А Выборга нет

(подобие эссе)

1.

Я в Выборге, а Выборга нет. До заселения ещё полчаса.

Стою возле дома в строительных лесах. Нет, это не стихи.

Слышу женские оргазмические крики из открытого окна, но ничего не видно – леса – только слышно, но все живущие давно привыкли: девочка лет пяти катается на велосипеде, разгоняется и выезжает на проезжую часть. Молодая бабушка, секунду назад лузгавшая семечки и складывающая кожурки в сжатую ладонь, видит как воображаемый грузовик сбивает девочку, бежит навстречу воображаемому неизбежному и звонко бьет внучку по попе. Внучка плачет. Машин никаких нет. Бабушка засовывает руку в карман, чтобы взять новую горсть. Семечки все вышли. Бабушка смотрит на окна и слышит разгоняющееся crescendo страсти. Кивает, когда стихает. Вспоминает о внучке. Та копается в песочнице, всхлипывает (я слышу, бабушка нет), велосипед отброшен «от греха» (от шлепка) на газон. Я поднимаюсь на второй этаж дома в «лесах», вспоминая, что нахожусь не где-нибудь, а в Выборге, а Выборга нет, но, мне всё кажется, что я дома, то есть в Москве, открываю дверь, правда, ключ беру не под красным ковриком перед дверью, а из кармана сумки. Два оборота, всё так же.

Когда стою под душем, занимаюсь самоконтролем: останавливаю себя, если начинаю петь. Громко нельзя, перекрытия тонкие, а мурлыкать себе под нос дело бессмысленное. Момент забывания и прорвавшегося звука схож с резким, неконтролируемым переключением воды с горячей на холодную (или наоборот) смесителем (ужасное слово). Вот опять. Почему я сегодня пою песню Игоря Корнелюка «Город, которого нет», не знаю, наверное, мне удалось себя убедить, что я приехал в невидимый другими, но видимый только мной город, где все звуки, люди, их движения, перемещения лишь фон, шум. Девочка, выезжающая на велосипеде на дорожную часть и девочка, копающаяся в песочнице – это две разные девочки, внешне схожие, но зарисованные великим мультипликатором с той долей точности, с которой два моих глаза могут сказать о себе, что они братья. Женщина, кричащая от страсти, как нам казалось, кричала от охватившего ее ужаса, но ведь там были и слабые, отдалённые мужские стоны, добавит кто невидимый, но речь идёт только о ней, она пришла в этот съёмочный павильон невидимого города с одной для себя целью – раскричаться, ибо сил терпеть это все больше нет. Свет в ванной начинает учащенно моргать, так работает страбоскоп на сцене, этот приём часто используют в детских спектаклях, когда хотят нагнать ужас, люди с эпилепсией не могут воспринимать этот эффект, почему я честно не знаю, я тоже не могущего воспринимать. Как есть, в мыльной пене выхожу из ванной и выключаю свет, два глаза-брата испытывают облегчение, я закрываю их, потому как я в пене и мне некомфортно, я нащупываю край ванной, убираю шторку вбок, сажусь на холодное и продолжаю сидеть в темноте, а вода продолжает литься, теперь она меняет температуру и напор как ей заблагорассудится.

Если смотреть в единственное окно комнаты, можно увидеть башню с часами. Часы бьют каждый час. Такие башни сразу рисует мое воображение, когда речь когда-нибудь заходит о башне с часами, ничего необычного, просто белая башня с золочеными часами, и звон самый, что ни на есть ординарный, вот только ночью все становится по-другому. Перекрытия стен становятся тоньше, кажется, я слышу как отходят обои от стен, неубиваемый комар кружит над самым моим ухом и подпевает в дециму цыганской певице Леонсии Эрденко, размахивающей салатово-розовой юбкой на концерте памяти Михаила Круга (это все было в мире моего детства, песни, смерть М. Круга, потом снова песни, не смотря на то что певца нет вживых). И почему концерт транслируют ночью, чтобы его посмотрел вот такой вот я. Мне он нужен, чтобы не слышать этот замедленный, «обойный отход», песнопений комара - «ромалэ, чавалэ, где твои счастливые денёчки?» , это песня Леонсии «Лиза», которую я буду слушать весь следующий день на пути в Комарово (тот комар будто что-то заранее знал, но после двухчасового концерта, я все же убил его, и, выключив телевизор, уснул. А часы на башне били каждый «битый» час, для кого, если я спал, а остальных в тот день в Выборге не было).

