Рассказ Бориса Панкова
2
Они осторожно подошли к стене ограды. В большую щель между кирпичами был виден весь двор. У деревянного сарая едва заметно ворочалась человеческая фигура. Слышались удары топора. Человек, коловший дрова, присел, набрал охапку поленьев и не торопясь вошел в дом. Потом снова появился, набрал еще охапку, опять вошел в дом и больше не показался.
— Это иностранец, по одежде заметно, — сказал Ларин, прерывая наблюдение, — а вот, кто он по национальности, это вопрос.
— А знаешь что, — перебил его Круглов, — если мы заберемся в сарай и спрячемся там... Ведь лучше места не найти.
— Вообще ты прав, в такой махине найдется для нас уголок, — согласился Ларин и снова посмотрел в дыру. — Значит так! — энергично шепнул он, — заходим с обратной стороны и ныряем туда...
Они осторожно пробрались вдоль стены, перемахнули через ограду, нырнули в темное, теплое помещение и остановились. Во тьме пахло душистым сеном, шумно дышали и звенели цепями лошади и коровы. Нащупав руками лестницу Круглов тихо проговорил:
— Там чердак наверно? Влезем наверх...
Миг — и они наверху.
Закопавшись в сено, беглецы проделали два хода. Один к карнизу крыши, чтобы наблюдать за двором, а другой — вовнутрь сарая. Ларин, улегшись на бок, сказал:
— Отоспимся до вечера, а потом дальше пойдем.
— Тут можно пожить денька два, отдохнуть как надо, — отозвался Круглов. — Да и харчишек можно раздобыть, — он кивнул головой в сторону дома, — ночью забраться к ним и прихватить с собой самое необходимое.
— Ну, с этим ты пока обожди, неизвестно, сколько человек там живет. В случае неудачи угодим прямо в лапы эсэсовцев. Вот отойдем подальше от лагеря, тогда другое дело.
— Что же, по-твоему, мы должны теперь умирать с голоду? Я уже не могу больше терпеть. Я в плену вволю наголодался.
— Успокойся, Борис, к чему ты мне это говоришь. Я же вместе с тобой лежал на голых нарах и не хочу, чтоб мы опять заняли там место, или где-нибудь еще похуже.
— А что ты предлагаешь?
— На полях у них еще не убрали сахарную свеклу. Придется временно пока употреблять ее. С голоду не помрем!
Круглов зло фыркнул носом, отвернулся. Громко застучали копытами лошади, жалобно промычала корова. Во дворе снова появился человек. Он, держа в обоих руках по ведру, не спеша направился к сараю. Беглецы сразу учуяли аппетитный запах толченого картофеля. Ларин, проглатывая слюну, произнес:
— Свиней кормить идет. Сейчас и мы поживимся.
Круглов быстро отполз в сторону, жадно всматриваясь внутрь сарая. Вошедший человек поставил ведра и щелкнул выключателем. Яркий свет ослепительно вспыхнул в двух местах под крышей. Попавшие под лучи света две серые лошади встряхнулись и громко заржали. Человек что-то пробормотал себе под нос, подхватил ведра и вывалил содержимое в большое корыто. Три огромных свиньи одновременно набросились на корм, сочно зачавкали. Человек резко повернулся, поставил пустые ведра к стенке. Круглов хорошо рассмотрел его. Это был мальчишка лет семнадцати, с бледным худощавым лицом, одетый в старый замазанный навозом костюм. Он подцепил на вилы пучок сена и сунул его в ясли лошадям. Потом злобно, с ненавистью, стукнул корову по ребрам. Она рванулась на цепи и бешено замотала головой.
— Пся крев! Холера ясная! — ругался мальчишка и яростно опускал вилы на коровьи бока. Слышалось глухое: бум, бум, бум. Сорвав свой гнев, бросив в угол вилы, ушел.
— Куда он подался? — прошептал Круглов, дергая за ногу друга.
