Там, у моей бабушки, родился сначала наполовину польский мой дядя, потом, от нового армянского мужа - моя тетя, отец и младший мой дядя. Как у них там были дела - история в виде моего отца умалчивала, потому что бабушка была скрытной, отец был скрытным, и все, что я могла узнать про них - я узнала от тети, но то было тоже через призму ее идеалистических представлений о жизни. Я помню только, что мой отец боялся объятий и жил под кроватью. Картина получается очень мрачная, если дорисовывать ее на основании того, что рассказывала мне мать. Но если послушать тетю, то мой отец был озорником и любил зло пошутить, что я наблюдала и при его жизни. Он был насоящим трикстером-провокатором, эдаким Локи в человеческом обличьи, и посвящал людей в жизненную мудрость через очень странные поступки, оборачивая все в гротеск и иронию. Эта черта передалась мне, и я ее искренне в себе побаиваюсь, хотя чувствую, сколько за ней таится ресурса.
Правда жизни - такая правда жизни. Тяжелее смотреть именно документальные фильмы и фильмы про жизнь.
В связи с известными событиями, бабушка и тетя уехали из Азербайджана от войны. Пока бабушка была здорова, она помогала тете выращивать ее детей, а потом, когда стала обузой, ее прислали к нам. Просто. Без предупреждения. Ну, это со слов моей мамы, я тогда ходила в пятый класс и меня больше волновал буллинг, чем наши семейные истории. Типа так - стук в дверь, в темном подъезде стоит моя бабушка, на клетчатом полу стоят все ее чемоданы с сушеным кизилом, кружевными шерстяными платками и старомодными платьями.
Бабушка моя была страшной. Я ее боялась. Не так, как вторую бабушку, которая была еще страшнее, но более сдержанной ввиду своего аристократического воспитания. Они с папой постоянно ссорились. Ссорились жутко, с проклятиями и ненавистью. Не знаю, не могу понять, что было истинной причиной их ссор. Но поэтому папа больше любил собак. Он ненавидел людей, которые обижали собак, с той же искренностью, с которой я любила Иисуса в начальной школе. Когда я была совсем маленькой, папа приютил двух дворовых бобиков - рыжего и черного. Тузики - так он их звал. Они жили в деревне, он приезжал на свой участок, в свои сараюшки и разводил там чертову кучу кроликов, и радовался своим тузикам. Но однажды кому-то из соседей это не понравилось и они решили их отравить, и отравили. Деревенские люди часто бывают неоправданно жестоки к животным - для них животные только функция, сиди себе во дворе и охраняй, на цепи, всю жизнь, сри под себя и ешьчодали, а если не дали - переживешь, две недели можно не кормить. Иногда их отношение к животному как к вещи, исполняющей свое назначение, оправданно. Как, например, такое здоровое отношение не привело бы нашу телку Красулю к пережору и не пошла бы она на мясо. Да и свиней не обязательно называть, прежде чем их съесть. Жестокая правда жизни, с которой мы так и не смогли смириться, и всегда у нас была история с тем, чтобы забить и съесть какую-нибудь свинью, исполненная драматизмом и напрасной привязанностью. Каждый раз призывали меня, чтобы совершить обряд и освободить совесть.
А теперь, как психолог, я поясню - нет ничего хорошего в истории, когда человек излишне, чрезмерно, выходя за всякие рамки разумного привязывается к любому животному и очеловечивает его. Конечно, это правильно - относиться к животным с уважением к его праву на жизнь, свободу и прочее, хотя этого в мире не то что животным, даже людям не хватает. Животных нельзя мучить, издеваться над ними, пытать и причинять боль, лишать естественных потребностей. Но, к сожалению, то, о чем я сейчас говорю, не очень возможно ввиду того, что люди в первую очередь к самим себе и близким не могут относиться с полноценным уважением к истинной природе и нормальным потребностям, что уж тут говорить о тех, кто от нас зависим - о детях, стариках, животных и природе???
И тем более, когда человек начинает превращать животное (и людей) в фетиш, переносить на него свои нереализованные привязанности, из страха прожить их с людьми, из нежелания увидеть свою боль…
Ну, ненормально это, любить животных больше, чем людей, говорить о собачьей верности, о том, что они не причиняют боль и не предают… Я также могу себе завести камень, и говорить - он не причиняет мне боль (если не упадет с полки на голову), но ведь может? Или также люди привязываются к детям - не видя, что они - зависимые существа, и да, они потом вырастут и начнут причинять боль. И собаки тоже могут причинять боль, например, когда они заболевают и умирают, или теряются. И жизнь показала мне не раз, как это опасно - привязываться к чему-либо, к собакам, детям, людям, местам или деньгам, к своей нужности или к внешней оценке, к одобрению или к чему-либо еще, относящемуся к внешнему миру.