2.

Речь пойдёт о Комарово, связь с известной песней в исполнении И. Скляра не приветствуется, здесь совсем не об этом. В Выборге было много интересного, но я ничего не помню, не потому что я был пьян, как вы знаете я не пью, просто всё: и праздношатания по городу, и парк Монрепо в отсутствии людей в те незабываемые полчаса, когда я возблагодарил жизнь абсолютно за всё, почти не помня себя, и органный концерт в католической церкви, где ведущая, по совместительству исполнительница партии на Виоле да гамба забавно держала в руках микрофон и трясла его от волнения, а ее подруга-органистка воспринимала сказанное покатой блестящей (платье) спиной, спина была в этот вечер точнее чем видавший виды орган, в котором были по-видимому сломаны некоторые ножные педали, исполнительнице приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы звуки все же дошли до нас. Звучал Бах, тема из «Сталкера», я закрыл -глаза-братья, чтобы не привлекать к себе внимание, мне всегда кажется, что мои глаза в определённый момент (а когда звучал Бах, был тот самый момент), могут меня выдать, обнажить то световое моргание в ванной в моей душе, ведь на деле свет в квартире был в полном порядке, это у меня там что-то замкнуло, внутри, и я так до сих пор и не понял что, такие вопросы, вернее замыкания решаются только языком поэзии. Точнее, под язык. Это позже. Пока же в Комарово. Все забыто. А Выборга нет.

3.

Наверное, сравнивать Комаровское кладбище с моим детским садиком, в который я ходил с трёх до шести лет, кощунственно, даже не по отношению к садику (он был прекрасен), а по отношению к великому (так можно говорить?) кладбищу, где покоятся знаменитые люди: без пафоса, апломба (так мне кажется при первом взгляде, такая оценка ситуации часто встречается в романах Юрия Мамлеева, когда речь идёт о покойниках – слово «покой» тут главное). Это все такие неверные слова, так зачем же я здесь их пишу, но я знаю, что они все равно рано или поздно исчезнут, поэтому мне не так страшно. Здесь, на кладбище, я чувствую себя в безопасности (как в садике), правда? у меня плохо ловит связь (в садике ее вообще не было), но даже с одним делением сети, я сумел убедится, что Никита Михайловский (могила у самого забора) снимался в фильме «Вам и не снилось», я зашёл не с главного входа, поэтому мой путь по кладбищу был, как мне кажется, не совсем типичным. Пытался найти могилы Геннадия Гора, Лидии Гинзбург – не смог, потом засмотрелся на портрет (не могу сказать по-другому, «мамлеевщина» скажет кто-то) мамы Виктора Резникова (композитора, автора эстрадных хитов), мама Виктора ушла из жизни 20 июля 2019 года в возрасте 95 лет, а я был в Комарово именно в день ее памяти, зачем мне вся эта информация, я не знаю, нет знаю, просто, есть жизни короткие, а есть длинные, вот и всё, и понять, какова была жизнь, может только сам обладатель этой жизни. Главное здесь - встречи. Они случаются: встречаются мертвые с мертвыми, становясь навсегда живыми и хочется верить, что впредь неразлучными, встречаются живые с мертвыми, как с живыми, и никакого страха нет, и слышится разговор, свободный, честный, «как там у вас? А у вас?», вам и не снилось такое, вам и не снилось. На одной из могил установлен необычный памятник – улыбающийся лисёнок, свернувшийся клубком. Лисёнок спит, а вокруг него развешаны разноцветные «музыки ветра», яркие ленточки, все переливается, шуршит, выбиваясь из общей, довольно сдержанной (ещё бы) кладбищенской тональности. Это могила певицы Александры Соколовой, незадолго до своего ухода она записала дуэт вместе с Нойзом, под названием «Иордан» (2014 год), там есть такие слова:

«В комуфляжные пятна опять на экранах сложатся пиксели.

