1
Я дал другу одно обещание, а я всегда держу слово, даже когда этого никто не просит от меня. Раздражающая настойчивость – мое второе имя, а еще гипертрофированное чувство справедливости, но здесь мне нечего добавить. Хочется себе сказать: «Да кому ты нужен?» – и продолжить: «Себя осуждай, тебе же это нужно!» О, Господи, эта – то есть не слово «эта», а попытка из кожи вылезти, но выполнить обещание может со стороны показаться глупостью. Не обернется ли это однажды против меня? Я вдобавок бунтарь: если толпа идет слева направо, то я иду справа налево. Если все идут в одну сторону, то я иду в противоположную, а то и наискосок. И везде, где я могу противостоять или поступать не так, как большинство. В общем, у меня много тараканов в голове. По жизни я игрок против всех «команд». И как я с ума еще не сошел? Как во мне все уживается? Видно, по договоренности. Почему я еще не аннигилировал от стольких противоречий? Наверное, Бог не хочет!
Так вот, обещание… Я пообещал другу (моему? Ну, пока он мой, и поэтому я пишу «моему»), что когда буду проезжать мимо его дома на автобусе, то обязательно помашу ему. Чуть ли не на крови поклялся? Ха, смех смехом, а мысли посещали разные, даже такие радикальные! Ну-ка, рукой, наверное? А чем еще можно махать? Тут даже не получится вариантами жонглировать. А вот куда – вариантов куча. Правда, марать руки в куче не стану, а то отмываться придется. Я пообещал другу красным флажком помахать. Не целым громадным флагом, такой оглоблей, которые хороши на больших акциях (там жилы рвут ими – они же тяжелые настолько, что задыхаясь и на трясущихся от напряжения ногах их носишь), а маленьким флажком, который можно раз – и за пазухой спрятать. И да, с таким малышом ненароком ветер не подхватит и не унесет – сил у него не хватит. У меня был только красный флажок, – о какой крутой я: флажок имею. Я улыбнулся от гордости и подбоченился. Ага, с радужным флажком не побегаешь и не помашешь на радостях перед толпой, а другие цвета разобрали. Про радужные флажки и писать-то страшно, страшно настолько, что аж мороз по коже, словно от встречи с чем-то необъяснимым. Ну и к чему судьбу дразнить?
Без деталей дело пойти не может, потому они нужны как кислому чаю сахар, ну или чаю, в который забыли положить сахар. Я предупредил друга – он же не экстрасенс, чтобы по подсказкам высших сил будущее как на ладони держать, – в котором часу буду проезжать мимо его дома, чтобы он бросил все дела и вышел посмотреть на меня. Тем более что там дела-то всего минут на пять-шесть, не больше, на час точно не растянется. Все для него, родного. Почти все – и о себе надо позаботиться, припасти чуть-чуть. Ох, уж зрелище ждало друга, конечно, не зрелище года, но все равно такое, которое порадует глаз и удивит. Я хмыкнул, а затем улыбнулся, предвкушая, какое счастливое выражение появится на его лице. И друг не дорожный знак, поставили в одно место и все – стой, или хоть стой, хоть падай, – твое место тут и все. На другое не перебежишь! Нужно, чтобы все случилось минута в минуту, а водитель не сделает одолжения – не остановит, чтобы я флажком помахал кому-то. Вот в лицо плюнуть – это дело, так сказать, не хитрое. Я имею в виду водителя и свое лицо.
Итак, в назначенное время, а уж пришлось подгадать и подсчетами довести себя до головной боли, чтобы не пустить все под откос (мы сошлись, что несколько минут про запас хватит, чтобы не пришлось мчаться, спотыкаясь), мой автобус проезжал мимо дома друга. Вот же пустяковое дело – а сколько подготовки, сколько умов на один фокус с флажком! Даже и не знаю, кто бы еще так серьезно подходил к несерьезному, а от нашей затеи судьба страны не зависела, делу. Не получилось бы сейчас – не страшно: меня же никто не лишал права на новые попытки. С тихим возгласом радости, чувством восторга и напрягшись всем телом, я высунулся из открытого окна автобуса. Лето, жара, потому и открытое окно – логично же? Не по пояс, упаси бог, все-таки никто не помешал бы мне вывалиться из окна едущего на полной скорости автобуса, не зачтется за умное дело. А высунул только руку с флажком – но довольно далеко наружу, чтобы точно можно было сказать, что это рука, а не… ну тут руку ни с чем не перепутаешь, так что долой сравнения. И начал усиленно размахивать флажком. И как рука не заболела? Столько усилий, прямо как на каких-то тренировках в спортивном зале.