Так или иначе, мой папа был привязан к тому щенку, по имени Астон. Он был привязан и к деду, дед Саша его звали, кажется.
Отец часто крал нас из детского сада - потому что иначе его к нам не пускали. Знакомый сценарий? Если с тобой не хотят договариваться, не хотят слышать, даже начинать разговор (а мне так часто тоже говорили - даже слышать не хочу, чего ты там хочешь мне сказать, и это ужасное чувство - не то чтобы быть отвергнутой на основании того, что ты плохой, потому что ты что-то говоришь или думаешь, а вообще не иметь право на слово, на мнение, на то, чтобы быть услышанным. Тебя будто и нет вовсе).
Уж не знаю, как он договаривался с воспитательницами. Но для нас с братом это был праздник.
Это была свобода. Это было не душное общество отсутствующей эмоционально, хотя формально заботливой бабушки. Папа нас очень любил. Он водил нас к себе домой, покупал нам игрушки, мне - дорогих кукол, брату - машинки. Он водил нас в чебуречечную, угощал вкуснючими чебуреками, с газировкой. Там был еще бульон с яйцом, и до сих пор та чебуречечная работает, там только ремонт чуть обновлен, и есть туалет под лестницей, а владелец - все тот же татуированный дядечка, который варит турецкий кофе в красивой маленькой турке, на песке, и для нас каждый раз было чудом оказаться там. И чудом не остаться в скучном саду, где заставляли спать в обед - я спала всего два раза, и оба раза жалела об этом, потому что один раз надула, а второй - обкакалась во сне, и надо мной смеялись другие дети, воспитательница, а нянечка злилась и нервно переодевала меня. Папа же водил нас в парк, мы катались на разных каруселях и аттракционах, и мы были в раю. Но рай заканчивался, отец приводил нас домой - а не обратно в садик, и наши куклы и игрушки выдали бы нас все равно. А дома почему-то снова было молчаливое недовольство, игнор и прилетало нам. Хотя мы, дети, не были виноваты в том, что взрослые не могли договориться.
И однажды это закончилось. Я мечтала об этом… Один Бог знает, как я мечтала о том, чтобы папа снова жил с мамой. Но только Бог знает, чем это желание для меня обернулось. Мучительной, болезненной историей на всю жизнь - не бывает все хорошо. Бывает только так, как бывает, и страх мечтать и хотеть - а вдруг мое желание снова окажется отравленным жестокой реальностью, с которой тоже невозможно договориться?
Почему-то я помню этот день также хорошо, как если бы это было вчера, и как если бы я видела это сегодня во сне или вовсе придумала. Я помню все подробности.
Вечер. Коридор нашей квартиры. Не знаю, какое время года… Осень или весна. Тусклый отраженный солнечный свет в окна. Я стою там, будто это сознание, а не я.
В квартиру входит отец. В его руках - картонная коробка. В ней - три белых пломбира в стаканчиках, это мне, брату и кому-то еще. В коридоре мать и бабушка. Мой отец, которому вообще нельзя приходить к нам в дом, стоит с этой коробкой. Я смутно радуюсь, потому что понимаю, что происходит что-то важное.
Следующая картинка - мое воспоминание, которое было незадолго до. Я в квартире отца, и он рыдает, обнимая пса. Отец делает ему уколы, и рыдает. Пес лежит на полу, а рядом - кровать, в которой лежит больной дед Саша.
Я снова в родной квартире. Отец снова плачет. Мой отец никогда не плакал, только три раза - когда обнимал умирающего пса, когда пришел в тот вечер к матери и когда умерла его мама.
Я не понимаю. Потом понимаю, что все умерли - пес и дед, и моему отцу больше некуда идти. Он принес нам это чертово мороженое и говорит матери - или мы будем вместе, или я умру. У меня больше никого нет.
В моей картине мира бабушка молча поджимает губы, все понимает и уходит вглубь квартиры. Мы с братом едим пломбир, бабушка едет в деревню к дедушке и для нас начинается новая жизнь. Я не могу поверить своему счастью.
По рассказу мамы, она не хотела, чтобы он возвращался, но мой дедушка, который в тот вечер тоже был с нами, хотя я его не помню, сказал ей - ты должна. Ну или что-то такое. И с того дня моя жизнь разделилась на рай и ад. И они существовали параллельно, и существуют до сих пор.