Очереди автоматные многократно звукорежиссёр приглушит в миксе,

И снова голос закадровый невероятную правду нам о врагах наших расскажет,

Слова свои складные тоном прохладным читая с бумажек.

И ни на одном из девайсов не откроются неудобные ссылки -

Как веки бойца, спешащего к маме домой в коробке из цинка.

С ухмылкой директор кровавого цирка билетные корешки считает -

Но ледники растают, ледники растают!

Припев:

Ледники растают - восполнится Иордан.

О, все помирятся!

Shalom aleichem! Wa alaykumu s-salam»

Эту песню я буду слушать, возвращаясь на ж/д станцию. Хочется поверить в строчки припева, но мысль о «таянии ледников» и всеобщем мире, сейчас кажется иллюзорной и несостоятельной, наверное, этого никогда не будет, взамен иллюзий - пепелище, затяжное пространство «Сталкера» и Бах, летящий куда-то ввысь, под самую крышу, точнее туда, где была крыша собора, снесённая ракетой, Бах летит, братья-глаза широко открыты и смотрят, и видят, как мир медленно, будто в рапиде, так за тактом хоральной прелюдии, рождается вновь, выкарабкиваясь из пепла, потом глаза закроются, но я что-то успею увидеть.

4.

Я долго искал могилу Дмитрия Лихачёва, нашёл, но не сразу, потом потерялся в большом количестве «Лихачевых» (фамильное захоронение), перевёл взгляд в сторону, и увидел могилу Анны Андреевны Ахматовой, но об этом чуть позже, я все пытаюсь выровнять сбивчивый тон письма, и написать на видимом не только мне языке то, о чем невозможно не написать, и допустить, чтобы оно вдруг исчезло, тоже невозможно. У Дмитрия Лихачёва в «Письмах о добром» есть такие строки:

«Одна из самых больших ценностей жизни — поездки по своей стране и по чужим странам. При этом остерегайтесь делить поездки на интересные и неинтересные, а места, которые посетили, на значительные и незначительные. Даже степени значительности посещенных вами мест старайтесь не устанавливать. Делите поездки на те, к которым вы подготовились, и те, к которым не подготовились или подготовились плохо. Любой город, любая страна, любое место, к поездке в которые вы не подготовились, — неинтересны и скучны. И наоборот, если вы знаете историю места, оно становится в десять раз интереснее»

Мне сложно оценить свою степень подготовки к этой поездке. До сих пор кажется, что города, в который я приехал не существует (Выборга нет), а Комарово, с его воздухом, бесчисленными соснами, кладбищем, судьбами, строчками, кадрами из фильмов входит в меня как вакцина, прививка от вируса, не поставишь -исчезнешь (назначение лично для меня). Наверное, сейчас и стоит говорить о главном, хотя пользуясь советом Лихачёва, не нужно выстраивать иерархию впечатлений, поэтому просто, в порядке очереди.

Анна Андреевна – мой любимый и главный поэт. Мы кажется встречались в той жизни, я говорю это здесь, единожды, и больше не осмелюсь повторить. Был период, когда мне казалось, что я жил на Литейном и замёрз в блокаду в одной из домовых щелей, теперь мне так не кажется, потому что мой разум отвергает войну даже в пространстве прожитых когда-то жизней, не говоря уже о жизни текущей. В семь лет я поставил на пюпитр сборник ААА и сочинял первые песни, которых теперь уже и не помню, я разглядывал картинки в сборнике, изумляясь, что портрет Модильяни и фотографии 60-х годов изображают одного и того же человека. Ее. Теперь, каждый мой приезд в Петербург, не может обойтись без посещения Фонтанного дома, сада, без выпитого фильтр-кофе в «Шумерийской кофейне», и всё это не часть «богемного» ритуала, поэтического флёра, это часть жизни, меня, моей сути, священная рутина бытия. Я все говорю о других местах, связанных с ААА, и ни слова о самой могиле в Комарово, я мало верю могилам, как и мало верю смерти и ее не самому благородному институту, я верю в звук и в верное время верно нажатую ноту. Вот, вот, сейчас она зазвучит, и невидимое проступит и обретёт плоть, наверное, так тают ледники, так бьются волны Иордана, бьются, не разбиваясь.

