Нет ничего более странного и непостижимого для человеческой памяти, чем это необъяснимое очарование давно забытой мелодии или едва уловимый след знакомого запаха, когда внезапно, давно утраченное возвращается, перенося нас в сладостные моменты прошлого....
Это как аромат хвои и мандаринов, способен моментально переместить нас в волшебные дни новогодних праздников. Почему же, так сильна над нами власть запахов и музыки?
Скучая, сижу в телефоне, бездумно листаю видео и внезапно натыкаюсь на песню Полада Бюль-Бюль Оглы. Память словно по мановению волшебной палочки уносит меня в то далёкое лето – тётушкина кухня, раскинувшаяся радуга, старенький проигрыватель и мне восемь лет...
Мы гостим в деревне у родственников. Вся семья погружается в послеобеденный обязательный сон. В деревне летний день длится долго, а ночь настолько коротка, что едва солнце медленно закатывается за горизонт, ещё долго распластывая на полнеба густо-алые отблески, как через три-четыре часа начинает появляться задорным курносым краем на другом горизонте.
Летом в деревне работы невпроворот, успевай только поворачиваться и чтобы набраться к вечеру сил, нужна передышка. Тётушка укладывается с дядюшкой в дальней комнате и укладывает детей — меня и свою восьмилетнюю дочь Лялю. Разумеется мы не хотим спать днём, мы выспались за ночь, а лето так заманчиво манит нас к себе яркими брызгами.
Дверь дальней комнаты приоткрыта, оттуда доносился дядюшкин храп и сонное бормотание тётушки. Мы с Лялей настороженно вслушиваемся к этим мерным звукам и начинаем тихо разговаривать, чтобы никого не разбудить.
— Как ты думаешь, если долго-долго-долго идти, можно дойти до самого конца радуги? — задаюсь я вопросом.
Ляля молчит хмуря брови, вероятно прикидывая в уме предстоящий долгий путь. Затем вытаращив глаза возбуждённо восклицает,
— Ты что! Как мы туда пойдём? Нас никто не пустит. И потом, там же ничего нет. Понимаешь? Ни–че–го!
— Почему ничего нет?
— Потому что там только свет, понимаешь? Радуга это же свет. — с абсолютной убеждённостью в своей правоте утверждает Ляля.
— Ну и что?
— Ты что, разве не понимаешь что такое свет? Это как солнце, только оно разноцветное. Вот, смотри, что я сейчас покажу. Смотри.
Ляля вскакивает на постели, зажмуривает сильно глаза и говорит, — А ну-ка, ты тоже закрой глаза сильно-сильно. Хорошо?
Я зажмуриваюсь и перед глазами у меня плавают жёлтые, красные, синие пятна и фигуры других цветов. Ляля хлопает в ладоши.
— А теперь открой глаза. Вот так.
Я открываю глаза.
— Видела радугу? — спрашивает меня Ляля.
— С ума сойти! Радуга в глазах... Как такое может быть?
Я с удивлением смотрю на Лялю, сидящую на кровати с довольной мордашкой.
— Ну если радуга это свет, значит можно попасть под свет радуги! — радостно возвещаю я свой вердикт,
— Нет! — категорично заявляет Ляля без малейших раздумий. И её "нет", звучит так, что не подлежит никакому сомнению.
— Почему нельзя попасть под свет радуги? — я ёрзаю на кровати, усаживаясь поудобнее, — Ты только представь, что будет, если попадёшь под жёлтую полоску или зелёную?
Представив себя зелёной как лягушка, я тихонько смеюсь.
— Нельзя попасть под свет радуги! — оспаривает мои пространные рассуждения Ляля, будучи прагматичной и рациональной, несмотря на столь юные годы, — Ты там сгоришь! Что я тогда скажу маме?
Но я упорствуя, не сдаюсь.
— А спорим, что я попаду? — хитро прищуриваясь я.
Ляля смешно выпячивает нижнюю губу и замолкает. Затем, включаясь в игру, точно припомнив что-то очень важное, восклицает,
— А знаешь, я знаю! Если очень-преочень долго идти, можно по радуге… дойти… до самого неба.
— Да и покататься на облачке. Ты подумай, что нас ждёт, если попадёшь на небо, — сразу подхватываю я.
— Ну, ладно, будь по-твоему, — Ляля пожимает плечами, как бы признавая поражение в споре, — Покататься на облачке конечно было бы здорово...
Тут она приближает своё лицо ко мне и приложив руку, горячо шепчет мне прямо в ухо,
— Давай лучше пойдём на улицу танцевать?
Мне становиттся щекотно от её дыхания. Я закрываю ладошками свой рот, чтобы не рассмеяться громко.
— Да, давай, — соглашаюсь я кивая.
Замолчав, мы внимательно прислушиваемся к тётушкиному сопению. Удостоверившись, что всё в порядке, откинув край одеяла спускаем ноги. Стараясь не шуметь, крадучись пробираемся на цыпочках по дощатому полу. Медленно-медленно, только бы не скрипнула, открываем входную дверь, и вот мы уже на улице, где солнце в самом зените и слепит после тёмных и прохладных комнат тётиного дома.