Я начала рассказывать эту историю, чтобы проследить отношение к деньгам и богатству и показать, как это влияет на нашу жизнь. И как это может остановить нас на пути к процветанию и благополучию. И даже если ты получишь кучу денег, это не будет залогом твоего счастья, душевного равновесия и здоровья, а напротив - пока существуют ложные убеждения, они способны разрушить жизнь еще скорее с деньгами, чем без. Но! При этом деньги и являются тем самым катализатором, ускорением кармических процессов, уклоняясь от которых, мы избегаем самой жизни. Поэтому от сумы и от тюрьмы не зарекаемся, а раз я побывала уже в тюрьме своей внутренней душевной изоляции, пора бы уже выйти и принять уже суму.
Дальше история богатства моей семьи развивалась по распространенному сценарию. Но все же не поленюсь рассказать.
Мой папа, к слову, был очень успешным человеком. Он вырос в суровых условиях и преодолел огромное количество преград - внешних и внутренних, на своем личном пути к успеху, который современному человеку может показаться пустым и бессмысленным, если только не приглядеться внимательнее и не прикинуть хер к носу.
Во-первых, самой большой его преградой было то, что он родился в Азербайджане. И несмотря на то, что его мама была бухгалтером на винном заводе, и была такой типичной русской уральской женщиной, а папа был заведующим заправки и говорил по-русски, в советском и постсоветском пространстве он считался чуркой. Еще - хачом. Ну да, он был вылитый армянин, и эти корни не вытравишь ничем - и слава Богу, потому что я, в отличие от всех членов моей семьи, начиная с папы, горжусь принадлежностью к армянам.
До сих пор помню, как папа с юмором и издевкой реагировал на националистические нападки, и когда ему говорили, что он хач - гпарировал, что это значит, что он носит крест, что он крещеный православный, а когда говорили, что он черножопая чурка - то отвечал, что его задница белее их лиц. И это правда - как истинный армянин, мой папа имел цвет кожи как выветренная кость, уходящая нестерпимой белизной в синеву.
Во-вторых, мой папа жил в бедной семье, а он очень хотел быть богатым. Он рассказывал мне, что у них в колхозе, где выращивали виноград, самым авторитетным и богатым считался главный агроном, который приезжал на уазике-буханке. И для папы быть агрономом на уазике-буханке и являлось признаком успеха. Еще он обожал торговлю, договариваться и прокручивать всякие интересные махинации. У него был острый аналитический ум, благодаря которому он проработал некоторое время следователем-криминалистом. И он на грани паранойи умел раскрывать сложнейшие подпольные схемы, пользуясь интуицией и озарениями - и всегда оказывался прав, хотя ему никто не верил. С упорством и самоотверженностью северной лайки, он мог день и ночь стремиться к своей цели, скрывая истинный смысл своих решений и действий от окружающих. И только в конце, когда он достигал успеха, становилось видно и понятно смысл всех его ходов, казавшихся ранее сумасшедшими, а на деле гениально продуманными и основанными на глубоких и прозорливых выводах и умозаключениях.
Мой отец, несмотря на алкоголизм отца, бедность семьи и то, что в его успех никто, кроме его сестры и моей тети, не верил, смог поступить в сельскохозяйственную академию в Ленинграде. Он сумел жениться на моей маме - видной студентке с большими перспективами, на дочери директора НИИ, комсомолке и всячески выгодной партии. Любил ли он ее? Я не знаю, ну а что если да? Несмотря на все эти истории про выгодно и удачно, не рисуется он у меня в голове как злодей и психопат, хотя воспитан он был в полумусульманской среде, где избить женщину за измену или подозрение в ней было и есть не только допустимым, но даже и необходимым по их меркам действиям.
Мой отец был ярким человеком. Его два раза командировали из армии. Первый раз за то, что не дал в обиду солдата. Он служил на Дальнем Востоке (он мне потом рассказывал, что они там откапывали и ели замороженных динозавров, и я на серьезных щах поделилась этой историей на уроке истории, в школе. И искренне не могла понять, почему надо мной все ржут. Тогда было обидно, а теперь я сама научилась так шутить, что и не поймешь - правда ли это и можно ли смеяться?). В их отряде - по его рассказам, которым не обязательно верить - были одни офицеры, и на следующий - второй - год, их переформировали так, что вместо новых духов получились снова одни офицеры, а дух - только один худенький парень из Татарстана. И все его начали обижать, а мой отец терпеть не мог, когда обижают слабых. Не только собак.