Впрочем, я не учел – хотя на трезвую голову до этого не додумаешься, да и пьяную голову не осенит, а, ну тогда все хорошо, виновных нет, – короче говоря, я не учел, что у дома моего друга и другие люди могут столпиться. Жильцы? Возможно. Однако к чему быть таким банальным, может быть, и приблудные, кто знает – всех не опросишь. А людей там столько, что хоть вверх в воздух стреляй, или куда угодно вообще – все равно никто от шальной пули не уйдет. И главное: все – по странному стечению обстоятельств – с флажками. Зачем им флажки? Цвет флажков я не успел разглядеть, но рискну предположить, что тоже красного. А что, люди есть, флажки в руках – отчего бы не довершить картину таким же цветом? Во мне все разом упало, я перестал размахивать флажком и про себя выругался. Борщи и щи лучше пошли бы варить: с чего сегодня так все переполошились и устроили столпотворение, так что дом едва виден из-за толпы зевак. По крайней мере, для меня они все – зеваки. Понятно, что есть причина, по которой они собрались, но почему именно сейчас-то?
Я попытался разглядеть друга, хотя, признаюсь честно, нелегкое занятие выбрал: столько лиц, столько тел, взгляд так и натыкался на ненужные лица и ненужные тела. Мне же важно, и ему также – обоюдная необходимость, чтобы он увидел флажок. Ну отчего некоторые попытки бывают столь тщетны? Я никак не мог разглядеть его в толпе. Опять не удержался, чтобы не побранить этих людей. Почему столько трудностей – одна трудность, тогда откуда эта одна трудность в том, чтобы для себя что-то сделать? Заметил ли друг мой флажок – вот вопрос?
2
За свои преступления я уже практически перед всеми извинился. Я извинился даже за такой грешок, как эксгибиционизм. Я люблю шокировать окружающих собственной обнаженной натурой. За это я, к слову, извинился в первую очередь, а потом просил прощения за все, что только мог вспомнить. Тяжело мне дались извинения. Мне перед каждым пришлось становиться на колени – они теперь сплошь синие. Мне всегда это было трудно делать, поэтому, наверное, я и не люблю извиняться. Кто-нибудь, давайте, не робейте, порадуйтесь за меня: ведь мои преступления – только мои, но и огорчитесь вместе с этим – моих преступлений столько, что и чужих не надо. Я очень не люблю плакать ни на людях, ни наедине с собой. Хотя странно: почему бы не дать волю эмоциям, ведь я оставался в полном одиночестве. Но вот так получается. Мне пришлось сделать невероятную вещь: насиловать себя очень долго, чтобы выдавить хотя бы пару слез. Но когда наконец мне это удалось, они полились потоком! Слез было так много, что их впору было не платком вытирать, а полотенцем, и после это полотенце выжимать и выжимать, и из него все текло бы и текло. Я хорошо тогда перед людьми поплакал. Интересно, я суточную норму выплакал слез, или норма больше и мне надо было еще пару слезинок проронить? Тем более что жалость сама себя не вызовет, не позвонит по телефону и не скажет: «Жалость, приезжай!» Без слез чужие сердца не тронешь в достаточной степени. Тут на самом деле инструментов много, выбирай – не ошибешься, а слезы – один из инструментов. Потому столько о них сказал. Ох, и манипулятор же я. Это еще одна причина для извинений – манипулирование людьми. Итого сколько причин, не счесть? Да, подытожил бы я о себе, но зачем порочить себя еще больше: это какое-то масло масляное и политое сверху литром масла.
Так… что это за «почти перед всеми извинился»? Ну и ну, что за незавершенность? Разве остался – можно ли сказать так: «я завидую этому счастливчику», думаю, нет, но я приму как родное любое мнение, – еще кто-то, кто до сих пор не слышал моих раскаяний? Впасть ли в неистовство от восторга, или горевать скромно в сторонке? Чисто технически, конечно, имеется такой человек – вернее, если поправить себя, или еще вернее – сильно оговориться, ибо там от человеческого на самом деле только слово и форма. Тот, о ком я говорю или пытаюсь сказать, все поток лишних слов мешает, – это статуя на городской площади, часто не многолюдной. Объяснимое для меня явление: вроде как она не закрыта для посещения, так отчего же толпы не ломятся туда? Зато до чего же любят статую местные голуби – своей «белой любовью» все кругом – кап-кап – запятнали белыми каплями. Хотя бы в голубях недостатка нет. Но только перед этой статуей и это можно было бы принять за преувеличенное обстоятельство, но в действительности это такая данность, с которой ничего не поделаешь, я могу высказать все. Все до последнего слова, звука, вздоха при разговоре, слава богу, здесь я вольная птица. И раскаяться во всех до последнего преступлениях или самых незначительных проступках, который даже, может, и за проступок не сочтут. Скажут: да чего ты сердце рвешь? Это же шалость, баловство, это, скорее, повод улыбнуться и закатить глаза. С чем это связано? Может быть, все дело в том, и я все сильнее и сильнее склоняюсь к этой идее, что просто никто не перебивает меня, не просят повторить все с самого начала.