Почувствовав себя на свободе мы радостно бежим на летнюю кухню, стоящую недалеко от дома во дворе. К ней на выходе от просторной веранды дома ведёт мощённая мелкими камнями тропинка. Весь двор, от калитки ведущей на улицу, до дальних огородов с картошкой покрыт сочной мягкой, стелющейся по земле травой в которой так приятно утопать босыми ногами.
Сама кухня построена из саманного кирпича. С наступлением лета, сверкает первозданной белизной свежей побелки, а по самому краю, – ближе к земле – прокрашена полосой вдоль всей стены красной глиной, вдоволь имевшейся в здешних местах. Здесь, на кухне, всё лето мы завтракаем и ужинаем. А в ясную и тихую погоду мы обедаем прямо во дворе.
К нашему пробуждению, дядюшка растапливает во дворе большой самовар. Голубой дым валит из трубы, поднимаясь столбом вверх. Тихо струится утренний воздух и трава ещё покрыта каплями росы. Возле самовара небрежно раскиданы мелко порубленные щепы. Ближе к дровнику круглый старый чурбан с воткнутым в него топором и аккуратно сложенная, большая поленница дров.
По двору рядом с поленницей важно разгуливает разноцветный петух. Хвост петуха великолепен и роскошен, чёрный с двуличным отливом, на солнце отражается красивым зеленоватым блеском. Мясистый кроваво-красный гребень смешно свален на бок.
Он что-то выклёвывает из мелких щепок, раскиданных возле самовара. По-хозяйски оглядывает двор и топорща коричневые перья на горле, чем-то возмущается. Вытягивает шею и в утренней зыби, ещё стелющейся туманами в низине, раздаётся зычный и торжествующий петушиный крик. Ему вторят таким же оглушительным криком из соседних дворов.
Поёживаясь от утренней свежести, полусонные и недовольно ворча мы с Лялей направляемся к умывальнику. Нажимаем на круглый сосочек и оттуда косыми струями льётся холодная вода. Быстро умываемся и бежим отогреваться на летнюю кухню. Там тепло и хорошо. Вкусно пахнет свежеиспечённым хлебом.
Прямо у входа находится большая белёная печь с железной заслонкой для дров. На полках посудного шкафа аккуратно расставлена чисто вымытая посуда. На окнах ситцевые, в мелкий цветочек, занавесочки, а в углу широкая деревянная тахта, с расстеленным на нём домотканным паласом из тяжёлой шерстяной пряжи. Помимо этого, в другом углу небольшой двустворчатый шифоньер. Деревянная дверь кухни всегда распахнута настежь, а вторая сетчатая рама от мух закрывается, пропуская льющийся через сетку яркий дневной свет.
Самовар ставится на стол и начинается утреннее чаепитие. На столе покрытым клеёнкой, эмалированная миска с варёными яйцами. Стеклянная банка с молоком, длинные стрелки зелёного лука. Сахарница. В маленькой корзинке лежит нарезанный толстыми ломтями домашний хлеб. Глубокая керамическая чаша до краев наполнена густым каймаком, только утром проведённым через ручной сепаратор. Каймак — это сладковатые густые сливки из топлёного молока, и вазочка со смородиновым вареньем.
Тётя разливает густой чай в чашки и щедро зачёрпывая деревянной ложкой молоко, разбавляет его. Поворачивает краник самовара, снова наполняет чайник кипятком и ставит его на самую верхушку, Мы уже окончательно проснувшиеся, бесконечно хихикая, шумно пьём сладкий чай из зелёных трубочек лука.
Дядюшка о че́м-то задумавшись, медленно помешивает чай. Затем вынув горячую ложку из чашки, внезапно прикладывает её к локтю тёти с игривостью в глазах. Она подскакивает на своём стуле как ужаленная и с недовольством в голосе восклицает,
— Закария! Ах, ты старый шалун! Вот что это тебе пришло в голову? А если бы я обожглась, пролив на себя кипяток?
— Это не я, Марзия, — делая удивлённое лицо говорит дядя и поймав наш взгляд, заговорщицки, подмигивает нам. Повернувшись к тёте говорит, — Это Ляля балуется.
Тётя недоверчиво хмыкнув, продолжает нарочито ворчать, затем желая его проучить, в отместку прикладывает свою горячую ложку к руке дядюшки. Он сразу же отдёргивает руку, притворяясь, что обжёгся. Нам с Лялей, наблюдающими за их забавами, очень весело. Мы заливаемся от смеха, наслаждаясь комичной сценой.
Ляля привстав на цыпочки, откидывает щеколду кухонной двери. В углу у самой печки, стоит большая алюминиевая фляга, накрытая тяжелым ватным одеялом, чтобы бражка быстрее созревала. Ляля отодвинув край одеяла, открывает крышку фляги и зачерпнув ковшом бражку, жадно пьёт её большими глотками.
— Ты что дура?! — испуганно восклицаю я, — Маленьким детям нельзя пить алкоголь!
— Можно! — уверенно утверждает Ляля, шумно выдыхая воздух, — Только если чуть-чуть.
