— Солнце! Вижу солнце! — взревел из-под парусов Леокад. Я выскочил из каюты. По правому борту, там, где крутой горб моря сходился с чёрной спиной неба, полыхал рассвет. Команда вопила, высыпав на палубу. Ветер бил в борт, креня «Эфемериду» к горячей вишнёво-золотой вспышке. — Солнце! — рвалось из десятка глоток. — Солнце, капитан! — Это свеча, — негромко проговорил боцман, останавливаясь за моим плечом. — Всего лишь свеча. Скажите это команде. Я закрыл глаза, не в силах смотреть на огонь. Лохэро не ошибся: вспышка была далеко — слишком далеко. И даже на таком расстоянии — слишком мелка для восходящего светила. Чувствуя, как противится этому всё существо, тяжело ступая, я подошёл к матросам. — Экипаж! — голос зычно разнёсся над чёрной, залитой влажным и дрожащим блеском палубой. — Это свеча святого Эльма на маяке Молого. Вернуться на курс! Четверть часа спустя боцман застал меня в каюте сгорбившимся над картой; я едва успел защёлкнуть механическую шкатулку, подаренную женой. Чудо этого света: удивительная оптика, система линз, выводившая крошечную стеклянную куклу, танцующую на пятачке с напёрсток, на корабельную стену — уже размером с живую девушку... — Я ценю ваши усилия, капитан, — сухо произнёс Лохэро, глядя на карту. — Но это напрасно. — Что вы предлагаете? — Дайте плащ. — Плащ?.. Что вы... Боцман плотно затворил дверь, сдёрнул с койки чёрный дождевик и накинул на стеклянный фонарь на моём столе. — О таких вещах не беседуют при свете, — мрачно проговорил он. — Капитан. Нам не доплыть. И ваши мечты этого не изменят. Я предлагаю звать Призрачного. У меня закипело в горле, и алая волна взвилась перед глазами — похлеще зарева заката над Сьеррой. Голос прозвенел высоко и яростно: — Вон!.. Вон! *** «Эфемерида» болталась на волнах третью неделю. Каждую ночь на маяке вспыхивали огни святого Эльма, но в этом тумане не было даже гроз — только мерный, звонкий жар, как в медной духовой печи. Вахтенные то и дело чесали шею и предплечья, снимая шелушившуюся от соли и жара кожу. Табак был на исходе, и невозмутимый Лохэро заранее отказался от курения — не в силах, впрочем, отложить трубку: разгуливая по кораблю, он неизменно пожёвывал её уголком рта. — Боцман… Распечатайте торговый трюм. Там превосходный старбузсский табак. Лохэро молча воззрился на меня рыбьими голубыми глазами: я никогда не позволял входить в торговый трюм до тех пор, пока корабль не бросал якорь. — Раздайте команде... На четвёртую неделю штиля пришлось расстаться с надеждой выбраться на парусах. Заскрипели уключины, гребцы затянули «Солёную», и это напомнило мне песню лудильщиков, каждый апрель шедших со своими тачками по дворам и крутым улочкам Сьерры. Я шёл по палубе, привычно раскачиваясь и перехватывая снасти. Боковым зрением видел, как к корме шагает лоцман Уверонь — выпячивая грудь, подволакивая ноги, словно пытаясь помочь кораблю. Вперёд. Вперёд. Даже если нет ветра. — Провиант кончается, — сдержанно доложил Лохэро. — Запасов осталось на неделю. Капитан… — За неделю можно пересечь три меридиана. Мы будем ждать до последнего, — ровно ответил я, глядя, как вахтенный всматривается в туман. — А кроме того. Доставая старбузс, вы должны были заметить, что в трюме есть кокосы и индейка. Вызовите Феликса. Пусть он распорядится. — Капитан… — Вы свободны, Лохэро. — Капитан, Призрачный. Вы должны обдумать мои слова. Мерно плескали вёсла. «Эфемерида», словно челнок, покачивалась посреди моря без конца и края, и дымок боцманской трубки, подхваченный слабой струёй, уплывал к востоку от солнца, к западу от луны. Завершив дела на палубе, я спустился в каюту, достал шкатулку и долго смотрел на хрупкую танцовщицу в платье из золотистого шёлкового лоскутка. Неделю спустя Лохэро ногой толкнул пустой бачок из-под кофе — тот с грохотом прокатился по доскам. Жестянка из-под чая скалилась чистым зеркальным дном. Фляга с маслом тоже была