3
У! Я растерян, и от растерянности на лоб руку положил, и округлил глаза. У меня так много идей, правда, надо еще отобрать, что стоит внимания, нельзя все подряд в кучу сваливать, много сора и шелухи, а что надо безжалостно бросить в камин. И тепло, и ярко, да, у меня есть камин: я человек зажиточный, высокомерный, что оправдывает моя состоятельность, потому и могу себе камин позволить. Хотя как-то не по-современному это, по-современному – батареи отопления. Ну разве такой роскошью, как камин, много кому пыль в глаза пустишь? Зачем многим, достаточно избранных. Теперь можно и умереть с этой деталью, лучше, конечно, пожить подольше, под землей очутиться никогда не поздно, но если прожито все, что можно было прожить, почему бы и не проститься. И краснеть не придется за откровенную глупость. Знаю, знаю: в глазах пишущего все тексты умные, только потом смотришь холодным взглядом и все-таки понимаешь, что погорячился в оценках своих творений.
Столько материала (я люблю между перегоном чаев, а я пью только чай с молоком, озаботиться вечным), который ожидает своей очереди стать рассказами. Малые формы мне по перу. Или стать повестями (тоже осилю, но с перерывами на «покурить» – не могу писать залпом; а кто-то всегда в этом преуспевает) и романами. О, роман, сколько букв в этом коротком слове – и сколько труда на проверку. Вот обман века, за который не найдешь того, кого захочешь наказать. Но меня не обманешь: я романами не балуюсь и не развлекаю себя, я в принципе не признаю роман, как форму. Это прихоть, обусловленная моими большими деньгами, или муза отказывается посещать, если руки тянутся взяться за написание романа?
В чем проблема: соберись с мыслями и со спокойным сердцем и твердой рукой, давай, садись за стол или на диван – в общем, где писать проще, там и пишу, а то что это я в рамки себя загоняю, – и раз, раз, по буковке, по слову строчи шедевры. А вот не тут-то и было, рано желать удачи в сочинительстве. Ой, ладно, никогда пожелание удачи не бывает лишним, хотя и не поздно тоже пожелать удачи. Тут дело довольно странное, я бы сказал – фантастическое. Во всем виновата шариковая ручка, которой я хочу писать. И это не перекладывание с больной головы на здоровую, если так можно выразиться. Я человек мнительный, впрочем, это другой разговор, я человек, видящий везде и во всем какую-то вину, распутство, слабохарактерность, и если последним двум в этой истории негде развернуться, то о первой я упомяну – вина в шариковой ручке. Все никак не могу угнаться за современными технологиями, мне не раз говорили: «Писать шариковой ручкой?! Ты что, писатель, мамонт? Чего в прошлом застрял, ты бы еще на гусиные перья перешел, а их из гусей выдирать нужно!» Консерватизм в некоторых моментах вовсе не порок, и каяться мне не в чем!
Мало того, что моя шариковая ручка критикует меня так, что хоть святых выноси, за правду и за выдумки – стержень с пастой не меняй в ней, дай только покритиковать. Меня это расстраивает, да так, что подолгу писать не могу – темы есть, но нет вдохновения, и заставляет кулаком по столу бить от ярости, бешенства. С себя вины я не снимаю, но мне прежде всего надо найти в себе конкретную вину и уже потом заниматься самобичеванием. А так это выглядит как какое-то издевательство. По секрету скажу, что я не буду этим заниматься. Так помимо прочего еще и шариковая ручка в руки не дается.
А этот заскок у нее отчего и откуда? Подсмотрела у кого, подслушала? Как будто за каждую дополнительную странность ей накапают пару лишних капель чернил. Иначе ради чего она так старается? Бегает и прыгает она по столу от края к краю – не спрашивайте и не удивляйтесь этому обстоятельству, но если есть еще куда энергию девать, можете доудивляться, я разрешаю! – как при виде пожара или при виде горящих листов с ее чернилами. В камине? Можно и в камине, но лишь в нем, чтобы пожара не случилось! Я тяжело и от чувства нехотения, поскольку предстоящая работа обязательно вымотает меня, выдохнул и размял мышцы несколькими поворотами туловища. Ладно, пойду ловить шариковую ручку, ну да, зачем писать тихо и спокойно, давайте сначала вымотаемся, устанем, а после и за стол сядем. Может, ей надоест бегать, и тут ключевое слово «может», вот бы было еще какое-то ключевое слово, и я схвачу ее, или она прыгнет так, что попадет мне прямо на ладонь. А то мне ничем писать. Зачем мне много шариковых ручек, я и с одной проблем не оберусь, а если их будет несколько? Как повезет мне – напишу незамедлительно!