Одно из моих любимых стихотворений:

“Чугунная ограда,

Сосновая кровать.

Как сладко, что не надо

Мне больше ревновать.

Постель мне стелют эту

С рыданьем и мольбой;

Теперь гуляй по свету

Где хочешь. Бог с тобой!”

Верное слово – сладко, так сложно монтирующееся с нашей теперешней жизнью. Непозволительное роскошество сказать сейчас - сладко. Когда вам было сладко? Можете, не отвечать. Я же испытываю сладкую боль. Здесь, в Комарово, этот оксюморон я могу позволить себе и тексту.

«В день похорон Ахматовой почти случайно оказалась и я на кладбище среди многих, кто-то подвез после панихиды в Союзе писателей на Шпалерной.Там было так много людей, что часть их разбрелась по кладбищу и у каждой могилы стоял кто-то, как будто наступило Воскресение и из каждой могилы кто-то поднялся и удивленно смотрел в одну точку. А точка эта была — проносимый вдали гроб. С ней хоронили серебряный век».

Этот фрагмент из воспоминаний поэтессы Елены Шварц. Сегодня на кладбище нет экскурсии, только семейная пара средних лет сидит на скамеечке напротив могилы Даниила Гранина. Я стою на главной аллее, где лучше всего ловит связь, но звонить кому-то сейчас нет никакого смысла, и такое чувство, как будто ты лишён голоса, а все жизненные силы твои сейчас ушли на «завод мысли», где выковываются новые детали тебя нового, да, вот такая соцреалистическая метафора, но детали эти без веса, они бесплотны и нематериальны. Они бесплатны, но бесценны, и сам ты их, своими глазами-братьями, не увидишь, они скрыты, и проступят только при рассмотрении тебя кем-то другим.

Каким ты стал. Что с тобой было? Как ты провёл это лето? Рассказывай.

Вот я и рассказываю, как могу, оставляя лишь абрис случившегося, на детальный обзор – нет сил и запасных деталей.

5.

В конце хочется сказать какую-нибудь нелепую глупость, прибавив к череде других глупостей ещё одну.

Я попросил одну из комаровских сосен, ту, что была ближе, сфотографировать меня. Поставил телефон на мох (мягкий как губка), растущий у основания сосны-фотографа, включил таймер на 10 секунд и отошёл на расстояние - три метра - к стоящей напротив сосне-фону. Мне захотелось, чтобы сосна-фотограф запечатлела меня танцующего, я всегда мечтал потанцевать среди деревьев, и моя мечта сбылась, вот только кадр не смог передать всего испытываемого мной восторга. Я поблагодарил сосну-фотографа и сосну-фон, погладил мох, на котором остался след от телефона. Потом я увидел лежащую сосну и подумал, больно ли соснам падать. Потом подумал, больно ли упасть и продолжать лежать, когда другие – вот так гордо и прямо – стоят рядом с тобой павшим. Потом подумал, а что бы я сделал если бы вдруг упал и больше уже не смог встать. А что бы я сделал, если бы другой упал и не смог встать, как вот эта сосна. Я об этом думаю. Думаю. Думаю. Думаю. Думаю и пишу. Но письмо не может передать всего испытываемого мной ужаса. И наступает момент, когда надо крикнуть, раскричаться в настежь открытое окно неба, плотно закрытое сосновым лесом. Не видно, но слышно. Слышно?

Денис Сорокотягин

31.07.2023