И однажды он пошел на злую шалость, оделся в полное обмундирование и залез спать под матрас. И когда пробили тревогу и начали собираться на построение, он один не вышел, и его потеряли. Он продолжил спать при своем автомате, и потом всю роту натянули. Это очень похоже на моего отца.
Это было в первый раз. Когда он служил в президентском полку. А потом он служил в химическом, и однажды понюхал что-то в цистерне. И упал без сознания. И за это его отправили домой во второй раз. По его рассказам.
А в этот раз мой папа не шутил. Он пришел с коробкой с тремя пломбирами и остался жить с нами навсегда.
Все началось с продуктовой палатки. Она стояла на остановке, и там мой папа продавал то цветы, то продукты. Он постоянно искал, как заработать, потому что ему было важно содержать семью. Всегда было важно, так он чувствовал себя реализованным. Даже когда не жил с нами.
Сразу после института, когда родилась я, маму и папу выгнали из дома бабушка и дедушка, которые пришли в ярость от того, что мама посмела выйти замуж по любви, а не за сына их друга КГБ-шника. Только они успокоились, и все наладилось, и нас даже пустили жить в одну маленькую комнату их большой комфортабельной квартиры в центре города - тут же мама снова забеременела, моим братом. Снова скандал, всех выгоняют из дома, заходим на второй круг. Рождается брат, мама устраивает нас в детский сад - меня с полугода в ясли, брата не знаю когда, но меня четко преследует чувство, что я не была никому нужна уже с младенчества. Это невыносимое чувство одиночества, изоляции, невозможности двигать ни руками, ни ногами, и что о своих чувствах и потребностях лучше забыть - так легче перенести эту боль, когда ты младенец. У этого синдрома есть название, но мне больно и неохота о нем вспоминать.
Мама устроилась агрономом в большое хозяйство рядом с городом, куда можно было доехать на троллейбусе, до конечной. Я помню, как она поднимала нас ненастным и ненавистным утром - одним и тем же утром, несмотря на сезон года, мы смотрели “ С добрым утром!” - помните тот самый мультик, который немного сластил утреннюю горькую пилюлю? И вела нас, обутая в тонкие сапоги с истертым мехом, и у нее сразу же так сильно мерзли ноги, что я это ощущала на себе. Все детство - это замерзшие ноги в подаренных доброй подругой поношенных итальянских дутиках, которые подло скользят на любом снегу и гарантированно промокают от малейшей слякоти. Но что ты можешь сделать? Ты же ребенок, который не может сказать. Только слушать мерзкий гогот галок, ночью или ранним, промозглым утром летающих в тусклом небе, расчерченном черными ветками голых городских тополей…
Мне нравилось, что мама работала агрономом. Она иногда брала нас с братом на праздники на работу - Новый Год, например, там устраивался весело, не так, как в садике. Много веселых взрослых тетей и дядей, и разбитной Дед Мороз, и счатливая Снегурка подшофе, и пусть здесь серый бетонный пол и не так много гирлянд, зато дети разных возрастов, интересные подарки, настоящее застолье и можно надеть свое самое красивое платье с вышивкой, которое купила мне мама.
А летом она водила меня в теплицы, обвитые огурцами, как джунглями, и стены их были из стеклянных рам, и огромные, а не как у дедушки на даче. И показывала свиней, огромную ферму - вот откуда потом взялись те поросята, которые спасали наши жизни в перестроечные времена. Моя мама была маленькой, хрупкой, худой, веселой, как дюймовочка, и при этом она легко работала на комбайне. Рассказывала про то, как их поля портили хомяки - теперь понятно, откуда взялось название Хомяково. Рассказывала смешные истории про тракториста, который мог хорошо работать только когда пил, а когда был трезвый - поднял бороной всю картошку у бабок на огороде.
А мой папа в то время работал главным агрономом в другом колхозе, что рядом с дачей, где потом мы все жили. Его колхоз был очень зажиточным - он производил семена клевера. До сих пор это очень ценное производство, потому что выращивать семена клевера очень дорого, сложно, они мелкие, стоят как уран, и как сырье, и как конечный продукт сам клевер - очень важен. Моим родителям дали участки земли, как раз возле колхоза и возле дачи дедушки. Запутанная история. Но смысл в том, что там была дедушкина дача, а прямо через дорогу - два больших участка земли моих родителей. Так все удачно складывалось, несмотря на всеобщий треш. Кстати, дедушка и слетел со своего высокого поста “благодаря” своему дому - он, как выходец из деревни, пошел на поводу у своего ДНК и очень захотел построить настоящий каменный дом, с печкой. И построил, а потом оказалось, что вышел за нормы привычно допустимого теремка. Такие были правила тех времен, ребята.