4
У нас очень любят праздники, поэтому что ни день на календаре, то какой-то праздник: я их не соблюдаю, мне даже новогодние праздники безразличны. Хотя это единственное, ради чего можно потратиться. Впрочем, я такой человек, что никогда не буду тратиться и за лишнюю копейку готов удавиться. И вообще я никогда и никому в долг не даю. Я одну одежду могу носить по несколько лет. То ли я живу словно где-то в тайге, то ли просто мне не нужна лишняя информация, но о большинстве праздников, которые многие отмечают, я прежде не знал и не слышал. Просвещаться надо? Тот праздник, по случаю которого, представьте, ни много ни мало, целый проспект перегородили (ах, какой размах, какой подход к празднованию!) – мелочью просто так не назовешь. А попробуешь назвать – неминуемо побьют или с работы уволят, у нас с этим строго. Эх, больше бы строгости и в других вещах, глядишь, и жизнь была бы еще лучше. Да, праздник такой важный, что наплевали на дела и комфорт граждан, и ведь никто не извинится перед обывателем за неудобства. В целом у нас и в крови-то такой… блажи? – куда там – черты! – черты нет. Я, например, никогда не извиняюсь, я не считаю это чем-то плохим или недостойным, просто я не умею этого делать.
Тут, надеюсь, не надо расписывать, для чего столько трудов? Впрочем, людей я плохо знаю, может, им и надо расписать все. Хотя я люблю страницы исписывать, даже сейчас у меня ладони и пальцы чешутся, ноют, болят без писательства. Хорошо, напишу, и чего я спрашиваю, и так без слов ясно, что надо писать обо всем. Труды по организации праздника большие, и почему же не назвать причину, ради которой они потрачены: все ради людей, ради того, чтобы несколько колонн прошли по пустому проспекту. Себя, как говорится, показать и на других посмотреть, вернее, посмотреть на окружение. Со знаменами и транспарантами! Ага, в потоках машин и транспорта никто не потеснится, тут самому чуть не по крышам приходится ездить – так что не стоит ждать вежливой уступки: мол, проходите, дорогие участники, пропустим, пропустим!
Я шел в последней колонне – я человек не требовательный, тем более у меня недостаточно тщеславия, чтобы всегда стремиться идти в первой колонне. Я буквально пританцовывал от желания сбежать и шею вытягивал все с той же целью. Я так сильно лютовал внутренне, что едва сдерживался, чтобы на ком-нибудь не сорваться, чтобы пригасить в себе накал эмоций. Я был пленником в этой колоне. Не знаю, как другие, может, другие не хотят или боятся, что тоже вероятно, сказать друг другу: да, мы пленники здесь. Пленник – пафосное слово, но взгляни на мое положение моими глазами и возопишь – в душе разумеется, голос надрывать не надо для этого: «Ой, какая действительность ненормальная!» Так что, чур-чур! Вот он, праздник для насилия одного человека над другим: меня насильно, едва ли не кнутами сначала отстегали и после угрозами принудили участвовать в шествии. Рычаги давления всегда найдутся, ох, было бы проще убедить себя, что я все по доброте душевной делаю, что, мол, удовольствия получу больше, чем даже, прости, Господи, от секса. Ого, вот еще горсть копеек или целый сундук, что подходит больше: я еще и заложник самого праздника, и похоже, с самого своего рождения. А тут-то какие рычаги давления? Все та же шоколадка во все той же обертке, только по акции. Короче, слезу с иглы-метафоры. Я к чему веду: заиметь бы мне машину времени, чтобы попасть с ее помощью сразу в следующий день. Обязывают правила общества терпеть праздник, который я терпеть не хочу. Терпеть-терпеть, когда же перестану терпилой быть?
И так все повторяется из года в год.
