Глава из книги Владимира Мукусева
«Оглядываясь на «Взгляд» или обратная перспектива. – М.: Аграф, 2019.
К середине 91-го года травма позвоночника, полученная мной в Афганистане, превратилась в серьезную проблему — требовалась операция, причем срочная. Срочность диктовалась состоянием: я не мог обходиться без сильнодействующих болеутоляющих, к тому же практически отказали ноги. Да и весь «нижний этаж» переставал функционировать. Местом для операции был выбран Центральный военный госпиталь имени Бурденко. Так решили мои друзья-афганцы, а, точнее, полковник Александр Котенев, мой боевой друг, которому я, по мере сил, с помощью «Взгляда» и депутатского мандата, помогал создавать Союз ветеранов Афганистана. И вот первый, после всех возможных и многочисленных исследований и анализов, консилиум в палате. «Приговор» озвучил начальник отделения, полковник, нейрохирург Игорь. Назовем его так. Как знать, как он сегодня относится к той истории, о которой я хочу рассказать и в которой он сыграл главную роль. «Операция — 19 августа в 10.00, — военврач говорил подчеркнуто холодно, отрывисто, четко, будто отдавал команды, без малейшего даже намека на сочувствие ко мне. — Перспективы — 20 на 80. Двадцать процентов — через месяц-другой вы встанете. Ходить — будете. Сначала — на костылях. Бегать — никогда. О 80% говорить не буду. Пока. Во всяком случае, до операции. Будем стремиться к 20-ти. Но, если вы откажетесь или хотя бы промедлите, стопроцентно останетесь в койке надолго. Может, навсегда. Дальше — ампутация конечностей и коляска. Все! Вопросы?» Я почувствовал, как сжала мою руку жена Таня, не отходившая от меня последние недели. Наступи ла нехорошая пауза. «Ясно. Готовьте!» — бросил врач медсестре и первым стремительно вышел из палаты. За ним — все остальные… Госпиталь имел странную особенность. Его палаты находились как бы между двух «мест общего пользования» — коридором и общим балконом. И, гуляя по балкону, любой пациент мог свободно через окна увидеть все, что делалось в соседних палатах. От сестричек я узнал, что лежали в госпитале в основном ветераны, но были и совсем молоденькие офицеры. Редко кто из пациентов отделения проходил мимо моего открытого окна без остановки. На живого «взглядовца» хотели посмотреть все. Но чувства и слова при этом были разные. От: «Спасибо, сынок за все, что вы для нас, военных, да и для страны делаете. Дай Бог тебе долгих лет и выздороветь побыстрей…». До: «Ну что, сволочь, армию ругал? А как прихватило самого, так к нам приполз, гад. Перестройщик, мать твою…». Рано утром 19 августа в палату вошла неулыбчивая сестра с привычным: «Доброе утро, Владимир Викторович, как дела? Вот градусник, скоро будет завтрак…». А за ней буквально влетел врач Игорь. Халат был не надет и аккуратно, как обычно, застегнут, а небрежно накинут на китель. Сказать, что он был взволнован, — не сказать ничего. «Вы уже знаете?» Я молча кивнул — радио и телевизор в палате работали почти круглосуточно. «Что будем делать?» — спросил полковник. «Вы будете лечить. И работы у вас, дорогой мой доктор, думаю, сильно прибавится. А я буду лежать и ждать, когда за мной придут. Вот и все». — Нет, вы должны… исчезнуть, раствориться, спрятаться, убежать, наконец, — он осекся и замолчал, видимо осознав, что «убежать» предлагает своему, практически неподвижно ЛЕЖАЧЕМУ пациенту, которого через два часа он же сам должен оперировать. Передо мною вновь стоял уверенный в себе, спокойный и жесткий военный хирург, человек, принявший внезапно какое-то очень важное и трудное решение.