещи прочные, петля бушлата выдержала вес молодого бойца.
Электрик смог немного приподняться и здоровенный кованый гвоздь, держащий петлю на бушлате, освободил, наконец, Мишу Эдельштейна.
Оказавшись на дощатом полу, он сразу сел. Было видно, что его немного колотит, словно в ознобе. Рядом валялась лестница. По ней, как я догадался, электрик полез к верхней полке за лампами дневного света. Он их по-прежнему держал в руках, словно палки.
На шее виднелась багровая полоса от воротника бушлата.
Похоже, Таранкаускас тоже всё понял.
- Ну что, дух позорный, рассказывай, как ты повесился? – голос его звучал более оптимистично.
- Подожди, Альгис, не гони. На нейтралку поставь. – я старался говорить спокойно, хотя к горлу подкатывал смех.
Жансибетов стоял, тупо смотря на электрика.
- Так это, ты чо, в натуре… ты зацепился за эту вот хрень? – он посмотрел на гвоздь.
- Ага… да… там… это. В общем, пошёл я за лампами, надо в канцелярии сменить и в роте перегорели две… короче, пришёл сюда. Вот… Лесенку приставил, полез. Лампы взял, стою вверху, хочу спускаться вниз. И тут… кто-то смотрит на меня! Смотрит!
- Кто, кто смотрит-то, душара? Какого хрена ты нам тут байду гонишь?
- Стоп, казах! Дай дорассказать, - я посмотрел на Жансибетова.
- Ну это… я смотрю туда, - Эдельштенйн рукой махнул в сторону застеклённого окна под потолком сарая, - а там… там такое… ну я испугался… очень –очень!
- Да кто? Кто смотрел, мля, давай, дух позорный, рассказывай! – Таранкаускас начал нервничать.
- Я не знаю… такой… маленький, весь в волосах чёрных, я сначала подумал, крыса большая… а у него голова, как у обезьянки, то есть, как у ребёнка… и рога, рога маленькие! А потом он так посмотрел на меня и луч. Луч жёлтый из глаза прямо мне в лицо! И так страшно-страшно мне стало! Сразу вся жизнь пронеслась перед глазами! Этим лучом он мне прямо в душу, в душу светил! И глаза у него жёлтые и круглые, как у совы! Вот! И хвост… хвост у него был, как у крысы!
Эдельштейн заплакал.
- Э. зёма, хватит сопли на кулак мотать, а, зёма? – Жансибетов растерянно смотрел на электрика.
Тот мотал головой из стороны в сторону.
- Парни, мне так страшно стало. Я развернулся на лестнице, ноги скользнули… и вот. Так бы упал бы и всё… так нет! Зацепился вот и повис!
- А я это… иду, значит, такой по тропе к собакам. Вижу, дверь в сарай открыта. И какие-то звуки оттеда, значит… интересно мне стало. Заглянул. Вижу – висишь ты, еврейская твоя морда! Ну, я бегом в роту.
- Ты на свою посмотри морду, лярва! Ты что, узкоглазый, не мог сразу его снять? Какого ты побежал-то? – Таранкаускас пнул босой ногой казаха.
- Так это… испужался очень. Он висит и молчит. Я это… покойников боюсь!
- Смерти не надо бояться. Она продолжение всего, - сзади раздался глуховатый голос. Я обернулся. За нами стоял Демидов, пристально рассматривая сидящего электрика. «Как он вошёл, откуда он здесь?» - я разглядывал лицо старшины.
- А я слышу шум, гам. Дай, думаю, жало суну. А тут такое… - близко поставленные глаза смотрели на меня. Глаза были жёлтые. Такого ярко-жёлтого цвета.
Таранкаускас переминался на холодных досках. Ему было явно холодно. Он махнул рукой и пошёл к двери.
- Казах, если узнаю, что вы чморите этого еврея, я вам устрою весёлую жизнь. Передай всем черпакам! – Таранкаускас пригрозил здоровенным кулаком Жансибетову.
Пришёл ефрейтор Прохоров. Узнав, в чём дело, начал смеяться.
- Ну ты, Эдель, даёшь. Как ты на гражданке-то жил? В ванне не тонул, не?
Электрик внезапно изменился в лице. Посмотрел снизу на нас.
- Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих… Суeтная глагола кийждо ко искреннему своему, устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая…
- Чего, чего? Э, зёма… ты чо? – Жансибетов оторопело смотрел на Эдельштейна.
- Страсти ради нищих и воздыхания убогих ныне воскресну, глаголет Господь, положуся во спасение, не обинюся о нем…Словеса Господня словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею, - глухо проговорил Демидов.
Теперь пришла моя очередь открыть рот. Я перестал понимать происходящее.
В сарай вошёл Грибовский.
- Чё у вас тут происходит. Неуставщина? А, товарищ старшина?
- Нет, всё нормально. Маленький казус с новеньким. Как это…хрень собачья! Вот! Всё, пошёл я, а вы, бойцы, помалкивайте обо всё. А то можно через медкомиссию со статьей по «дурке» домой раньше срока уехать. Все пока, - старшина вышел.
- Да, дела… что, так и разговаривал на старославянксом? – Грибовский слушал мой рассказ на скамье в спортгородке.
- Ну да, он так изменился в голосе. Как будто не он говорил, а кто-то…
- И Демидов, говоришь, продолжил?
- Да, это было так странно. И вообще, я заметил, речь у него литературная, не как у «кусков».
«Кусками» называли прапорщиков и иногда сверхсрочников. Я особо не вникал в происхождение такого оборота армейской речи.
- Знаешь что, Андроля, вечером будут боевичок крутить в Ленкомнате. Берлюта обещал про этих… ковбойцев и индейцев, во… Давай слиняем на полчасика из роты, пройдём к общаге, где Демилов квартирует. Он хотел сегодня в Шексну поехать. А мы посмотрим на его житьё-бытьё. Чуйка у меня, что там не просто так всё мутно.