Что издеваться над собой, что биться в агонии и потом соглашаться с положением вещей, которые, может, и не убивают, хотя рано или поздно и до такой крайности может дойти, но угнетают изрядно. Не проще ли – если, конечно, это не приносит удовольствия, а ведь со временем это начинает приносить удовольствие, – освободить себя? Не проще ли? Конечно, конечно, проще – только где та спасительная возможность: не под ногами же она валяется! Ну-ка, как бы этот порочный круг порвать в клочья и… я повернул голову в одну сторону – рядом человек, так что в этой стороне нечего искать, круг нечем рвать. Повернул в другую сторону – рядом людей нет, зато есть пустая улица, а здесь его удастся порвать. В душе я начал ликовать и едва не оступился, но не упал. У меня запылали щеки, я приободрился и даже шаги стал делать большие и уверенные. Улица шла параллельно проспекту – удача, удача, птаха ты моя благословенная, как же ты вовремя, прямо до слез как вовремя! Сейчас или никогда – ха-ха-ха, до чего драматично, все или ничего? – такая же реплика, но пусть: я улучил момент, сам не знаю, как все сделал, просто в мозгу что-то щелкнуло, или, может, на секунду сбой случился, или помутилось сознание, в общем, странности полные штаны. Я вышел из колонны – шаг вбок, размашистый, как не порвал себе таким усердием то, что ниже пояса, или не опустился на шпагат? Не туда, где человек стоял, а в сторону пустой улицы. Ух, как у меня сердце бешено колотилось, и все внутри обдавало жаром!
Однако мое спасение – а в этом случае я только о себе говорю, прямо какой-то неистребимый эгоизм, – это именно спасение: если сейчас себя не спасешь, то придется долго ждать, пока тебя спасут, – оказалось напрасным. И минуты не прошло, я не засекал по часам, но показалось, что прошло мгновение, не пугает ли такая быстрота? – ко мне подошли несколько человек, непонятно, правда, то ли из колонны, то ли со стороны, и сурово посмотрели на меня. Я с трудом сглотнул ком, откуда-то взявшийся в горле, и почувствовал, как кровь отлила от головы. Проще лица, уважаемые, я не ничего плохого вам не сделал, чтобы смотреть на меня с такой строгостью, какую только можно найти в мире. Конец! То есть конец истории… и мне заодно тоже, наверное.
5
Наконец-то! Уж не знаю, себя не благодаришь, воздушных богов, наверное, тоже, тогда кого? После долгого перелета (проще припомнить, что я делал в младенчестве, чем сказать, как долго мы летели) мы добрались до острова. Я и мой смертный страх – страх полетов, но по долгу службы я обязан бороться с собой до последней капли крови. Я и крещусь перед каждым взлетом, и молитвы все вспоминаю, спойлер к этой мысли: знаю только две и то фрагментарно – стыд и срам. Крыть тут мне нечем! Когда я сильно волнуюсь в полете, то начинаю грызть ногти.
Я еще и плавать не умею, зачем все свои карты на обозрение выставлять? В мужчине приветствуется, хотя и без нее мужчиной меньше не станешь, загадка. Ах, загадок захотелось? Нет, загадок не нужно! Тогда – хорошо! Впрочем, история с плаваньем здесь не к месту: поскольку с плаваньем я ничем не связан: и хоть виселицей или тюрьмой мне угрожай, все равно не загонишь меня в открытую воду. Стоп, при чем тут виселица и тюрьма? Я и сам по собственному желанию не полезу купаться, походить по пляжу и ноги помочить еще могу, но это не то же самое, что полностью с головой броситься в волны. Мы, то есть я и моя команда, в целом общее одно на всех «мы» будет правильно, мы думали, прямо воздушных замков понастроили, что путь будет таким же легким, как те потоки ветра, которые разбивались о борта нашего вертолета, когда тот еще не поднялся в воздух. Карты же лгать не будут: хотя на деле мы не то чтобы обманулись в расчетах, сколько километров нас отделяло до цели, сколько, скорее, недооценили перелет от материка до острова. Вот момент, когда замки с неба посыпались, как град, а сам я всю дорогу крестился и крестился и заново все твердил про себя молитвы, точнее, их отрывки. Да, пролетели мы – я и моя команда из шести человек, не буду же я все один делать, я и не управлюсь только своими руками, на славу, и натерпелся и накрестился я тоже на славу. Что именно делать? Ну, это «все». Я могу работать только в компании людей – не выношу одиночества, оно не тот катализатор для успешной работы, потому и летаю с большой компанией. Мне жизненно необходимы люди. Впрочем, это все какой-никакой опыт, траты жизни в никуда. Странный, если подумать, опыт, который не хочется повторять, но повториться может, работа у нас такая. И хотя все завершилось благополучно, а пожертвованного времени не вернуть. Впору – а что, разве не момент истины? – поэму написать или в прозу облачить историю нашего полета. А как это еще назовешь? Это со стороны романтики столько, что упади и разбейся, а окажись на моем месте, или на месте любого, кто разделил со мной этот полет, – бедная моя команда, надеюсь, зуб на меня не заимеет, что в такую даль позвал? – лишь очень устало посмеется.