— Не прощаюсь, — выходя, сказал Игорь. А на балконе перед моей палатой гудел настоящий митинг. Обсуждался один вопрос: что делать со «взглядовцем». Выкинуть с балкона — отмели сразу: всего третий этаж — низко, не разобьется, гад. А вот идея повесить мерзавца пришлась большинству по душе. Правда, заспорили, как повесить лучше, чтоб дольше помучился. Решили — вешаем за ноги. И подтвердив жестами, что они скоро со мной будут делать, участники «митинга-суда» разошлись по своим палатам. Часа через два вновь появился Игорь. Он был собран и… весел. Глаза светились. Закрыв плотно дверь, полковник склонился надо мной и зашептал в ухо: «Все в порядке! Мы нашли и сняли в Красногорске «берлогу». Однокомнатная! Воды нет. Но это ерунда. Главное — тебя (он впервые перешел на «ты») тайно туда перебросить отсюда. Тут проблема. У госпиталя по периметру БТРы. Охрану сменили. Но мы узнали. Это не «кантемировцы» и не «дзержинцы». Стоят пацаны, первогодки, пехота. Мы всё придумали. Завернем тебя в простыню и положим в «труповозку». Дескать, везем тело на специальное вскрытие. Иногда мы так действительно делаем. Ночью проверять вряд ли будут. А если захотят посмотреть, что внутри мы простыню намочим водой, йодом, анализной кровью, мочой и еще чем-нибудь пахучим. Пусть разворачивают. Она же будет холодная, мокрая, страшная, а узлы завяжем крепкие… Главное — выехать за ворота, а там…Пусть потом ищут. Как план?».
Первое, что пришло в мою, замутненную болью и лекарствами голову, застрявшее еще с армейской службы слово «отставить!» Я попытался объяснить своему неожиданному спасителю, что, конечно, не сразу, но очень скоро новые «хозяева жизни» начнут искать журналиста и народного депутата-демократа, автора и ведущего популярной и ненавистной им телепередачи. И приедут сюда. Потому что узнать, где я — элементарно. Заговорщику Крючкову, «большому другу «Взгляда», это известно доподлинно. А здесь полный госпиталь добровольных помощников ГКЧП, которые с удовольствием и на перегонки сдадут и его самого, и его друзей. И что тогда? Конец всему? Званию, должности, карьере? А может, и свободе? Кто знает, как все повернется?..— Ну и что, — спокойно сказал Игорь, — когда-нибудь меня спросят внуки: а что, дед, ты делал в августе 1991 года? А я им отвечу: спасал Мукусева. Одного из тех журналистов, который доказал своей передачей и своей позицией мне, да и всей стране, что можно и нужно жить по-другому, что я не винтик, не скот, не быдло, я — человек и гражданин своей Родины…Возможно, врач говорил все это как-то по-другому, но смысл был именно такой. И еще я запомнил слезы на его, вероятно впервые за годы военной службы, плохо выбритых щеках. Впрочем, может мне это показалось. Мы обнялись и расстались. Последнее, что он сказал: «Ну, держись. Лихая будет ночка». …А по телевизору шла знаменитая пресс-конференция с трясущимися руками Янаева и прекрасным в своей наивности, всесокрушающим и безжалостным вопросом молоденькой журналистки Татьяны Малкиной про государственный переворот и про то, понимают ли они, что совершили. Наступила тишина и всем, кто это видел и слышал, стало очевидным (вероятно, не только мне), что всё это ГКЧП — не серьезно, глупо, не подготовлено, безумно скучно и тоскливо. А значит — обречено. Позвав Игоря и обсудив с ним увиденное, я предложил ему подождать с моим «спасением» хотя бы неделю. Я ошибся с прогнозом. Хватило и трех дней —путч провалился.
Моей жене Тане удалось добиться от руководства Верховного Совета выделения денег на операцию. «Афганцы» организовали самолет. И уже через неделю я лежал в операционной берлинского госпиталя «Штеглиц». Но это, как говорит один наш со Смеховым друг-актер в своей телепередаче, «… совсем другая история»…
