За годы Сахемхет неплохо адаптировался к жизни в английской столице, что только цвет кожи, похожий на легкий загар, и несильный акцент выдавали его заграничное происхождение. Хоть я и был далек от антропологии, но не удержался проанализировать принца на предмет схожести с современными народами, населявшими Египет, и пришел к выводу: он не был похож ни на эфиопов, ни на суданцев, ни на арабов. Ростом не выше среднестатистического британца, немного худощавый, где-то близкий к южным итальянцам и испанцам: непослушные, ниже лопаток, чуть волнистые волосы цвета полированного базальта, густые изогнутые брови и крупные округло-миндалевидные глаза со зрачками цвета темно-коричневого обсидиана. Прямой же нос с едва заметной только в профиль горбинкой, чуть полные губы и округлый тип лица с выделяющимися скулами относили его уже к древним египтянам, населявшим в то время дельту Нила (сравнивал с дошедшими скульптурами и росписями гробниц). За то время, что Сахемхет прожил в современном Египте и в последние годы много находился на солнце, его кожа приобрела красивый загар, который сильно побледнел за десятилетие, проведенное в туманном Лондоне и залах музея. Первое время я уговаривал Аджари провести пару недель на берегу Средиземного моря, но получал отказ без объяснений. Но они были мне не нужны: близость к родине и невозможность вернуться домой причиняли Сахемхету невыносимые душевные страдания. Потом он смирился, но в деловых поездках всегда останавливался в гостинице в центре города, говорил, что это помогает сосредоточиться на работе и не предаваться воспоминаниям о песках Саккары или залам каирского музея.
Меня всегда восхищало его искусство перевоплощения: на людях Сахемхет вел себя как истинный аристократ, в венах которого текла древняя царская кровь: сдержанный, спокойный, немного высокомерный, но дома, без посторонних глаз, он становился эмоциональным египтянином - задорным, веселым, немного вспыльчивым и порой ужасно ворчливым. По несколько раз в неделю приходилось выслушивать его недовольство многозначностью английских слов, из-за которых он попадал в нелепые ситуации, связанные с косвенным употреблением разговорных выражений. «Я не китаец, чтобы есть собак, да еще и горячих!» — возмущался он, когда я предложил пообедать в одном из модных кафе со средиземноморской «кухней» и заказал фирменные «хот-доги по-итальянски». Пришлось объяснять, что это всего лишь сосиска в аппетитной булочке с зеленью и пикантным соусом из вяленых томатов.
Время летело незаметно. Каждый год, прожитый с ним в двухкомнатной лондонской квартире, был и тяжелым, и, одновременно, незабываемым. Аджари порой был невыносим своей педантичностью во всем, что касалось научной деятельности и работы с папирусами, но в остальное время это не играло для него никакой роли.
Прошло четырнадцать лет, как я увез египетского принца из Каира, и не было дня, чтобы за разговором не вспоминали о Стефании. Мы часто сидели в полной тишине с зажженными свечами и молились за ее душу, как умели. Сахемхет пытался не показывать свою тоску по приемной матери и Птаххтепу, но это слишком плохо получалось. Рядом с его кроватью на столике стояла фотография еще молодой Стефи (другой у меня не оказалось), в угол рамки которой был вставлен кусочек папируса с именем библиотекаря, и горела тихим пламенем ритуальная масляная лампа. За долгие годы египтянин так и не захотел обзавестись семьей, хотя я активно знакомил его и с молодыми девушками, и женщинами старше него. Но он, зачастую, даже не приходил на свидание, ссылаясь на нехватку времени, а если и удосуживался, то ужин начинался с оживленного женского монолога, сменявшимся молчаливой обидой. Сидя за столиком на другом конце ресторана, я тайно наблюдал за Сахемхетом, готовый в любой момент прийти к нему на помощь и разрулить сложные моменты. Дело было не в замкнутости ученого, а в его некомпетентности в вопросах моды, кинематографа или популярных людей. Аджари не мог поддержать разговор на достойном уровне, отмалчивался с виноватой улыбкой или просто кивал. Несколько раз он уходил в самом начале ужина, возмущенный бестактностью собеседниц в отношении культуры Древнего Египта. На мои вопросы «Как прошел ужин?» и «Почему так рано?» Сахемхет грустно отвечал, что не может общаться с человеком, который считает египетское искусство консервативно-примитивным, восхваляя при этом Грецию, как вершину культурного развития в Древнем мире. И принц был, по-своему, прав.
Со временем я понял, что по духу он «родной» сын Аджари, всецело влюбленный в науку, и любое вторжение в личную жизнь чужого человека, не похожего на Стефанию и далекого от его мировоззрения, с навязыванием правил и чувств воспринимал как «третьего лишнего». Повоевав с ним не один год, бросил это неблагодарное занятие, хотя очень хотелось почувствовать себя, пусть не родным, но все же дедушкой. А время шло…
ХБД, глава 6.