пуста — не говоря уже о бочонках с вяленым мясом, консервами и зерном. В достатке у нас было только воды. И соли. — Предлагаю тянуть жребий, — наконец произнёс боцман, ловко ловя в кулак мелкую морскую мошку. Над нашими головами скрипнула палуба — сменялся вахтенный. Я прислушался к тяжёлым, шаркающим шагам. «Нет, Лохэро» почти слетело с губ, но боцман поднял ладонь: — Капитан, сделать это придётся — рано или поздно. И лучше сейчас, пока команда не истощена до предела. Трюм плыл перед глазами; здесь едко и горько пахло кофе, пряностями и сырой рыбой. Впрочем, рыбы мы не ели довольно давно — в этот туман не заплывала даже треска. Каждый капитан, вступая на мостик, верит, что минует чашу тех, кто ведёт корабль к гибели. Каждый верит, что владыка морей не бросит его в решающий час. Каждый надеется встретить Кривую на суше… Я отказывался верить, что это происходит со мной и с «Эфемеридой». Я закрывал глаза, под мерный рокот волн переслушивая уроки морского училища. Иногда мне казалось, что я вот-вот оторвусь от палубы и окажусь на берегу. Я мог бы, я знаю. Но у капитана нет такого права. Если есть возможность вернуть на землю команду — верни. Если есть шанс возвратить хотя бы одного человека — возврати. — Не нужно жребия, — не узнавая своего голоса, перебил я. — Я. Это буду я. — Капитан, — медленно и тихо произнёс боцман. — Это бессмысленно. Ваша смерть лишит корабль всякого шанса. — Значит, после поведёте вы. — Нет. — Усмешка с трубкой, зажатой в уголке рта. — Вы знаете, что я сделаю, как только встану на мостик. Я долго, растерянно смотрел на Лохэро, с которым шесть месяцев назад вышел в третий капитанский рейс. Да. Он вызовет Призрачного — он считает это спасением. Я не могу допустить этого. — Хорошо, — велел я, крепко сплетая пальцы. — Хорошо, Лохэро. Готовь соломинки. А кроме того, возьми из моей каюты механическую шкатулку, отдай Леокаду. Может быть, у него получится усилить подзорную трубу....Жребий выпал молодому и ловкому Орешете. Про него говорили — будущий капитан, внук океана, сын владыки морей. Когда матрос раскрыл ладонь с короткой щепкой, экипаж застыл. Туман обволакивал лица густой, матовой пеленой; матросы переглядывались, не доверяя воспалённым глазами. Звенела морская мошка; кажется, было слышно, как чёрное дерево изъедает червь. Кроме того, я слышал, как урчало в животе Фильсона, замершего передо мной. Я стоял на шаг позади — единственный, кто не тянул жребий. Орешета метнулся взглядом по товарищам. Скрестился со мной — серым и ледяным, как шпаги караула Сьерры. Рванул к борту и выпрыгнул в плотную зелёную волну. — Человек за бортом! — разнеслось по палубе. — Оставить! — чувствуя, как соль рвёт горло, крикнул я. — Оставить! Тянуть заново! Матросы подчинились — боцман был прав, нельзя доводить команду до той стадии голода, когда они не станут исполнять приказ капитана… даже такой приказ... Во второй раз короткую щепку вытянул Лохэро. Когда я увидел её на его смуглой, узкой ладони, больше подходившей для скрипки, танцев и рукопожатий, нежели для вязания парусов, — от палубы до самого черепа, прошив тело насквозь, поднялась игла страха. Я посмотрел на боцмана и впервые увидел, как Лохэро глядит прямо, а не из-под полуприкрытых век. — Вам придётся вызвать Призрачного, капитан, — проговорил он. Нам не понадобилось убивать его — прежде, чем кто-то успел сделать шаг, ответить или вздохнуть, боцман рывком вытащил из кобуры пистолет и застрелился. Я оставался на палубе до тех пор, пока с телом не расправились. Трубку Лохэро я спрятал в своей каюте — я знал, где в Сьерре живёт его старая мать. Когда кок Феликс зазвонил в колокол, созывая на обед, я первым взял чашку и проглотил жирный, горячий кусок. Мясо подгорело, в разбухшие доски и снасти въелся дух гари, вонь обожжённой плоти и палёного волоса. В глотке до ночи стоял густой и горький привкус кислятины и крови. На следующий