Мы приземлились на берегу – с мягким прибытием, ой нет, с мягкой посадкой, а то вдруг покажется, что на электричке приехали. И я сразу почувствовал в себе легкость, престал ногти грызть, а то уж под самый заусенец сгрыз. Мне стало легче дышать, и я так расслабился, что едва пальцами смог пошевелить. Здесь надо опять перекреститься, что добрались, не упав с высоты, а мягко опустившись. Силы вернулись ко мне, и я перекрестился – это для меня даже весомее.
Лопасти вертолета постепенно перестали вращаться, пришлось подождать, но это то самое ожидание, от которого зависит жизнь. Теперь каждый из нас с головой на плечах вернется домой – не обезглавят лопасти. Однако, хотя половина очень долгого дела была сделана – скажу: важного настолько, и меня поддержат все, кто был со мной, что всегда будет на первом месте стоять, уж не знаю, что бы ее оттуда сместило? Кошмарный шторм, гроза всех пилотов – ха, и в прямом, и в переносном смысле. Теперь перед нами – дайте секунду, чтобы прожевать все и проглотить; получилось, прожевал и проглотил, не подавившись. Возникла другая проблема. А я уже и шампанского хотел на радостях выпить, хоть и не люблю его, оно мне мочу напоминает, вот же облом… вернее, поломка – надо думать, как пилот вертолета! Мы не знали, как сойти на сам берег. Вот же беда, ужас и неприятная штука. А «неприятная штука» с более положительным оттенком, чем «ужас», какой-то контраст возникает, которого не должно быть?
Что делать и как сделать, все какие-то вопросы, и ноль практического решения ее, а хочется до колик в животе, чтобы малыми силами все обошлось. Сидеть у моря и ждать… отлива или прилива (тут воздушная тематика, так что упоминание о море неуместно; что же делать, да ничего?), в таком случае просто: сидеть, положив руки на колени - не решение и близко. Я созвал всю команду обсудить проблему: всегда и в любой ситуации придерживайся демократических принципов, вот потому каждый и вовлечен в общее дело. Предложений было много: то об одном глотки драли, то другим перебивали – хоть бы очереди своей дождались, куда спешить-то? то предлагали третье – просто так без криков и перебивания друг друга? да, удивительно, как бывает. Потом мы стали голосовать за лучшую идею – опять демократия? Она, родимая, всегда! Голосовали мы и голосовали, и доголосовались до того, что я и забыл, сколько времени у нас ушло на это.
6
У нас в цехе на заводе появился новый рабочий: здравствуйте, принимайте, привыкайте и окружите дружеской заботой и помощью. Мы не против пополнения рабочих кадров, буквально всеми рабочими инструментами – за. Дополнительные руки у нас всегда в почете и желанны. Мы трудимся, напрягаемся, но не без удовольствия и огонька азарта в глазах, потому все труды и заботы для нас наилегчайшие и невинное баловство, едва ли не отдых. Да, «каторжные работы» это не те слова, которые можно от нас услышать, и не услышите. Не прислушивайтесь! Не знаю, что бы с нами было, лиши нас любимого дела. Наверное, впали бы в долгую депрессию.
Так вот, этот новый работник, о котором дай, развяжи мне руки и дай еще бумаги, еще больше написал, – сверлильный станок. Он пока не включен, пора бы уже, так и проржаветь недолго без работы и дела. Но каждый божий день мы становимся рядом с ним. И наши рабочие обязанности не страдают? Нисколько, и с чего бы им страдать, мы же о них помним, не каждый свой день так не помним, как то, кто и что должен делать! И – о, не надо волноваться, ноги не отдавливаем друг другу, все вполне интеллигентно, и ждем сигнала, когда можно будет поработать на нем.
7
С недавнего времени – никто за числами не следит же, поэтому все лишь номинально – в нашем университете, который пользуется уважением, ведь столько талантливых выпускников поработало на его репутацию, стал преподавать кенгуру. Помню, когда впервые увидел его, я стал похож на героя той картины Мунка, который кричит и держится за лицо обеими руками, вот и я так выглядел, но я рот открыл не для того, чтобы закричать, а от удивления. А за лицо так же руками держался.
Я студент последнего курса, но с блестящим умом – настолько, что ослепляет за сотню метров. Все гуманитарные науки мне очень легко даются. Надо быть скромным, а то завистники побьют. Хотя нет, не побьют – я единоборствами занимаюсь, потому еще вопрос, кто со сломанной шеей останется.