Мой папа, к слову, стал главным агрономом, купил себе уазик (и не только) и смог реализовать другую свою мечту - тележку. Смешно, да?
Он рассказывал мне что, когда приехал в Россию, и пошел работать на рынок, потому что если ты хач и чурка одновременно - то нигде тебя особо не ждут, кроме как на рынке. И папа, к слову, никогда не был националистом - потому что жил в многонациональном селе, где русские, евреи, лезгины, турки, армяне, азербайджанцы, таджики, и вообще кто угодно жили бок о бок и не трындели. Помогали и выручали друг друга, и могли бы быть примером для каждого из нас, когда мы попадаем в ситуацию с людьми другой национальности, другого мировоззрения и начинаем недовольно бухтеть. Дело не в разных нациях, а в широте взглядов и истинной, мудрой толерантности, приятии многообразия мира и таких сложных его явлений, как люди.
Папа привил мне уважение ко всем людям, любой нации, любого социального слоя, религии и внутренних убеждений. Иногда мне кажется, что мой отец был непризнанный святой или пророк, по тому, как он вещал про священные писания и кем представал в моих снах после его смерти.
И уважение к чужим мечтам и целям он тоже привил. Потому что иметь собственную тележку, а не носить товар на своем горбу среди грузчиков считалось очень крутым.
В итоге у папы было много тележек и много грузчиков. Но при этом, с кем бы он ни общался, как бы высоко ни забирался, с одинаковым уважением он общался со всеми: и с бездомными, и с проститутками, и с бандитами, и с налоговыми инспекторами, и со старыми цыганками, и с молодыми красотками, и со святыми, и с подлецами, и с хитрецами, и со стариками, и с душевнобольными, и с директорами заводов, и с президентами корпораций, и даже когда звонил митрополиту на горячую линию, и писал письма президенту, то ни перед кем он не заискивал, никого не унижал, а высказывался везде по теме, но резко. Это потому что он прошел свой собственный путь от чурки с тележкой до человека, который одним письмом снимает заворовавшееся должностное лицо с насиженного шесточка. Вот такое мощное и рабочее чувство нравственной справедливости было у моего отца.
Папу все знали и уважали. И до сих пор знают. И помнят. Хотя его давно уже нет. Я не понимала, за что его так любят. А оказывается, он делал много добра.. Он не был какой-то “шишкой” или бандитом, он просто ничего и никого никогда не боялся и верил в справедливость. В ту, которая является основой мира. Мне не хватает его уверенности, смелости и великодушия. Хотя, может, я просто притворяюсь???
И вот когда вся эта коммунистическая пиздобратия грохнулась, мой папа начал выживать. Он не был таким принципиальным, как мой дед, в смысле того, как зарабатывать. У него были иные ценности. Вот удивительно - а какие несу я и мой муж?
Мой дед считал свою гордость и честное имя важнее, чем семья и ее благополучие. Ему было плевать на то, что все голодают, главное - он не будет прислуживать этим буржуйским свиньям. И блин, как же я с ним иногда солидарна…
А вот мой отец. Мой отец не был беспринципным, но его принципы отличались от идеалистических представлений деда. И это помогло каждому из них в свое время достигнуть определенных успехов и высот, но каждую из этих парадигм было важно вовремя отпустить.
Они оба не успели, цепляясь за прежние косные представления, пусть и казавшиеся им единственно верными и когда-то служившие им верой и правдой, и это привело в обоих случаях к катастрофе. Но это случилось намного, намного позднее того дня, когда отец пришел к матери и сказал - давай будем заниматься бизнесом вместе…
Продуктовый ларек находился в намоленном на торговлю месте. За одну остановку от городского железнодорожного вокзала, куда и переместился центр родительского бизнеса позднее. Уже с ларьком начала случаться одна и та же история, преследовавшая моих родителей всю жизнь. История с неумением отстаивать свои границы. Там, где другие становились успешными дельцами, пронырливыми прощелыгами, не боясь быть плохими для окружающих и не стыдясь настоящих себя, выгоды и действий, направленных на собственное обогащение, мои мама и папа толклись лбами в стену, упираясь в собственные ограничивающие установки, которые создавали постоянные внешние конфликты. Именно поэтому отец постоянно пил, а мать волочилась за ним хвостом, и это казалось замкнутым кругом, бесконечным и тягомотным, и неизменным, как проклятье моей бабушки.
Продолжение следует