день и несколько дней после я не мог есть ни суп, ни варёное мясо — как и многие из команды. Но прагматичный Феликс, веривший в свою удачу крепче, чем в своё имя, заготовил солонины, и, спустя неделю, когда окончательно вышли геркулес и пшено, по куску взяли в рот и самые ярые ненавистники человеческого мяса. «Вам придётся вызвать Призрачного, капитан», — гремело в ушах. В день смерти Лохэро я впервые задумался об этом всерьёз. Призрачный, обречённый до скончания веков и доле бороздить моря, мог вывести «Эфемериду» из тумана. Вопрос был только в цене. Когда океаны взбунтуются, солнце отвернётся, а Земля сорвётся с оси, его матросы продолжат плавание, окажутся последними, бессмертными и бессменными мореходами этого света. *** Солнце по-прежнему не появлялось, и «Эфемерида», несмотря на все усилия гребцов, кружила на месте, укутанная в тугой и липкий туман. Только ночами пелена редела, и луна играла на волне бледно-золотыми бликами, похожими на пятна солнца в апрельских садах Сьерры. До того, как мы съели Лохэро, я уповал, что корабль выплывет из тумана, сводящего с ума компасы и людей, со дня на день. Но с тех пор, как боцман перестал появляться на капитанском мостике, я всё чаще не мог уснуть, видя в полудрёме пудинги, отбивные и помидоры и исподволь прислушиваясь к россказням матросов во время ночной вахты. — Солнце не выйдет, — нервно говорил худой, высоченный Фильсон. — Какой глупец не знает, что за Гранью светилу места нет. — За Гранью, — растягивая слова, невпопад соглашался Ольгерд. — Сказки, — отрезал рыжебородый, хмурый Конотоп. Какой капитан, какой глупец не знает, что за место — Грань. Место, где матросы больше не джентльмены владыки морей. Место, где надеяться остаётся только на капитана — владыка не пошлёт ни ветра, ни помощи, ни огня. Притихший и отрешённый экипаж не видел солнца более ста пятидесяти дней. Жар спал, уступив место мглистым и влажным сумеркам. Кожа людей обрела оттенок газетной бумаги, а ломкие волосы лезли и лезли — от сырости и соли, от холода, отсутствия солнца и медленной, вываривающейся в душах, как смола в котлах, печали. В день, когда кончилась солонина, за борт, боясь быть следующими, выпрыгнули ещё двое матросов. Их вернули на корабль. — Капитан. Вы должны сделать это, — необычайно мягко произнёс Лохэро, касаясь моего плеча. Я проснулся от этого прикосновения. Сел в койке. Отдышавшись, ответил в скрипящую тьму каюты: — Нет. — Призрачный, — часом позже, уже перед рассветом, о котором возвещал лишь старый хронометр, услышал я. — Призрачный, приют последних мореходов. Вот спасение «Эфемериды» — пока ещё не поздно. — На этой посудине мы точно уплывём за всякую грань! — Сказки! Над головой снова переговаривались ночные вахтенные. В воздухе пахло солью и тропиками — когда-то, когда мы ещё только покидали прохладные берега Сьерры, Лохэро на счастье разбил в капитанской каюте банку засахаренных ананасов. Я закрыл глаза. В тишине и мгле под веками вставали белые улицы, двор и душистые ливни сирени. — Боцман Лохэро говорил, стать призраком — тоже жизнь, — задумчиво произнёс морщинистый Юн. — Что, хочешь до конца света мотаться по морям, как распоследний фантом? — проворчал Леокад. — Но капитан-то. Капитан до сих пор не вызвал Призрачного. Видать, верит, что мы сумеем выплыть?.. *** Следующим утром, стоя поодаль круга матросов, я вглядывался в лицо лоцмана Увероня. Он надёжен. Он изучал капитанское дело. Он сможет вести корабль и не попытается вызвать Призрачного. — Уверонь, — резко велел я. — Подойди! Жребий остановили. Матросы расступились, выпуская из круга побелевшего лоцмана. — Отдай свою щепку. Я буду участвовать в жребии вместо тебя. Если выпадет мне — ты будешь капитаном. — Нет, капитан, — медленно произнёс Уверонь, раскрывая ладонь. На палубу медленно и мягко, словно голубиное перо, опустилась короткая тёмная щепка. — Нет... *** — Ты отбираешь