Так что там с кенгуру, преподает он – и что? Мне подвернулся шанс пощупать его. Обычный мой лимит на разные возможности и шансы не больше одного, впрочем, если с первого раза что-то делать, то делать так, чтобы не переделывать потом. Пощупал я его осторожно, чтобы это не показалось со стороны умышленным, неподобающим действием и чтобы он не лягнул меня. И могу сказать: он не набивное чучело, ни разу и нигде! Настоящий-пренастоящий кенгуру. Я аж весь мурашками покрылся. Щупать людей – моя привычка. Что же, щупать кенгуру – моя новая привычка: а еще я люблю соленое, ни перченое, ни сладкое только соленное. Интересно, кенгуру любит соленое? Наш кенгуру? Он же у нас в университете преподает – так что можно сказать, что в некоторой степени наш.
Он преподает на скучнейшем (буквально для меня как гуманитария и не знаешь, на чем можно не заскучать: только выбирай, когда и где зевать) факультете – на факультете высшей математики. Сухо и строго звучит! Говорят, кенгуру у нас не из зоопарка и не откуда-то еще, а по программе животного обмена. Если бы я учился на его факультете, то знал об этом больше: мы что ни день, кроме выходных, в общем, что ни день, пересекалась бы с ним. Тут, конечно, нужно больше, чем простое «пересечение», например, беседа по душам или постоянное общение, тогда да – удалось бы что-нибудь выудить. Но я схожусь с людьми очень трудно, нет доверия к ним, потому об этом можно только предполагать. Кенгуру не человек! Однако, увы-увы, не совпало, старайся не старайся, своди концы с концами, а «лошадь эта с места не тронется», вот оттого и есть тут некая неизвестность и туманность в деталях. Раздражает, удивляет? Не может не раздражать и не может не удивлять. Понятно, кого к нам прислали, – кенгуру, факт не оспоришь, однако нельзя здесь проигнорировать такой вопрос: мне не ясно, на кого его поменяли?
8
Я полиглот, и вот слово «стихотворение» на разных языках как доказательство: poem, poème, Gedicht. Я могу стихи на семи языках декламировать, хотя поэзию не понимаю. Стишок какой-то однажды заучил – и все, делаю вид, что познал мировую поэзию. Схожу с ума, нет, просто – большой поклонник итальянской кухни. Я улыбнулся от приятной мысли об итальянской кухне. Ну вот, пошло-поехало: начал хвастать направо и налево своими талантами и интересами. А без хвастовства? Я в разводе – ай, любовь прошла и помидоры завяли? Огородные метафоры как-то привязывать к болезненной теме неправильно, впрочем, ничего уже и не болит у меня, так только – легкая тень былых страданий. Но да, завял весь огород! Я опустил грустные глаза. Ох, нет, лучше хвастаться тем, чем хвастал до этого – а то как-то грустно становится от воспоминания о поражении на семейном фронте. Эх, какая несдержанность. Какая-какая – вот такая, слишком уж несдержанная несдержанность.
Так как я штурмую языки на раз и с первого прочтения, я же говорю: я – талант, или еще лучше скажу, чтобы показать свою уникальность, феномен! А на два? А на два, говорю так четко, бегло и лучше бы так мне давалось учеба, а то на второй год оставался, что временами, но скорее даже чаще, за иностранца принимают: вы, чьих кровей, сударь, будете, наших, русских или забугорных? И я такой: да наших, наших родных!
Короче, сегодня – вчера был выходной (сегодня тяжелый день, понедельник, а что такое понедельник для работающего человека? Правильно, новый цикл обязанностей, за которые платят деньги) случилось странное. Я открыл английский алфавит – не освежить в памяти и не получить новые знания, я же полиглот: само это обстоятельство кричит: «эй, парню дополнительных уроков английского языка не нужно», – и ошеломленно ахнул. Губы бантиком сделал или закусил их, в общем, что-то сделал ими, чего до той секунды не делал. Что за наваждение, или фокус, хоть я не в цирке, или проделки высших сил, я увидел, как по букве h – именно почему-то по строчной, у прописной H, видно, нашлись поважнее проблемы, медленно, точно капля чего-то густого вроде меда или расплавленного воска, стекло мое имя. Я был в таком диком изумлении, что на каждом слове, которое я произносил, заикался и сбивался. И что делать? Ничего, продолжать смотреть, как оно стекает, и заикаться, и сбиваться.