Допив бражку и вытерев тыльной стороной ладони рот, Ляля снова черпает ковшом из фляги. Переливает мутную жидкость в кружку с отколотой эмалью и протягивает мне её со словами,
— Теперь ты пей!
— Нельзя же,— говорю я с сомнением, — Моя мама говорит, что детям нельзя пить водку, потому что там алкоголь.
— Нет! Это не водка. Это бражка, а в бражке только сахар. Я знаю, потому что мама всегда кладёт сюда сахар. Знаешь, сколько сахара надо? Стоко, что с ума сойти можно!
Я принюхиваясь, заглядываю в кружку. Бражка уже хорошо забродившая, но ещё до конца не вызревшая неприятно отдаёт кислятиной. Скривившись, я отстраняю от себя протянутую кружку.
— Не хочу.
— Давай добавим сюда варенье? — предлагает Ляля, — Получится очень вкусно. Очень–приочень вкусно. Как будто бы компот. Компот из варенья тоже можно делать.
Ляля поставив кружку на стол, достает из буфета вишнёвое варенье, что варила тётя на днях.
— А потом мама делает самогонку из этой самой бражки, — говорит Ляля со знанием дела. В одной руке у неё кружка, в другой ложка с вареньем, — А какая у самогонки сила, знаешь?
— Самогонка тоже делается из варенья, от него становится противно и тяжело на душе. Так говорят взрослые, — стараясь ничуть не уступать Ляле в познаниях о великий силе алкоголя, говорю я, — Поэтому самогонка мне тоже не нравится.
— Думаешь мне нравится самогонка? Хотя моя мама делает настоящую, с запахом. Папа так говорит, кто хочет, тот поймёт, — накладывая ещё больше варенья в кружку, говорит Ляля, — А сам-то от неё балдеет. Так, наверно ему хорошо.
Ляля скорчила смешную гримаску.
— Нам тоже будет хорошо сейчас.
Она снова протягивает мне кружку с бражкой. Я пробую кончиком языка. Теперь бражка мне нравится. Я отдуваясь как Ляля, большими глотками пью сладкую жидкость. Лялины глаза начинают подозрительно поблёскивать.
— Давай ещё попьём? — раздухарившись, предлагает Ляля.
— Что-то мне расхотелось, — поставив на стол недопитую кружку, говорю я, — Вдруг мы станем пьяные и нас тогда накажут. Давай лучше танцевать.
— Давай.
На кухне у окна стоит деревянная высокая тумба, со стареньким проигрывателем. Проигрыватель большой, с блестящими полированными боками. Внизу радио, по утрам его слушает дядя, чтобы узнать новости, а наверху отсек для пластинок. Ляля встав на табурет, осторожно ставит единственную имевшуюся пластинку. Эта синенькая пластинка из музыкального журнала «Кругозор». Раньше продавались такие журналы, рассказывающие о музыкальных новинках и к нему дополнением шла какая-нибудь пластиночка с одной или двумя песнями – больше не входило.
Иголка проигрывателя скользит шурша и через время раздаётся мелодия. Это старая запись, но нам нравится эта песня. Много ли надо ребёнку, спрошу я вас для того чтобы устроить радостные танцы?
"Жил в горах целый век человек,
С бородой и по имени Шейк.
Шейк! Ар-ба-па-пери-ре-ре-ре!
Шейк-Шейк! Ар-ба-па-пер-ри-ре-ре-ре!
Шейк! Ар-ба-па-пери-ре-ре-хо-хо-хо-хо!О-о-о-о!
Шейк-Шейк! Ха-ха-ха-ха-и-хе-хе-хе!
По утрам Шейк с рассветом вставал,
И в горах бодро он танцевал.
Шейк! Ар-ба-па-пери-ре-ре-ре!
Шейк-Шейк! Ар-ба-па-пер-ри-ре-ре-ре!
Шейк! Ар-ба-па-пери-ре-ре-хо-хо-хо-хо!О-о-о-о!
Тут-то у нас начинается настоящее веселье. Мы с Лялей накидываем на плечи яркий платок и весело отплясываем, бесконечно проигрывая пластинку. Я не понимаю, что значит слово «Шейк», но мне оно так нравится и «арбапапери» нравится. Вообще вся песня нравится и музыка. Это звучит так задорно, что мы взмахиваем руками и высоко поднимая ноги, кружимся в импровизированном танце.
Я мысленно воображала этого неизвестного мне Шейка с длинной седой бородой, бродящего в горах и время от времени вскрикивающего, «Арбапапери!» хохоча. Мы тоже кричим, — «Ха-ха-ха-ха», смеёмся и танцуем, а потом падаем в изнеможении, вдосталь наплясавшись, на тахту.
Слышно только наше учащённое дыхание, шуршание закончившейся пластинки и как на заляпанном окне с красной геранью на подоконнике сонно жужжат мухи, бьющиеся об оконное стекло. В деревянной, потрескавшейся от времени раме, старое зеркало покрытое белёсыми пятнами, мутно отражает наши уставшие тела и счастливые улыбки на лицах.