— Опять в дом, — еще тише ответил тот и чуть отполз назад. Круглов быстро разгреб сено, мигом скатился с лестницы, подбежал к корыту, сильно ударил здоровой ногой в рыло длинному, с черными пятнами борову. Тот обиженно хрюкнул и, оскалив зубы, отскочил. Два других взвизгнули, прижались друг к другу. Круглов снял с себя куртку, расстелил ее на пол, запустил руки в корыто, сгреб остаток месива и прижав еще теплый сверток к груди, взобрался по лестнице на свое место. Тщательно замаскировав вход и утолив голод, беглецы, угревшись в сене, уснули.
Круглову привиделся страшный сон: будто его поймали эсэсовцы и под издевательские окрики начали травить собаками. Овчарки с окровавленными мордами рвут его худое тело. Он валяется в грязи, отбивается от них ногами, кричит, но собачий лай заглушает его голос. Подходит лагерный комендант и с наслаждением говорит: «Хорошо! Хорошо! Одним красным солдатом будет меньше». И сразу у коменданта вместо ушей выросли рога. Он дико завыл, пригнулся, больно ударил рогами лежащую жертву.
Круглов проснулся, потер пальцем заплывшие глаза, облизнул шершавым языком пересохшие губы.
— Ты что кричал во сне? — осторожно спросил Ларин.
— Фу ты, черт! Снится всякая гадость, — ответил Круглов и вытер ладонью вспотевший лоб.
— А не пора ли нам уходить отсюда? — предложил Ларин.
Со стороны дома не слышалось ни звука.
— А что, разве сейчас вечер? — засомневавшись, спросил Круглов.
— Какой там вечер, уже ночь наверно. Мы проспали все на свете.
— А может останемся еще на денек? — неуверенно обронил Круглов. — Поговорим с этим мальчиком. Неужели он не поможет нам?
— Ты рискованно рассуждаешь. Во-первых, он поляк, это не наш брат русский, на которого можно положиться. А во-вторых — слишком молод. Поэтому не надо связываться с ним.
— Вообще-то, да. Мальчишка ненадежный, — согласился Круглов, — может выдать в два счета.
— Ладно, пошли! Хватит толковать. Время не ждет, — поторопил Ларин и первым начал спускаться вниз.
Они бесшумно проскользнули за дверь, осмотрелись, быстро пробежали через двор и скрылись за стеной. Лес широкой полосой уходил далеко на Запад. Кудрявые вершины сосен точно накрылись черным бархатным ковром. В глубине оврагов клубился густой туман. Он медленно поднимался вверх и стелился по земле. Пахло прелыми листьями, росистой влагой и еще чем-то гнилым, непонятным. Из кустов выскочил заяц, прижав уши, скрылся за деревьями. Над ним пролетела быстрая черная птица. Она сделала крутой разворот и бросилась на зайца, но промахнулась. Хищно вскрикнув, птица скрылась в густых ветвях.
— Ишь ты, проклятая! Даже людей не боится, — подметил Ларин.
— А чего ей бояться, ведь она видит, что мы тоже, как этот заяц, — с усмешкой проговорил Круглов и ему почему-то стало жалко самого себя. Вспомнился родимый дом, дорогая матушка, последний день, когда он добровольцем уходил на фронт.
«Сынок, ты еще ребенок! Не спеши, навоюешься... Война ведь только началась, — уговаривала мать, роняя слезы. — Отец твой погиб на финской, сколько я горя перенесла. А теперь и ты уходишь... Подожди еще годок, сынок, наберешься сил, подрастешь... Тяжело мне будет одной.
— Не могу я, мама, ждать больше, не обижайся!.. Я — здесь, а душа моя там. Не могу я в тылу отсиживаться...
Он поспешно поцеловал мать и хотел уйти, но она, поймав его за руку, умоляюще заговорила:
— Боря, опомнись, какой с тебя будет солдат, когда тебе нет еще восемнадцати лет. Я сейчас сама пойду в военкомат, узнаю все... Ты, наверно, обманул их там.
Он рванулся к двери и, не попрощавшись, выбежал из дома. Он слышал, как мать вдогонку рыдая кричала: «Боря, обожди! Куда же ты?»
Но он только ускорил шаг. А потом фронт, ранение, плен. За все время только одно письмо матери дошло до него. Он вспомнил ласковые, нежные слова, которые на всю жизнь врезались в память.
Продолжение следует.