моих людей, — шептал я ночью в каюте. — Ты хочешь, чтобы я позвал тебя. Ты хочешь… Но ты не дождёшься… Лоцманской солонины хватило на две недели. Следом съели механика Леокада. Я уже не мог принимать пищу — комки перчёного, запечённого мяса вставали в горле, вызывая тошноту, удесятеряя въевшуюся в затылок головную боль. К ночи тошнота выгнала меня на палубу. Я стоял в густом, крепко заваренном мареве, вцепившись в планшир, думая лишь о том, как устоять. Телом рывками, сантиметр за сантиметром, овладевала липкая слабость. Когда меня скрутило и пригнуло к планширу очередным приступом, от дурноты задвоилось в глазах. Заложило и загудело в ушах, в клочьях тумана растворились голоса вахтенных. Свежий, холодный ветер бросил в лоб и в щёки пригоршню пресной воды, дунул ароматом августовской травы, пыли на нагретой лампе, только что выглаженной рубахи… Впившись пальцами в планшир, я поднял голову. На горизонте, на круге плоской, бледно-салатовой тусклой луны, покачивался перевитый снастями силуэт Призрачного. Нас осталось восемь, когда я решился заговорить с ним. *** — Я сам, — кладя руку на плечо вахтенного, как мог, мягко произнёс я. — Можете быть свободны. До утра. Конотоп и Юн, костлявые, седые, одетые в платья для мертвецов, покинули палубу. Я дождался, пока облака тумана разойдутся, словно кулисы, открывая мне силуэт, связанный из морской воды, дымки, лесок и парусов. — Мне нужно знать, что ты дашь взамен, — стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, а пальцы даже не думали дрожать, произнёс я. Призрачный покачнулся на всколыхнувшейся далеко-далеко волне. Луна разбросала по морю ласковые блики, перед глазами мелькнула ночь на мосту через Саяну, золотые огни на воде и мягкий, рассеянный блеск фонарей, отражённый в зрачках. — Нет. Я хочу не этого, — через силу отрываясь от видения, выговорил я. — Я хочу… чтобы спаслась команда… Перед взором пронеслась череда теней: белёные домики рыбацкого посёлка, девушка, обрезающая шпалеры, пар над ночным прудом, крупный чёрный виноград, рассыпанный по скатерти, начищенные ботинки, зеркало для бритья... Я увидел пожилую полную женщину, похожую на Феликса, и кудрявых близнецов, несущихся к рыжебородому улыбающемуся отцу. Увидел светловолосую девушку в яркой шали, стоявшую позади худого, мускулистого мужчины. Я узнавал и не узнавал своих матросов. Я давно забыл, как они выглядели там, за Гранью, сытой и солнечной сухопутной жизни. — Что ты просишь... взамен? — едва шевеля губами, спросил я. Призрачный взвился на волне. Резко приблизившись, он вырос до размеров боевого корабля, готового взять «Эфемериду» на абордаж. На палубе мелькнула тень. По походке, по руке, взлетевшей, чтобы смахнуть с лица брызги, по кивку головы я узнал себя. — Что ещё? — бросил я. Горло саднило, но голос окреп, а пальцы потеряли всякую чувствительность. — Это всё, что ты хочешь? Что ещё? Призрачный качнулся. Теперь под его парусами застыли семь теней. Моей там больше не было. — Что? Что это значит? — Либо команда — либо вы, — спокойно произнёс голос Лохэро. Я рывком оглянулся. Палуба была пуста. Луна скрылась. Призрачный исчез. — Он будет ждать ваш ответ завтра ночью, — снова произнёс Лохэро, и мне показалось, что по щеке опять прошёл свежий ветер. — Но ты сам говорил — кораблю не выплыть без капитана… Боцман не ответил. На горизонте снова вспыхнул огонь. Это была вовсе не свеча святого Эльма; это мерцал фонарь на носу Призрачного. Безлюдный и бестелесный корабль никуда не ушёл — покачивался неподалёку, невидимый в мареве. Призрачный был готов вывести «Эфемериду» из тумана, забрав на свой борт либо меня — и оставив корабль без капитана, — либо команду, пополнив ею свой призрачный экипаж. «Если есть шанс возвратить хотя бы одного человека — возврати». — Я. Это буду я, — слыша нарастающий звон, прошептал я. — Забирай мой экипаж, Призрачный. Пусть команда живёт вечно.