9
Эта железная дорога пролегала через просеку: трава, деревья, цветы, – прелесть, что за места, хоть залюбуйся природой, и еще прелестна идея проложить в таких местах железную дорогу. Я развел руками, зажмурился и вдохнул полной грудью – так залюбовался окружающим. Оно казалась мне до того широким, а мне вечно что-то и где-то кажется широким, видимо, у меня есть какая-то психологическая травма, то пока перейдешь ее поперек от одного рельса к другому, сто раз выдохнешься. Помимо боязни больших городов – но любви к театру, еще и психологическая травма – потрясающе, потрясающе ужасно! Театр это не ужасно, разумеется, а очень даже прекрасно, и непонятно, что в этом ряду делает такое звено. Ради него можно попробовать побороть страх города. Я пожал плечами в ответ на эту мысль. Если вернуться на две мысли назад и завершить недосказанное-недодуманное, то, может, и не сто раз выдохнешься, но определенно не один раз и даже не десять. Так, стоп, что это я в такие крайности подался – все проще, чем я пишу: хотя крайность получилась красноречивой, ну ведь получилось же красноречиво: «сто раз»? Хорошо-хорошо, можете со мной не соглашаться, я никому не угрожаю убийством их семьи. Хотя давайте, мне нужно любое согласие, мне и положительного кивка достаточно. И шпалы, ой, а что за шпалы, до хрипоты дифирамбы стану петь! Они настолько крепки… ну еще бы один эпитет вспомнить, и надежны (вспомнил! и как, главное, точно и удачно), насколько с технической точки зрения, это вообще возможно.
Впрочем, если шпалы такие, какие? ну такие, я же написал, надежные и крепкие, существуют, а я же ведь иду по ним, бывает, споткнусь, но иду, и кому как не мне судить, то значит, все возможно. Хм, что я вижу, нет-нет, зрение со мной шутки не шутит, подвести иногда может, но сейчас не «иногда», потому ничего плохого не напишешь. О, Господи! А вот это напишешь, и для этого слова нет лимита на упоминания в тексте, – это же какой-то рай из шпал и рельсов, и кажется, что на небо они уводят, прямо в рай. Там же ведь рай у нас? И все это из-за холма: впереди железная дорога плавно поднимается по его склону. Я выдохнул от восхищения. Вопрос своей неуместностью может вызвать легкое негодование, и все же вот он: с той стороны холма неудобно, наверное, съезжать, и, возможно, поезд при спуске разгоняется так, что превращается в пулю на колесах, и не остановить его потом никакими препятствиями? И вправду есть что-то неземное в местных видах, и в образе самой железной дороги: ровной блестящей полосы, будто зовущей прокатиться по ней в рай. Может, по ним и действительно туда попадешь. Я протер глаза. Надеюсь, люди не напортачат и не испортят железную дорогу, трагичная история получилась бы, но развивать ее не стану, мы же за положительными эмоциями собрались: кому чужие драмы нужны? Да, добавить тут нечего, вот она, легендарная золотая середина в природе и технологиях, достигнута, дорогая, с первого раза, и без проб и ошибок, как говорится.
Я просто вижу, что далеко впереди – ой, какая даль, да уж, лучше на своих двоих не пускаться туда в пеший поход, пока пройдешь все эти километры, состаришься – железная дорога поднимается на холм. И все! Оттого и мысли о рае и небесах. Недурственный такой ассоциативный ряд получился. Я люблю фантазировать, и это дело у меня идет лучше всего, впрочем, так же, как и лгать. О, здесь мне школы какой-то не довелось пройти, сам научился. Однако попробуй не забивать посторонними вещами голову. К делу они не относятся, но почему-то все равно тратишь на них силы и время. Словно, а может и буквально, но возможно пятьдесят на пятьдесят, сами рельсы со шпалами навевают всякое разное: тем более что я тут один иду-бреду, погруженный в раздумья. Так что раздумий не избежишь! Спорю, что если кубарем скатиться с холма, с того, на который рельсы уходят, все ссадины и шишки, какие только можно набить, обязательно набьешь, ну и куда же без перелома костей. Я поежился и мотнул головой.
А теперь совершу парадоксальную вещь, которая скорее похожа на поступок, и я бы сказал еще, на необдуманный поступок, но обдумывать мне его не хочется. Уж поймите убогого, и простите несчастного, ну или не прощайте: в общем, руки никому не связываю. Я резко развернулся, без подготовки (какая может быть подготовка? Если только ноги размять, так я уже в походе достаточно размял их, куда больше?) и, очистив разум от мыслей, прыгнул. И не куда-то конкретно, а именно в никуда. Эй, меня окружает лишь просека, впрочем, если что-то есть кругом, пусть и просека, то тогда это уже никакое не «никуда». Ладно, я прыгнул, не раздумывая и не разбирая куда, в сторону от железной дороги.